— Пепик? Где-то там, справа… был…
Гошек хорошо знал, что именно с этого конца загорелась баррикада. Надежда, которую он так упорно поддерживал в себе, почти… Нет, нельзя ее терять окончательно. Еще не все пропало — ведь на другом берегу остались лодки и к ним по склону бегут люди. Свой бинокль Гошек оставил на трамвайной баррикаде Испанцу и теперь напряженно всматривался, надеясь разглядеть издали, за рекой, фигуру Пепика.
Сначала ему показалось, что он видит около лодок голову сына, но тут же понял, что ошибается. Только в предпоследней лодке, плывшей по середине реки, он наконец увидел Пепика, который сидел впереди. Значит, если Пепик и ранен, надежда все-таки не потеряна…
Санитарная служба и в этой суровой обстановке работала по-прежнему быстро и точно. Молодые, только недавно окончившие школу девушки вели себя так же самоотверженно, как их матери в ночь под воскресенье на строительстве баррикад. На самом берегу под сводом моста девушки перевязывали легко раненных, а тех, кто получил более тяжелые ранения, поспешно уносили на носилках в Заторы, где была амбулатория. Гошек почувствовал гордость, увидев, как хорошо оказывают помощь раненым бойцам, сколько энергии и любви к людям вкладывают в свою работу девушки. Но тут же его мысли вернулись к Пепику. Лодка уже пристала, и Пепик первый вскарабкался на причал. Здоровой рукой он поддерживал слегка задетое осколком предплечье, пальцы и штаны были залиты кровью. Но Гошека это нисколько не огорчило. «Жив! Жив!» — ликовало его сердце.
— Пепик! Сынок!.. — закричал было он, но голос его дрогнул, и он только всхлипнул.
Глаза у Пепика были испуганные, словно у малого ребенка.
Он оглядывал набережную, не замечая отца, и, только когда тот позвал его, он кинулся к нему.
— Папа… прошу тебя… отец… — зашептал Пепик виноватым голосом, словно боясь, что сейчас-то и начнется настоящая расплата: он ранен в руку, разве это не то же самое, что в детстве — разорвать штанишки?
И все-таки Пепик бросился в объятия отца: в эту минуту грудь папы казалась ему самым надежным убежищем.
Гошек заботливо осмотрел руку, ощупал мышцы. Ранение было поверхностное, хотя сильно шла кровь.
— Пепик, успокойся! Кость цела! И… за битого ведь двух небитых дают… понял?
По эта старая поговорка, которой бывалые люди иной раз утешают молодых учеников в мастерской, когда те набедокурят, на этот раз прозвучала как-то некстати. В глазах подростка все еще был ужас.
— Пусть тебя перевяжут… а потом прямо к матери беги! Она бранить тебя не станет… а в случае чего передай, что мы с тобой уже за все рассчитались! — сказал отец, дружески толкнув Пепика к санитаркам, и сбежал к реке, навстречу последней лодке. Там находился один человек — польская девушка. Только она не была ранена. На носу плоскодонки лежали винтовки и ящик с ручными гранатами.
— Я взяла все, что осталось, — просто сказала Галина, выскакивая из лодки.
Гошек вспомнил о веселом, кудрявом Мареке и внезапно почувствовал боль в сердце. Он крикнул Галине, собиравшей винтовки:
— Где же вы оставили Марека? Почему он… не приехал?
Девушка подняла голову. Ее строгое спокойствие исчезло, из широко открытых глаз потекли слезы. Но она справилась с собой и сказала твердым голосом:
— Наш командир был героем.
Этим Галина сказала все. Гошек не стал больше расспрашивать. Он только снял замасленную кепку и постоял с непокрытой головой. За рекой не оставалось ни одной лодки. От моста быстро бежал связной:
— Гошек, скорей на командный пункт!
Гошек взбежал по склону и молча поспешил к Марешам. Страх, звучавший в голосе связного, говорил Гошеку, что произошло что-то неладное.
На чердаке домика Марешей стоял пулемет, тот самый, что захватил Лойза Адам в субботу в эсэсовском госпитале. Единственный пулемет у защитников моста! У пулемета лежал младший сержант — пулеметчик, в обычной жизни слесарь, старый знакомый Гошека. Уже зная, куда надо стрелять, он не спускал глаз с прицела, готовый дать очередь в любое мгновение. Баррикада из бочек с горючим на середине моста, выдумка молодого любителя фейерверков Миката, приобрела новый, особый смысл после падения первой баррикады.
Сорвиголова Микат сидел рядом с пулеметчиком. Но прежнего мальчишеского задора в глазах у Миката уже не было. Запыхавшийся Гошек увидел побледневшее, испуганное лицо любителя фейерверков.
— Гошек, как страшно… Посмотрите только! — сказал парень вполголоса и показал на другой конец моста.
По обломкам догоравшей баррикады, размахивая белым флагом, ковылял человек. Позади него двумя тесными рядами шли мужчины и женщины, подняв руки над головой. Ряды растянулись во всю ширину дороги. За ними иногда мелькали зеленые и пестрые плащ-палатки эсэсовцев, прячущихся за стеной людей. Сразу же за процессией, словно подталкивая ее вперед, полз тяжелый танк. Эсэсовцы выполняли свой адский план захвата средней баррикады…
Гошек почувствовал, что на его лбу выступают капли холодного пота. Как быть? Как теперь быть? Не может же он стрелять по беззащитным чехам — по женщинам и девушкам, по старикам, которые еле стоят на ногах от страха! Кровожадные звери безжалостно гонят этих несчастных на смерть! Что будет, когда процессия подойдет к баррикаде? Может ли он, Гошек, допустить, чтобы по приказу эсэсовцев ее разобрали? Ведь этим он откроет путь на Голешовицы!
— Гошек… Гошек, что делать? Ведь это наши… — услыхал он дрожащий голос Миката.
Чтобы успокоить его, Гошек положил руку на плечо парня, по на вопрос не сумел ничего ответить. Он не спускал глаз с человека, который размахивал белым флагом. Каким ужасом, должно быть, расплачивается этот человек за каждый свой шаг! И все же шествие неумолимо движется, словно какой-то страшный механизм. Частокол поднятых рук мешает рассмотреть, что делается позади, сколько эсэсовцев там прячется. Что, если дать приказ бойцам, лежащим за трамвайной баррикадой, выбежать навстречу процессии и броситься в рукопашный бой один на один? Нет, он сделать так не может, не имеет права! Пулемет с танка сметет их раньше. Бойцы не успеют подбежать к шествию. Ведь у каждого эсэсовца, сколько бы их там ни было, конечно, есть автомат, против которого винтовка ничего не стоит. Рисковать, вступив в рукопашный бой, — значит, никого не спасти. А как быть? Что еще можно сделать?
— Не стреляйте! Не стреляйте! — донесся с середины моста жалобный, дрожащий голос.
Гошек увидел, что защитники трамвайной баррикады переполошились. Вот они встают один за другим, выглядывают из укрытий и, конечно, приходят в ужас, когда видят чехов, которые покорно идут на смерть. Гошек очень доволен в эту минуту, что на баррикаде Испанец. Тот сумеет прекратить панику среди бойцов. Но как сейчас недостает его Гошеку! Может быть, только у Франты хватит мужества дать команду пулеметчику и одной очередью разрубить страшный узел, который стягивает петлю на горле Гошека. Но сам Гошек не в силах поднять руку на своих. Он не может взять на свою совесть гибель двадцати чехов. И вот Гошек ждет, секунды бегут, а процессия подходит все ближе к преграде из бочек…
Но даже Франта Кроупа в эти страшные минуты ни на что не решается. Зоркий взгляд Испанца быстро узнает человека с белым флагом — это Коуба, сбежавший с баррикады утром. Ему следует послать пулю прямо в лоб. Но что изменится, если флаг выпадет из рук предателя? Эсэсовцы поставят на его место другого, невинного. Нет, сейчас дело не в Коубе, а в остальных двадцати. Испанец видит, что бойцы испуганы и растерялись. Пап Бручек посинел. Оружие дрожит в руках Лойзы Адама, он с трудом сдерживает страшные проклятия; вагоновожатый смотрит широко раскрытыми глазами на женщин, которых гонят под страхом смерти навстречу гибели, потом бросает винтовку и закрывает лицо руками, вздрагивая от рыданий.
Тот же вопрос — как быть? — раздирает сердце Франты Испанца. Лишь одно знает он твердо: нельзя допустить, чтобы среднюю баррикаду просто разобрали. Первого, кто попробует это сделать, Франта застрелит сам. Может быть, эта единственная жертва будет не напрасна — остальные чехи поймут, что они не должны помогать эсэсовцам ни за что на свете. Что могут сделать эти черные бестии? Они изобьют чехов, вероятно будут и стрелять, но не решатся открыть себя и танк на середине моста. Если кто-нибудь протянет руку к баррикаде… О, если бы это был Коуба! Выстрелить в него у Франты рука не дрогнет.
Что же происходило в сердцах тех, кто шел за белым флагом? На мосту они обомлели от ужаса, увидев за обгоревшими рулонами бумаги пять убитых повстанцев, задрожали, проходя мимо мертвого сержанта в шапке с изображением льва Чехословацкой республики. А что ждет их впереди, где царит такая страшная тишина? Словно обескровленные, скованные какой-то странной слабостью, чехи тащились шаг за шагом, а за их спиной грохотал танк.
Что делать? Броситься в сторону и прыгнуть через парапет? Или упасть на асфальт и лежать, будь что будет? Сотни подобных мыслей теснились в голове у каждого. Но танковый мотор гудит прямо за спиной, от этого звука дрожит все тело, каждая жилка — танк кажется самым страшным. Упасть — значит остаться под его гусеницами, позволить адскому чудовищу заживо раздавить себя. И может ли прыжок в сторону опередить эсэсовский автомат, который упирается в ребра, стоит только слегка замедлить шаг?
Оцепенев от ужаса, чехи механически переставляют ноги. Но, как ни медленно они идут, баррикада приближается со страшной быстротой. Все сейчас решится у этих бревен… И большая часть чехов уже не желает для себя ничего, кроме смерти, быстрой и внезапной. Но живое тело противится концу, небытию.
Лишь лавочник энергично размахивает белой тряпкой на древке. Коубе кажется, что эти безрассудные бунтовщики, засевшие на противоположном конце моста, должны сдаться, поняв, что другого выхода нет. Не станут же они стрелять по своим. И что есть силы Коуба снова и снова кричит хриплым голосом:
— Не стреляйте! Не стреляйте!
В этой толпе только Коуба подозревает, что бочки на второй баррикаде таят в себе какую-то страшную опасность. Он хочет предупредить об этом эсэсовцев пока не поздно, но всякий раз, когда пытается обернуться, чувствует свирепый и злобный удар в спину. Нет, такого обращения он не заслужил! Как он будет полезен, если фашисты уделят ему хоть немного внимания! Коуба все, все выдаст — расскажет, где помещается штаб повстанцев, как построены и укреплены баррикады, сколько примерно может быть у чехов винтовок. Но все усилия лавочника тщетны. Как он ни старается обратить на себя внимание, ведет себя заискивающе, всякий раз он встречает лишь разъяренный взгляд. Остается одна надежда: что чехи окажутся человечнее и постараются спасти его и остальных.