Нет!.. Нет!.. Разве это предательство? Он просто не желает быть опрометчивым! Он не желает, не желает быть заодно с сумасшедшими! Лично он всегда поладит с немцами!
Коуба уговорил сам себя, что поступил правильно! На душе вдруг стало легче.
Но по какой-то неясной причине Коуба почувствовал лютую ненависть к девяти бойцам на баррикаде, он возненавидел их еще сильнее, чем прежде. Уже не потому, что его оскорбили. Причина была глубже и непонятнее, он сам боялся вникнуть в нее по-настоящему. Он возненавидел их до смерти! Пусть им немцы покажут… и как следует!
Он забарабанил в деревянную раму окна, переполошив весь дом.
— Кто там? — послышался голос столяра, старшего брата Коубы, и окно, выходившее на галерею, слегка приоткрылось.
— Это я, брат! — взволнованно сказал Коуба, хватаясь за раму, чтобы окно со страху не захлопнули.
В это время, словно крыло птицы, его хлестнул по шляпе чехословацкий флаг, свесившийся из слухового окна.
— Вы спятили? — в бешенстве кинулся Коуба на брата, открывшего дверь на галерею, подпрыгнул, схватил полотнище и одним рывком выдернул древко флага из слухового окна.
Все Коубе в эту минуту казалось опасным. Он вбежал в дом, волоча за собой древко по полу, и уже в комнате сорвал с шеста затрещавшую материю.
Восемнадцатилетняя дочь брата, портниха, которая накануне сшила этот флаг, бросилась к Коубе и в негодовании стала молча отнимать полотнище.
— Пусти, глупая! Все погибло! — закричал он и ударил ее в грудь, потом сунул флаг в плиту, где тлел огонек.
Все сначала оцепенели. А Коуба схватил простыню с постели и принялся кое-как привязывать к шесту, с которого только что сдернул флаг. На подоконнике лежали молоток и коробочка с гвоздями, которыми брат Коубы вчера прибивал чехословацкий флаг к древку. Коуба подскочил к окну и, прихватив двумя гвоздиками простыню, принялся нелепо размахивать белой тряпкой.
— Вот что спасет нас! Только это! Нейтралитет!
Перед Коубой расступились, как перед сумасшедшим, когда он выскочил на галерею, не переставая размахивать простыней, и по крутой лесенке взбежал на чердак…
Гошек ночевал у Марешей. Отсюда было ближе до баррикады на добрых пятьсот метров, чем от дома, здесь находился его командный пункт. И, кроме того, ему было тяжело видеть Марию, которой он не мог сказать ничего утешительного, кроме одного сурового слова: «Жди». Ничего не поделаешь — Пепик где-то в восставшем городе. И никого нельзя обвинять. Ни себя, что плохо смотрели за мальчишкой, ни Пепика за то, что он убежал.
Сейчас было важно одно: сохранить душевное равновесие. И Гошек понимал, что Мария найдет это равновесие в одиночестве скорее, чем с ним. Ведь они, сидя вдвоем за столом и избегая смотреть друг другу в глаза, будут беспрестанно встречаться взглядами, читать в них упрек, тревожиться, скрывать свой страх и свое беспокойство.
— Не волнуйся, мать! — сказал Гошек, целуя Марию на прощанье, когда уходил вечером. — Главное — все мы делали то, что следовало. В конце концов, и этот противный, сопливый мальчишка… — Он попробовал улыбнуться, но почувствовал, что не в силах это сделать.
Пани Марешова, несмотря на свое горе, по-прежнему хлопотала и заботилась о защитниках баррикады. Лицо ее, с которого исчезло выражение боли, стало суровым, неумолимым. Винтовку Ярды пани Марешова поставила у плиты. Было ясно, что она ее никому не отдаст. И хотя кое-кто из бойцов поглядывал на нее — оружия не хватало на всех, и винтовки приходилось передавать из одной смены в другую, — никто не отважился заговорить о ружье Ярды.
Когда все улеглись, пани Марешова осталась сидеть на ящике у печки, положив винтовку на колени. Сначала она тихонько поворачивала затвор, видимо обучаясь тому плавному, короткому движению, которое выбрасывает стреляный патрон и вдвигает в ствол новый. Из-под опущенных век Гошек наблюдал за ней, лежа на своем матраце. Ее костлявое строгое лицо не изменилось, только глаза горели грозным огнем. Не зная, что делать с патроном, который застрял в стволе, она тихонько разбудила вагоновожатого, в смене которого эсэсовцы в субботу убили кондукторшу. Чтобы добраться до него, пани Марешовой пришлось перешагнуть через трех спящих бойцов. Было ясно, что она выбрала именно вагоновожатого. Может быть, потому, что они в своем горе были ближе друг другу.
— Покажите мне… только как следует, — сухо сказала она, протянув винтовку.
Сонный вагоновожатый взял оружие, показал, как вкладывать обойму.
Гошека взволновали эти люди — их постигло несчастье, но они стараются не проявлять своего горя. Так и следует. И он невольно подумал о тех, кто сейчас на переднем крае, кто ждет врага на темном мосту, — об угольщике, о Франте Испанце, о Марии. Разве может их кто-нибудь одолеть? Ведь это такие люди! Радость поднялась из глубины его сердца и овладела всеми его мыслями…
В четыре часа утра пани Марешова тронула Гошека за плечо.
— Пришел скульптор… вам звонят по телефону из штаба…
У аппарата был сам Царда.
— Этот мой… этот наш разведчик, паренек из Голешовиц, вернулся… жив и здоров, — сказал без всяких предисловий Царда, слегка запинаясь, — вот я и хочу выложить тебе все, что он узнал, самые свежие новости…
Гошека сначала удивило, что Царда вдруг ни с того ни с сего говорит ему «ты», но он быстро перестал замечать это. В голосе Царды звучала искренность и вместе с тем тихая радость — вероятно, потому, что удалось дело, очень сближавшее обоих. И то, что капитан рассказал об эсэсовских танках в Либени, было чрезвычайно важно.
— Как ты думаешь, Гошек, что мы сможем сделать? У нас есть немного взрывчатки… мост взрывать не придется? — спросил Царда, заканчивая длинный разговор.
— Взорвать? И думать нечего! — возразил Гошек.
Он и сам не понимал, почему в нем все так протестует против мысли о взрыве моста. Ведь теперь ее высказал не сумасброд Микат, а старый профессиональный военный. Должно быть, душа рабочего Гошека понимает, что значит строить, — она любит созидать и ненавидит разрушение. А может быть, он предполагает, что именно сюда, к северу Праги, к этому мосту, ведет кратчайший путь из Берлина.
— Я тоже не в восторге от идеи взорвать мост. Зачем приносить убыток республике, если можно обойтись без этого?.. А сейчас… Что ты собираешься сейчас делать как начальник обороны моста?
— Держаться. Держаться и держаться, вот и вся хитрость!
У Гошека перехватывает горло. Он с трудом произносит эти слова. Нет, Гошек не хвастает. Это ему чуждо. И сердце его ноет, когда он думает о предстоящих часах. Об убитых. Но, пока он жив, пока двигаются руки, пока глаза видят винтовку, Гошек не может представить себе ничего другого. Да и другого решения нет.
— У меня тут есть стрелки из фауст-патронов. Пришлю тебе человек пять.
— Когда?
— В пять ноль-ноль. Раньше, конечно, не начнется.
На этом они простились. Но уже не как люди, очутившиеся случайно рядом в бою, а как соратники. «Сумею ли я признаться, что разведчиком был его собственный сын, который сейчас спит здесь, свернувшись по-детски на сеннике?» — думает капитан и смущенно улыбается, глядя на телефонную трубку.
«Как приятно знать, что у тебя в тылу надежный человек!» — думает Гошек.
Вскоре он переезжает через реку, над которой курится туман, к первой баррикаде.
Все уже на ногах. При появлении Гошека глаза бойцов загораются. Он непременно привез какие-нибудь новости. Ему подставляют ящик, чтобы он присел в кругу защитников баррикады. Но Гошек стоит и, прищурив глаза, смотрит на берег. О чем он думает? Вдруг Гошек оборачивается и окидывает любовным взглядом бойцов.
— Итак, ребята, голову не терять! — медленно говорит он вполголоса, словно подыскивая слова.
— Танки? Мы о них уже знаем…
— Разведчик Царды собственными глазами их видел и насчитал восемнадцать штук. Они стоят где-то на крутой улице влево от Голешовичек.
Хотя и нет никакой необходимости в пустых утешениях, Гошек все же хочет рассказать о том, что слышал от Царды. Фашисты в ярости, но настроены по-разному. Вчера, когда смеркалось, они воровали штатскую одежду и переодевались. Эсэсовский командир на глазах у разведчика застрелил дезертира, которого поймали в штатском.
Бойцы вдруг смущенно опускают глаза и умолкают. Неужели они испугались?
— У нас тоже один сбежал. Прямо отсюда, час назад, — решительно сообщает в наступившей тишине Франта Испанец.
— Коуба, лавочник из Затор… И с оружием, негодяй! — И Лойзу опять всего трясет от возмущения.
— А как остальные?
— У остальных все решено. Я сказал им, что всякий, кто боится, может уйти совершенно безнаказанно вслед за Коубой.
И смущения, которое возникло при слове «дезертир», как не бывало. Бойцы переглядываются, смотрят на Гошека. Для них и вправду все решено.
И пусть на мост обрушатся все дьявольские силы — взрывать его не будет нужды!
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Гошек вернулся на свой командный пункт к Марешам без двенадцати минут пять. Утреннее небо предвещает лучший день, чем накануне. Хотя солнце уже поднялось над горизонтом, оно еще не видно и только чувствуется в речной долине. Небо у горизонта золотистого цвета, очертания домов и деревьев кажутся четко обведенными карандашом. По соседству, в саду трактира «У Здерадичков» громко, вдохновенно поет дрозд. Это не флейта, а военная труба, играющая зорю при восходе солнца, которое дрозд видит с вершины старого каштана.
Гошек поставил у моста связного — встретить стрелков с фауст-патронами, обещанными Цардой, и пошел будить сержанта Марека. Галина, спавшая в углу комнаты Марешей, проснулась почти одновременно с Мареком. Освеженная сном, она быстро встала и села за стол вместе с бойцами.
— Мы установили на первой баррикаде шестичасовые дежурства, — деловито сказал Гошек сержанту и принялся линовать помятый листок толстым карандашом. — Четыре смены по десять человек. Нужно, чтобы эти сорок бойцов во что бы то ни стало находились все время здесь на тот случай, если нам быстро понадобится подмога.