Кирилл поднялся со стула:
— Садись, пап!
— Не надо! Я прочту его стоя.
Роберт Карлович вынул из пиджачного кармана сложенный вчетверо листок из ученической тетради в клеточку; принял на своей клюке драматическую позу; окинул зал подернутым слезой глазом и начал декламировать:
Пережил и друзей, и товарищей,
Затуманен разведчика взор.
И брожу, как бродил по пожарищу
Вслед войне одичалый одёр.
— Тебе хорошо со мной?
— Неплохо.
— Вот и брату твоему тоже.
— А также многим другим клиентам.
— Нет! С ними не так!
И с такой страстью она это сказала, что Кирилл на какое-то мгновение поверил, и сердце дернулось к ней. Но тут же осеклось. «В этом вся ее фишка, — подумал он про себя. — Она умеет только отдаваться». Женщина, которая умеет только отдаваться, притягательна в постели и невыносима в жизни. Когда-то он был в нее влюблен, а сегодня она составляла привычную и неотъемлемую часть проклятья, которое обрушилось на их семью пятнадцать лет назад. Женя не была виновата. Виноват был он. Во всяком случае, технически. Женя была всего лишь провинциальной девочкой из Благовещенска, няней его младшего брата. После того как с Мефодием случилось несчастье, отец, преподававший немецкий в Военной академии, стал заговариваться и начал писать стихи от лица советского разведчика в немецком тылу. Курсантам он вместо уроков теперь рассказывал истории из своей военной биографии, которые до боли напоминали сюжеты известных советских фильмов на тему, включая про Штирлица. Его уволили, не дав дотянуть до пенсии. Денег в семье совсем не стало. А уход за Мефодием стоил дорого. Имевшая природный талант соединять людей, Аида Геннадьевна сначала стыдливо и осторожно, а затем бойко и с размахом развернула райошную торговлю провинциальными девушками. Ну и Женя, сходившая с ума от чувства вины, настояла, чтобы внести свою лепту. Чем, так сказать, могла. Что самое отвратительное, Кириллу был с этого профит, потому что он открыл свой Дар, занимался только им и думал только о нем. Денежные и любовные проблемы сильно бы ему помешали. А так они очень кстати решились сами собой.
— Да! Да! Да! Да-а-а!!!
Он так погрузился в свои мысли, что не заметил, как дело у них начало подходить к концу. Ужасно хотелось курить.
— Не уходи, пожалуйста! Еще две минутки полежи со мной вот так. Прошу тебя! Ну пожалуйста!.. Да. Вот так. Обними. Вот здесь. Ой, спасибо!.. Кирилл?
— Что?
— А ты, когда возвращаешься из прошлого, совсем ничего не помнишь?
— Помню. Но недолго. Если долго помнить, умрешь. Меня и так всего переколбашивает. Потом, когда уже совсем невмоготу, Ефимыч делает мне укольчик, и — бац! — в один момент отпускает, и ты как будто проснулся в незнакомом месте и не сразу можешь понять, где ты. Только у меня это не где, а когда. Ну и потом — все. Ты вернулся.
— И совсем-совсем ничего не остается?
— Ничего. Ничего, кроме анкеты и видео этого мудацкого.
Женя задумалась, и он потихоньку выпростал руку из объятия и потянулся за сигаретами. Медленно подбирая слова, она спросила:
— А если ты сможешь изменить жизнь, она ведь станет совсем другой? А куда же тогда денется та жизнь, которая изменилась?
Кирилл зажег сигарету, с удовольствием затянулся.
— Есть такая теория суперструн, слышала?
— Не-а.
— Не важно. Я сам не очень. Мне Борис Ефимович объяснял. Короче, жизней, скорее всего, много. Вернее, она как бы одна, но в многочисленных вариантах. Эти варианты называются гипербраны. Они движутся в многомерном пространстве, и теоретически их может быть сколько угодно. Только научно доказать это никому еще не удавалось. Но если какое-нибудь видео из прошлого ясно продемонстрирует другую жизнь…
— То что?
— Да ничего. Просто человечество найдет новое приключение на свою жопу. Тут и с одной-то жизнью не каждый разберется…
Кирилл посмотрел на Женю, наполовину прикрытую одеялом. Черт! Когда-то эта грудь была ему так интересна, что ради нее ничего было не страшно. А теперь ему так страшно, что уже, кажется, ничего не интересно.
— А знаешь, что интересно? — читая мысли, спросила Женя.
— Что?
— Интересно было бы все изменить, но помнить, как было раньше.
— Это невозможно!
— Ну хотя бы чуточку.
— Чуточку, говоришь?
— Ага.
На рецепции в компании «Прошлый день» оператор Ира увещевала какого-то пенсионера:
— Ну я же сказала: деньги вернут. Извинение мы вам принесли. Чего вы еще хотите?
Пенсионер явно хотел не сворачивать с дороги к инсульту. Страшно побагровев, он орал, брызжа слюной сквозь частично гнилые, частично железные зубы:
— Чего я хочу? Вы меня спрашиваете, чего я хочу?! Да я вообще не знаю, чем можно смыть это оскорбление! Кровью! Только кровью! Но вы и всей вашей черной кровью не смоете его праведную. Ой! Ой!
Пенсионер взял паузу, чтобы подержаться за сердце, и Кирилл воспользовался ею.
— Ирка, с чего такой шум?
— Вот это зацени. — Ира повернула к нему экран монитора и пустила видео. — Антипова послали в восьмидесятый Сахарова снять в Горьком, а он…
Не выдержав, Ирка прыснула.
— Ах, тебе смешно! Тебе, блядь, смешно! Люди всем миром деньги собирали. Последнее, последнее отдали от пенсии своей нищенской, чтобы только Андрея Дмитриевича… чтоб кадры праведника…
На экране в какой-то убогой квартире, ужасно стесняясь, раздевалась девушка. Голос челнока Антипова за кадром давал ей указания: «А теперь трусики! Но только медленно».
— Суки! Суки! Суки!
Подскочивший вовремя охранник Коля не позволил старческой руке заехать по монитору. «А теперь скажи: „Свободу Сахарову!“» — глумился голос Антипова вслед удаляющемуся пенсионеру. «Свободу Сахарову!» — повторила девушка таким тоном, что последний диктатор, услышь он ее, немедленно вернул бы Андрея Дмитриевича из ссылки. Ира проводила взглядом подконвойный уход заказчика и вернулась к изображению.
— Борис Ефимович у себя? — поинтересовался Кирилл.
— Не, вышел. Но ты подожди у него, он скоро вернется. Кирюх, слушай! А неплохая идея! Делаем серию «Девушки восьмидесятых». Бабла можно поднять!..
Старые журналы «Радио» — вот что Кирилл любил больше всего в кабинете Бориса Ефимовича, своего куратора. Собственно, сам кабинет был чистейшей дырой во времени и являл собой, если бы не компьютер, очень достоверную реконструкцию мастерской радиолюбителя-шестидесятника. Кирилл вытащил журнал из стопки. Восьмой номер, за август 1958 года. Радиолюбитель Борис Готлиб рассказывает, как собрать придуманный им магнитофон «Селигер». Радиосхема и подробные чертежи механической части — лентопротяжного механизма, отделки корпуса. Борис Готлиб сделал вещь, до которой тогдашней промышленности было как до Луны. Радиодетали он таскал из секретного НИИ, в котором работал инженером; металл и пластмассу находил по свалкам; по ночам на кухне, когда в единственной комнате его хрущевской хибары засыпали жена и двое маленьких детей, Готлиб творил. Какие к черту лирики! В те времена жили настоящие волшебники — радиолюбители. Их философия была простой и чистой, дела — реальными и осязаемыми, досуг — аристократическим: они охотились. Охотились на лис. И оставались бесконечно любознательны до самой старости.
— Мне эта хрень стоила бессонного года, несчастного брака и увольнения по статье за несунство.
Кирилл не заметил, как Борис Ефимович внес в лабораторию свою огромную трехцветную бороду, рыжий в которой преобладал над черным и белым. Готлиб открыл дверцу шкафа и достал оттуда готовую водочную церемонию — только спирт разбавить, а огурец уже лежал нарезанный. Опрокинул стопарик, гэкнул, вытащил из кармана мятую пачку крошащейся вонючей «Астры».
— Ну так что, коллега? Все, как говорится, предрешено, но право дано. Будем делать историю?
— Борис Ефимович, вот скажите: почему раньше мне было все так интересно, что я ничего не боялся? А теперь я так всего боюсь, что мне уже ничего не интересно?
— Почему? — Готлиб аккуратно налил вторую, накатил, крякнул, спрятал церемонию, сел в кресло, заложил ногу на ногу и ответил:
— Потому что вы стали ссыклом, Кирилл. С возрастом это случается.
Кошку скинули с небоскреба. Она была обречена, но не впала в постыдную панику, а сгруппировалась как положено, как предписано всем кошкам в этом мире — сгруппироваться и не терять равновесия. И только когда лапы прожгло металлом и ударила в бок отвалившаяся селезенка, кошка поняла, что все бесполезно, что высота победила красоту, и девятая жизнь пошла прахом.
Весь мир застилала огромная рука Готлиба.
— Анкета, Кирилл! Не останавливайтесь, прошу вас, не останавливайтесь! Отец?
— Сумасшедший отставник. Поэт-разведчик.
— Мать?
— Райошная сводница… Готовит хорошо.
— Брат?
— Обезноживший инвалид. С качелей упал… Любит компьютерные игры от первого лица.
— Жена?
— Проститутка с большим сердцем. Спит со мной и с братом. Все, Ефимыч, я себя теряю. Вколите скорее седуктив.
Йоги, бывает, достигают сатори от того, что промахиваются, когда бьют себе молотком по пальцу. Эйфория была уже в том, что кончилась боль. Готлиб заботливо выставил ему на тумбочку чай, заваренный прямо в стакане, зато стакан был в настоящем подстаканнике (небось в каком-нибудь поезде стырил, подумал Кирилл). Четыре сушки составляли праздничный десерт. Кирилл лежал завернутый в плед и не то чтобы много чего мог сделать, но соображал достаточно. Плед был не стерильный, но и не грязный. Он имел свой запах, запах настоящего времени, а этот вид запаха отличается стойкостью, а иногда даже имманентен вещам и людям. «Я запах твой помню», — признается женщина через десять лет разлуки.
Кирилл опять взял в руки камеру, нажал на «play». Он приближался к Жене и к себе, стоявшим в обнимку. Поодаль скучал на качелях