Маша была одета в аляповатое платье, слишком короткое, не прикрывавшее ставшие дряблыми когда-то красивые колени, которыми она так гордилась. На ее шее пестрела бижутерия: бабочки и сердечки. Волосы были выкрашены в розовый. Чары развеялись. Я вдруг увидела не эгоистичную и равнодушную мать, какой всегда считала Машу, а маленькую девочку. Так никогда и не повзрослевшую, обиженную и хрупкую. Как ни странно, она напомнила мне Софию. Я поразилась – разгадка Машиного отношения ко мне всегда была передо мной. Все было ясно как божий день, но я не видела этого. А Ба знала. Именно поэтому оставила письмо мне, а не Маше. Именно поэтому я должна все рассказать ей, этой маленькой девочке с закрашенной сединой. Сама она не сможет, не справится без меня.
Маша растерянно оглянулась в поисках пепельницы. Ее, конечно же, не было – Ба не курила. Я встала и достала блюдце из кухонного шкафа. Маша вздрогнула – я повела себя по-хозяйски: моя квартира, пепел – сюда, а вообще у меня не курят. В ее глазах я превращалась в Ба. В ту, кто диктует правила, – я считала это в ее испуганном взгляде. Но меня это не тронуло, как было бы раньше, когда я ловила каждый ее взгляд, боялась ее расстроить или разочаровать. Мне стало наплевать на ее чувства. Я даже на мгновение разозлилась на нее: из-за тебя мы не общались с Ба, из-за тебя у меня не было детства! Но в то же время, как ни странно, боль моя стала утихать. Что толку жаловаться на кошку, которая задушила мышь? Это ее инстинкт, она не могла иначе.
Маша долго, чертыхаясь, рылась в сумочке, наконец выудила из нее помаду и подвела губы розовым, не глядя в зеркало. Получилось неаккуратно, неопрятно. Меня передернуло. Маша снова закурила. Я, как и она, не знала, что сказать. С чего начать? И тогда я открыла папку и стала читать вслух. Отрывки, слова. Про Машино рождение и детство. Про Розу. Голос Ба превратился в мой голос, а мой – в ее. Я переворачивала страницы, читала, читала и не могла остановиться.
Маша заплакала. Я впервые увидела, как она плачет. Раньше я ждала этих слез, злилась и мечтала о них. Хотела увидеть, как она страдает. Хотела узнать, что в Маше есть хоть что-нибудь, кроме ее беззаботности и радости, которую она получает от жизни. Но сейчас мне стало жаль ее. Я сказала:
– Никто не виноват. Не плачь, пожалуйста. Не плачь…
Не помню, чтобы мы касались друг друга, по крайней мере в моей сознательной жизни этого не было, но я дотронулась до Машиной руки и погладила ее. Сделать это оказалось не так страшно, как я себе представляла. Маша наконец заговорила.
Было непросто. Маша не могла поверить, что все, что я только что ей прочла, – правда. Ведь не существовало никаких других доказательств, лишь записи пожилой женщины. «Она сошла с ума и все придумала, чтобы наказать меня», – восклицала Маша. Обида на Ба переполняла Машу: «Почему она написала это тебе, а не мне? Почему тебе?»
Обида сменилась торжеством – «я всегда чувствовала, что я еврейка», потом надеждой – «может быть, можно найти кого-то из Аксельродов?», а потом и стыдом – «выходит, я изводила ее, а она так ни разу ничего мне не сказала, даже в сердцах?»
Это длилось и длилось. Вопросы и ответы. Вопросы и ответы. Я разговаривала с Машей как с ребенком. Подбирала слова, глотала свои обиды. Утешала. Никто не виноват, никто не виноват…
Я говорила это искренне, я больше не винила Машу.
Наш мир был слишком шатким, любое неправильно сказанное слово, обвинение – и мы могли навсегда нарушить его. Ба дала нам последний шанс попытаться понять друг друга и прервать многолетнее молчание.
Мы проговорили всю ночь. Про Нину, мою Ба, и, конечно, про Розу, о которой мы ничего не знали до сегодняшнего дня. Маша была ошарашена: ее представление о мире перевернулось. Да и мое тоже.
Я наконец поняла, как сильно старалась Нина, воспитывая Машу, сдержать обещание Розе. Дать только лучшее. Пожертвовать всем ради этого. И как эти добрые намерения завели Нину в ловушку: она буквально «задушила» Машу своей любовью и заботой. А Маше нестерпимо хотелось свободы, прекратить попытки «быть лучшей везде и во всем», избавиться от давящей на нее ответственности «ты должна оправдать». Вот почему Маша сбежала, вот почему меня она растила совсем по-другому: в свободе от себя самой, от условностей, от мужчин. И от ответственности тоже, как следствие.
Рассвет мы встретили хоть немного, но другими. Матерью и дочерью, которые, насколько только могли, попытались понять друг друга. На малость, но мы стали ближе друг другу.
Я совру, если скажу, что полюбила Машу. Но я ее, как могла, простила. Поняла, что мне не за что обижаться на нее. Она дала мне то, что могла дать. А большего для меня у нее просто не было.
В тот же день мы похоронили Ба. Странно, но я не чувствовала горя. Письмо, ее рукопись, примирило меня с ее уходом. Позволило мне внутренне попрощаться с ней без ритуалов и похорон. Я чувствовала скорее печаль по тому, что ушло безвозвратно и что уже никогда не вернуть.
Эпилог
Было хмурое утро, типичное для ноября. Шел дождь. Вода лилась по тротуару, унося с собой последние желтые листья. Мы стояли на крыльце серого здания в элитном пригороде Нейи-сюр-Сен. Слишком рано пришли, до открытия оставался по меньшей мере час.
Мы могли бы пойти в теплое кафе неподалеку, по привычке заказать себе две чашки капучино (Джон бы взял с корицей, а я – без). Я бы разломила только что испеченный круассан и макнула его в горячую ароматную жидкость. Но это было бы неправильно. Я чувствовала, что мы просто обязаны сейчас стоять под дождем. Что должны все решить именно теперь, когда холодно, мокро и неуютно. Не убегать больше ни от проблем, ни от дождя. Да, мне хотелось наказать нас обоих, это правда.
Джон изменился. Его лицо заметно осунулось за те два дня, пока мы не виделись. Было очевидно, что он не спал: воспаленные глаза, усталый взгляд в одну точку. Джон курил одну сигарету за другой, выпуская дым на старый в катышках свитер, который он никогда не надел бы еще год назад. Как же нас изменил этот год! Во что он превратил нас, родных друг другу людей, которые когда-то не могли жить друг без друга?
Мне хотелось, чтобы Джон посмотрел на меня, чтобы обнял, как прежде. Как давно мы не касались друг друга. Я изголодалась по его запаху, причудливой смеси сигарет и ветивера, по ощущению его колкой щетины на моих щеках, по его хриплому низкому голосу, по его особенному смеху. Я смотрела на его руки, на пальцы, которые я знала так же хорошо, как и свои. Вот здесь едва заметный шрам чуть выше большого пальца – порезался осколком стекла в детстве. А вот неправильно сросшийся после перелома мизинец. Джон молчал. Я подумала: «Как мы позволили, чтобы это с нами произошло? И, наконец, почему мы так и не научились откровенно разговаривать друг с другом?»
Я дотронулась до его руки. Она была холодной и чужой. Джон вздрогнул от моего прикосновения. Мне хотелось кричать: «Черт, что происходит? Мы были созданы друг для друга! Ты был частью меня, а я – тебя. Я сейчас как… бездомная собака. Посмотри на меня – я готова на все, лишь бы ты снова обнял меня. На все что угодно». Вместо этого я, как могла спокойно, сказала:
– Нам надо поговорить, Джон.
Он кивнул.
– Мне нужно очень многое рассказать тебе…
Он наконец посмотрел на меня. Пронзительный взгляд, в котором были и страдание, и упрек, и ярость, и вина одновременно. Меня трясло, как наркоманку, так сильно я хотела обнять его. Просунуть руку под его дурацкий мокрый свитер и почувствовать кожу Джона под своей ладонью. Его гладкую кожу. Вдохнуть его запах. Поехать домой. Стащить с себя и с него мокрые вещи и заняться любовью. Страстно и жестко. Как же я истосковалась по нему…
И я, уже не сдерживая слезы, сказала:
– Даже если ты – уже нет, я все еще люблю тебя. Очень люблю. Без тебя я чувствую, будто с меня сняли кожу. Я не могу дышать, не могу плакать, не могу жить. Мне плохо так, как никогда раньше. Я просто умираю, гибну без тебя. Нам нужен еще один шанс. Прошу тебя. Я мало старалась, потому что не верила. Потому что боялась быть честной. Боялась, что ты разлюбишь меня. Прости меня.
Мне было страшно, что все уже потеряно. Что Джон больше не любит меня. Я заслужила это.
Джон, всегда решительный и мужественный, вдруг обнял меня и заплакал. Я никогда не видела, чтобы он плакал, даже на похоронах отца. Джон прижался ко мне, как ребенок, и всхлипывал, содрогаясь всем телом. Наступило облегчение. Он все еще любит меня. Все. Еще. Любит. Меня. Я сделала то, что так хотела сделать все это время – прижалась к Джону всем телом, обняла, повторяя: «Мы вместе. Я не одна и ты больше не один. Мы справимся, вот увидишь – мы справимся. Просто нужно время».
Так мы стояли под дождем. И я сбивчиво, как могла, рассказала ему все. Про детство, про Машу, про Ба. Про мои страхи и сомнения. И, наконец, про все, что узнала о моей семье. Я боялась осуждения. Что Джон не поймет меня, не примет, что я оттолкну его своими откровениями. Но я ошибалась. И вот уже Джон утешает меня, обнимает, вытирает мои слезы. Наверное, до этого дня он и не догадывался, что я умею плакать.
Можно было наконец стать самой собой. Несовершенной. Ранимой. Той, которая совершает ошибки. Ну и что… Вспомнила слова Ба: «Будь счастлива, Лиза». И ответила ей: «Буду, Ба…»
Неужели я имею право на счастье? Оказывается, я сказала это вслух. Джон улыбнулся и еще крепче прижал меня к себе. Пора было наконец вернуться домой. В нашу квартиру, в которой стало так неуютно в последнее время. Мне захотелось приготовить нам завтрак. Чтобы кухня, как в былые времена, наполнилась запахом кофе, яичницы с беконом и вафель. Или блинчиков, да, именно их. Еще лучше. В память о Ба.
Но нам предстояло выяснить еще кое-что. И без этого наше новообретенное счастье и близость были невозможны. Даже пытаться бесполезно. Я это знала, и Джон тоже.
Дверь за моей спиной щелкнула и открылась. Нас встретил усатый толстяк в кашемировом свитере. Джон взял меня за руку – и мне стало спокойнее. Мы вошли в мраморный холл, прошли мимо витой чугунной лестницы с резными перилами. В воздухе витал аромат дорогого парфюма. Вот она – роскошь, которой я хотела откупиться от совести. Бедная наивная я – это невозможно. Тебя не предупреждали? А ведь, по сути, осенило меня, я всегда так делала. Откупалась от Софии дорогими подарками. Переводила деньги Ба. Прятала свою неуверенность за известными брендами. Прикрывала свои обиды цифрами на ценниках. Но это никогда, никогда не работало. Я все это время заблуждалась.