Так что, суммируя всё вышеперечисленное, он любил свою работу. Он любил вирт, свой аватар там (привлекательного темнокожего человека средних лет), сам факт того, что он, дикарь и лысая ящерица, руководит образованными людьми, лордами и леди. Это побуждало его делать свою работу ещё лучше.
А ещё работа была временем тишины. В голове становилось звеняще тихо, там больше не всплывали тени вины, страха и смерти: у него было дело, и он полностью погружался в него.
Идеальный побег.
— Полагаю, на сегодня достаточно, — сказала леди Авалон. — Можете идти, Тана.
— Я ещё закончу тут, миледи.
— Девять вечера по стандартному времени. У нас там какое-то чп, о котором мне следует знать?
— Нет, но…
— В таком случае — идите. Считайте приказом. И, ради звёзд, всё же постарайтесь поспать: в ближайшие дни мне будут нужны все мощности ваших гениальных мозгов.
— Да, миледи, — Тана с сожалением покосился на своё вирт кресло.
Он ненавидел вечера, потому что вечером было тяжелее всего. Он ненавидел уходить с работы. Всегда, но особенно — сегодня.
Он бы с удовольствием поработал ещё два-три часа, измотал себя посильнее, но… Леди Авалон не так уж часто приказывала, чтобы это просто так игнорировать.
Так что он вернулся домой. К артефактам майя и индейцев, развешенным на стенах (потому что кто-то должен их помнить даже теперь, правда?), пустым функциональным комнатам, бассейну, столь необходимому его коже, и комнате с тренажёрами.
Обычно Тана не позволял себе бездействия. Нет, ни мига, ни единого! Потому что любая секунда бездействия была тратой драгоценного, отведённого только ему одному времени. Каждая минута для себя была преступлением против его собственных призраков, которые замолчали навсегда.
Он был их голосом. Он не имел право ни на что своё.
Но этот день он медленно прошёл в свою спальную комнату (из мебели — личный вирт и имитация песка на полу) и застыл посредине. Он смотрел на стену, где, обламывая когти о неподатливый строительный экопластик, он писал и писал одно и то же. И даже потом, когда он уже удалил себе когти, он всё ещё порой возвращался к этой стене, повторяя одну надпись, снова и снова, оставляя следы своей голубой крови.
Он долго смотрел на эту стену. Он не знал, сколько именно времени.
Прошение о смене психоаналитика, составленное по всем правилам, стояло первым в списке дел на этот вечер. Всё, что ему оставалось — поставить электронную подпись и нажать “отправить”.
Это должно было занять долю секунды. Это занимало почти вечность: он не мог себя заставить.
Он стоял и бесконечно смотрел на надпись на стене, которая на разных языках, живых и мёртвых, в разной конфигурации, со следами крови, когтей и дрожи пальцев, повторяла одно и то же.
Я — лысая ящерица.
-
Он стоял долго.
Он думал о любви.
То есть, не о любви, конечно. Слово “любовь”, как и слово “дружба”, и прочие подобные человеческие слова, по сути своей очень ограничены. Любовь романтическую вообще придумали в Средние Века, и изобретение это было под стать времени — ограниченным, ничего по сути не объясняющим, узколобым и грязным.
В этом смысле люди, к сожалению, не особенно развились за тысячелетия, а в чём-то даже деградировали. Даже в том, что касалось любви чувственной, которую спустя время и вовсе превратили в жалкую рекламную вывеску, которой прикрывают всё, что не лень, и используют для улучшения продаж.
Тана был почти уверен: что бы ни пытались на эту тему говорить потом, Сапфо сказала лучше.
Тана в принципе очень любил Древнюю Грецию. Не только как колыбель цивилизации, собственно, но и как период, в котором многие вещи были созвучны его собственному восприятию. Потому что, хотя по развитию его народ был, пожалуй, ближе к Месопотамии, некоторые вещи всё же приравнивали тараи-монто именно к древним грекам. Например, спортивные соревнования между самцами, риторика, зарождение искусства… или вот понимание любви.
У тараи-монто никогда не было такого обобщающего понятия, как любовь. Для каждого чувства, которое люди в том или ином контексте могли бы назвать любовью, у них в языке было своё название (всего сто двадцать три). И, когда один из его народа говорил другому о своих чувствах, то оба всегда точно знали, что подразумевается. Ни тени сомнений.
И было несмываемым позором, тяжким грехом использовать слова, если ты не подразумеваешь их. На такое очень мало кто решался.
И вот в этом контексте Тана презирал слово “любовь”, потому что оно было жалким обрубком того, что человечество не пожелало сохранить в своих современных языках.
Тане всё это претило.
Он не мог бы сказать, что любит Сэма. Это было бы пренебрежительно и пошло, это было бы понято сотней неправильных способов, разом утратив свой сакральный смысл.
Он мог бы сказать, что Сэм — его друг, но это снова не передавало бы даже часть правды, потому что люди называли дружбой всё, что только придётся, обесценив это понятие почти полностью.
Тана ненавидел язык обесценивания.
У древних греков было чуть более близкое слово. Они говорили φιλία, и теперь это трактуется как “дружба”, но на самом деле это несколько больше. Тараи-монто сказали бы, что это “связанные души”. Впрочем, точное название того, что Тана испытывал к Сэму, звучало объёмней и сложнее. Оно едва ли могло бы быть произнесено человеческой глоткой. И совсем не факт, что могло быть переведено дословно. Если бы Тана всё же попытался, вышло бы что-то вроде “тот, кто, стоя у меня за спиной, держит за руку мою тень” или “тот, кто отгоняет моих призраков”. Так тараи-монто называли связь между государственным мужем и тем шаманом, который был избран сторожить его тени.
Сколько бы Тана ни изучал человеческие языки, он не нашёл аналога.
Так уж вышло, что там, на родине, Тана так и не успел найти шамана, который должен был стать его “держащим тень”. Ему, сыну одного из пятнадцати великих вождей Монто, вышедшему из кладки Старшего Матриарха, шаманы предрекали великое будущее — но ни один из них не чувствовал отклика, ни один не ощущал единства, достаточного, чтобы пройти вместе тысячи дорог и испытаний, чтобы стоять плечом к плечу и смотреть в одну сторону. Пока все его одногодки нашли своего держащего, Тана оставался один.
“Ты найдёшь своего держащего тень там, где светят другие звёзды, — сказал Тане однажды Верховный Шаман, глядя в танцующие пески Бии. — Тебе предначертано великое будущее”.
Тогда Тана не мог даже вообразить, что может за подобными словами скрываться.
Теперь он знал. Хотя и ненавидел это знание, но правда проста и безжалостно очевидна. От неё не убежать.
Уже нет Верховного Шамана. Нет центрального Храма в Аданта-Эгдэ, уходящего под землю на сотню ярусов, нет Святилища Песков, нет подводного города Мактэ, нет Матриарха Дамии, из кладки которой он, Тана, родился… Есть только этот мир под чужими звёздами.
Мир великой цивилизации, забывшей все названия любви, обесценившей почти все свои слова… покорившей галактику, достигшей звёзд, соединившей в себе беспрецедентную жестококсть с беспрецедентным величием. И скоро значительная часть этой огромной цивилизации будет внимательно смотреть на него, Тану. И обрушит на его голову всю свою отзывчивость — и всю свою жестокость.
Его новый матриарх, леди Авалон, скорее всего права: тут совсем не место тому, что он испытывает к Сэму. Она знает и понимает мир куда лучше, чем он, Тана. К ней стоит прислушаться.
Да он и сам понимал, что она права, в общем-то. Изучая людей во всех их проявлениях, Тана понимал, как дорого им обходятся чувства. У него была великая цель; у него за спиной вилось слишком много теней, слишком много призраков, с которыми не совладать даже самому лучшему шаману.
Именно потому, пожалуй, он должен пройти этот путь один.
Неотрывно глядя на стену, он нажал “Отправить”.
Вот и всё. Завтра утром его в кабинете, скорее всего, уже будет ждать кто-то чужой. Без чашки кофе, без зелёной гривы, без полных боли и доброты глаз. Кто-то, закованный в броню профессионализма и костюма. Кто-то правильный.
Так будет лучше.
Тана знал, что ему стоит вернуться к самообразованию. Знал, что драгоценные минуты, взятые взаймы, утекают. Но почему-то продолжал стоять и смотреть на стену.
— Последний тараи-монто на свете стоял у стены, — сказал он тихо.
И тут в дверь постучали.
-
Конец рассказа
Рассказ 4. Пристрелка и отладка
*
таймлайн рассказа: после эпилога 0-13
размер: макси
в тексте есть: юмор, интриги и относительно много эротики. Обратите на последнее внимание; кому такое не нравится, пожалуйста, пропустите этот конкретный рассказ
*
Ари Родас, лок-генерал галактической Коалиции Альдо, никогда не считал себя педантом и занудой.
Даже если эпизодически он и слышал нечто подобное в мыслях окружающих, то это почти всегда сопровождалось некоторым восхищённо-потрясённым привкусом, который, что уж там, ему льстил. По крайней мере, именно так обычно реагировали те немногие существа, мнение которых ари Родас был готов принимать к сведению и учитывать при принятии решений. Остальные могли думать, что им только заблагорассудится: если бы ари Родас учитывал все мнения, которые ему доводилось встречать в чужих головах, то наверняка давно бы обезумел. Для псионика его уровня это было бы, увы, всего лишь закономерным итогом.
Впрочем, это не столь важно. Факт оставался фактом: по его собственному мнению, ари Родас вовсе не был педантом и занудой. Он просто верил в эмпирический метод, любил систематизацию и держал своё внутреннее пространство в идеальном порядке.
В этом после восстания богов для него, можно сказать, наступило золотое время: больше не нужно было удалять с вирта всё лишнее, следить за каждым поисковым запросом и прятать личные файлы где-нибудь на нижних уровнях вирт-игры, предварительно замаскировав под глючный набор доспехов, который ни у кого из чудом забравшихся туда игроков не хочет открываться.