Тук. Ту-ук. Тук-тук-тук.
Как в суде — докучливые посетители.
— Войдите уже, раз так нужно! — не удержался Алистер. — Нет от вас покою ни днем, ни ночью!
Тук. Ту-ук… в шуме ветра послышалось даже спасибо, что явно говорило о его, Алистера, нездоровье.
Шуршание стихло, накатило облегчение, под тремя одеялами стало уютнее, и Алистер потянулся за горячим, неразбавленным вином, которое дожидалось своего часа в толстой кружке, прекрасно хранящей тепло.
Мысли были добрыми, прокатывались вместе с согревающим напитком по венам, соединяли прошлое с будущим простыми мыслями. Бессмертные ши? Ждущие души? Бабкины сказки!
Что-то скребнуло в углу, должно быть, мышь. Странно, что настолько нахальная, тоже, видно, просить пришла. А нерадивого слугу все одно надо будет уволить! И завести кота. А лучше — трех! Ещё бабка говорила… Хотя, к её бредням эту самую бабку. А коты просто хорошо ловят мышей. И ничего в таких домах не пропадает, а что видят невидимое, так это никто не смог доказать достоверно, помнится, был в начале его судейской работы случай…
Один известный и уважаемый человек, бывший до того случая старостой, утверждал, что видел своими глазами превращение человека в волка, и если бы не кот, не удалось бы ему отпугнуть оборотня от своего дома. Правда, кот не смог отпугнуть от его дома одного препротивнейшего менестреля, исполнившего песнь поношения с выдумкой и огоньком. Сам Алистер прибыл разбираться, что в той песне правда, а что — нет, однако нашел бывшего старосту в бегах и доказывать почти ничего не пришлось. Разве что твердил все про кота, оборотня и даже в острог своего кота потащил! Все боялся! И кого? Оборотня? Глупости!
А менестреля тогда изловили и даже казнили, хотя отчеты исполнителей расходились касательно того, что именно произошло на лобном месте, разбираться ещё и в этом Алистер не стал. А про доклады запомнил, потому как подавал их стражник, чуть не светившийся от счастья, раскосые серые глаза сияли, а известие о смерти менестреля отчего-то приводило молодца в восторг. Зачитывал доклады он, по крайней мере, ужасно радостно, важно и с выражением. Алистер услал чудака куда-то в приграничье, надеясь, что его сожрут эти самые волки.
Мышь снова скребнула невпопад. Звук можно было бы перепутать с полушагом, нерешительным, привлекающим внимание через стенку приемной, но шагать тут было некому, и Алистер отбросил подозрения. Был бы шаг близко, звучал бы иначе, а за стенкой может бродить как раз треклятый нерадивый слуга. Вот и пусть бродит. Это его работа! А у судьи работа другая!
Но к чему мысли о работе? Теперь можно спокойно почивать на мягкой перине, представляя, как более молодые, еще не хлебнувшие лиха судьи отправляются в зябкую ночь по дорогам из Манчинга.
А он, Алистер, тут. И дочь, радость отцова, тоже тут. Уж на что умница выросла! Легко говорит на трех языках, и писать умеет, и обучал ее воспитатель с востока, и в женихи ей прочат будущего короля Рагнара, да не услышит этих мыслей недобрый дух, тьфу-тьфу-тьфу! Только бы Уну никто не сглазил, не спугнул удачу, не нарушил ход жизни и течение её, к благости в дому направленное! Жаль, мать не дожила!
Воздух в изголовье дрогнул, тени опять сместились из-за колыхнувшихся занавесок и бледной луны, Алистер ещё успел подумать, что избыток света иногда тоже вреден, когда фитиль зашипел и погас окончательно.
Судья поправил ночной колпак, он потряс фонарь, в котором словно разом пропало все масло, а ведь было более половины, уж это судья проверял всегда сам, не доверяя слугам и не желая спать без света.
Он потянулся, поднялся, с неохотой откидывая меховые одеяла, подул на жаровню, высекая искры… Да так и застыл на месте.
Дочь стоял перед ним, словно живая. И улыбалась. Серебристый свет исходил от нее в темноте ночи.
Алистера прошиб холодный пот.
— Девочка моя, что ты тут делаешь?
Он закашлялся словами. Да нет же, будь дочь в самом деле здесь, она появилась бы не так и не указывала бы ему за спину с таким видом, будто там его ждет что-то забавное и даже милое.
В голове промелькнула мысль, что он незаметно уснул, и тут спины коснулось что-то мягкое — будто плащ, тяжелый и шерстяной, на секунду прикрыл лопатки. Он обернулся, а дочь пропала.
Алистер потряс головой, прогоняя ощущения касаний и разгоняя застывшую в жилах кровь, страшась оборачиваться и не имея возможности этого не делать. На негнущихся ногах он повернулся к кровати, однако вместо знакомой комнаты увидел длинный чудейский стол — и троих просителей, которые ныне сидели как судьи.
Нет-нет-нет! Все тот же кошмар, который не приходил уже давно. Все те, кто не получил правды, истинной правды! Просители, пришедшие с несправедливостью, имевшие последнюю надежду на правосудие!
Они сидели за длинным судейским столом, смотрели на него и молчали. Старый кожемяка, у которого сын отобрал ремесло; обиженная жена, оказавшаяся рабыней непорядочного супруга; спор за наследство, решенный в сторону того, кто больше дал… Он помнил их — тех, кого продал за немалую цену.
На этом видении дыхание обычно перехватывало, словно его, Алистера уже приговорили и душили, после чего кошмар заканчивался. Но не сегодня.
Дыхание перехватило так, что стало понятно — это не сон. Потом рука на горле разжалась. Алистер был уверен, что видит руку в черном рукаве, протянувшуюся со спины. Касание показалось раскаленным, настолько нагретой была кожа самозваного палача.
— Как ты живешь со своей совестью? — Низкий голос шептал в самое ухо, дыхание опаляло кожу, по виску сбежала струйка пота. — А как живут они?
Длинный стол не исчезал. Председательствовавшие там обиженные, ждущие справедливости души меняли облик: кожемяка стал старше, лицо покрылось морщинами, глаза выцвели и смотрели обреченно. И на груди кожи не было совсем, как будто кто-то сильный сорвал её единым духом.
— Смотри, Алистер, смотри внимательно, — продолжал говорить ледяной голос. — Его пустил по миру собственный сын, и бывший ремесленник стал побирушкой.
Рыжая молодуха, травившая душу загнанным взглядом, расправила плечи и подняла подбородок. Жизнь не сломала женщину, но что-то появилось на столе напротив неё. Алистер присмотрелся и вздрогнул, чуть было не напоровшись на когти — на заморском блюде лежало разрезанное на дольки, сочащееся кровью, трепещущее алое сердце.
— Красиво, правда? Не хочешь дольку? Ее сердце мертво, Лейла не верит мужчинам.
Третьим сидел обиженный наследник богатого рода, на глазах обращавшийся из молодцеватого юноши в хитроватого купца. Улыбка не сходила с его уст, а из спины, пробив насквозь грудь ровно посередине, торчал лезвием вперед прямой одноручный меч. Кровь скатывалась по лезвию, капала на стол — и стучала о скатерть окровавленными золотыми монетами.
— Фелану повезло больше других, если это можно назвать везением. Он долго приходил в себя от раны, и ничего не получил по наследству. Родня отняла у него не только деньги, но и веру.
Алистер мотнул головой. Его взгляд невольно упал на конец длинного стола, где восседал мальчик, недавно пришедший за справедливостью. Мальчик то и дело утирал сочащуюся из виска кровь и смотрел, смотрел, смотрел ледяными глазами, выворачивая душу наизнанку, как имел обыкновение смотреть его сероглазый отец.
— Он не сопротивлялся. Ты сможешь также принять свою смерть? Сомневаюсь. Ты совершил много ошибок, Алистер, я показал тебе лишь тех, про кого знаю. Но время справедливости приходит ко всем, что бы по этому поводу ни думал главный судья Манчинга.
— Стра-жа-а-а… — начал Алистер и не узнал свой голос в этом дрожащем блеянии.
Зато теперь Алистер очень хорошо узнавал вытянувшиеся из охватывающих горло пальцев когти. Судья замер, боясь пошевелиться, ощущая, как приподнимается и опускается вслед за пульсом под кожей, оказавшийся поверх артерии черный длинный коготь, проверять остроту которого совсем не хотелось.
— Не советую звать на помощь, — с усмешкой произнес незваный гость, — если не хочешь проредить число своих слуг или укоротить нить своей жизни. Как ты, вершитель истинной правды, живешь во лжи? Не боясь гнева людей, — голову повернули за шею опять к той первой троице, сидящей в начале стола, — и гнева богов? — теперь напротив оказался последний мальчик, Джаред, кажется.
— Да нет, не кажется, бесчестный судья, я понимаю, как хочется тебе забыть имена своих жертв, — вторая рука черного гостя устроилась на затылке, и страшенные когти прихватили край спального колпака. — Мальчика зовут Джаред. Благодаря тебе он лишился родителей.
Нет, это был явно сон, его гость давно мертв, хотя когти ощущались на шее отчетливо. Бывают же похожие на явь сны? Призраки не страшны — страшны живые, и судья набрался сил для ответа:
— Ты знаешь, скольких я спас, сколько дел я решил в нужную пользу? Разве это не перевешивает чашу весов правосудия? Того правосудия, о котором ты так любил говорить?
— Дай-ка подумать… Правосу-у-удия? И как соотносится убийство обреченных с правосудием? Как — попрание истины? Когда это набивание своих карманов стало именоваться правосудием?
Взгляд Алистера возвращался к жуткой троице, восседавшей за столом. Каждый из них выглядел дорого. Возле правого локтя каждого сидящего образовалась кучка золота, которую когда-то он сам, Алистер, получил за содействие или закрытые глаза. Рядом с живыми — почти совсем живыми — людьми кучки золота смотрелись жалко. Волосы рыжей женщины горели ярче, руки кожемяки стоили больше, из пробитой груди купца вытекала бесценная жизнь, но все сводилось к золоту. Полученному золоту. Обошедшемуся кому-то в жизни и судьбы…
Алистер постарался зажмуриться, но не получилось держать глаза закрытыми дольше, чем было нужно, чтобы моргнуть. Тогда он постарался взбунтоваться словами.
— Ты не представляешь, сколько стоит должность главного судьи! У меня не было ни богатого рода, ни покровителя! Я всего добился сам — сам! — имея на руках хворую жену и маленькую дочь! Это ты не задумывался, на что жила твоя семья! — Руки дрогнули, а потом сошлись плотнее. — Я брал всевозможные дела, я избороздил всю страну, я был в отъезде, даже когда умерла моя жена! У меня осталась лишь Уна! — прохрипел