— Скажите, — обратился Аллейн ко всей компании, — ведь всем вам частенько приходилось видеть Маулта? То там, то тут. Правильно?
Даже если бы он разговаривал с устрицами, то и с их стороны не встретил бы более гробового безмолвия. Каждый глядел куда угодно, только не в сторону лондонского гостя — и помалкивал.
— Еще раз… — начал старший суперинтендант, как вдруг Найджел неожиданно возопил высоко и гнусаво, на манер бродячего проповедника:
— То был великий грешник в глазах Господа!
— Заткнись! — резко осадил его Мервин.
— Погряз он телом и душой в притворстве, и похабстве, и всякой мерзости!
— Да заткните же его кто-нибудь! — пискнул Кискоман и так сильно дернул обеими ногами, что кошки мгновенно проснулись, возмутились такой бесцеремонностью и спрыгнули на пол. Уилфред этого даже не заметил, он энергично строил Аллейну гримасы, желая показать, что у Найджела капитально поехала крыша. Но детектив невозмутимо уточнил у второго лакея:
— Какой именно мерзости?
— Он полон был коварства и злоумышления, — все той же странной велеречивой скороговоркой пробормотал Найджел, однако, похоже, слова проклятий в его репертуаре уже заканчивались. — До краев, — только и добавил он.
— Злоумышления? На кого?
— На праведных, — быстро выпалил Найджел.
— Это на тебя, что ли? — вставил Мервин. — Заткни уже свой рот.
— Ты сказал больше чем достаточно, Найджел, — вмешался Катберт. — Только накручиваешь себя, а ведь сам знаешь, чем это может закончиться. — Тут он обернулся к Аллейну и прогудел: — Не сомневаюсь, сэр, что вы сами видите, как тут обстоят дела. Мы несколько взбудоражены и, так сказать, сами не знаем, на каком мы свете.
— Все мы мерзки в глазах Господних, — неожиданно объявил Найджел. — И я более прочих. — Губы его дрожали. — Горечью мерзость наполняет чрево мое!
— Чтоб ты ею подавился! — заорал Мервин и добавил крайне брезгливо: — Бог мой, он сейчас разрыдается!
И несчастный Найджел действительно разрыдался: громко, безутешно, закрыв лицо носовым платком, словно чадрой. Только глаза над платком горестно блестели сквозь намокшие бесцветные ресницы.
— Право слово, Найджел, — начал Аллейн, — не надо. Послушайте меня. — Он прервал дальнейшие излияния лакея, уже готовые вырваться из глубин его души. — Послушайте. Вот вы говорите, что мерзки перед Богом, что вы грешник. Ладно. Пусть грешник. Но раз так, быть может, стоит облегчить душу или чрево, или что там у вас наполнено горечью? Освободиться от бремени? Ну же, приятель! Давайте.
Не отнимая от лица платка, Найджел часто-часто закивал.
— Очень хорошо. Прекрасно. Тогда вместо всей этой невнятной чепухи давайте-ка вместе спасем другого грешника, который, как нам всем известно, сейчас, возможно, погибает на морозе.
Найджел высморкался и вытер платком глаза.
— Ну же, — не отступал Аллейн. — Попробуем?
В лакее, казалось, происходила какая-то внутренняя борьба. Он скорбно посмотрел на сыщика и наконец произнес:
— Это кара…
— Маулту? За что?
Между остальными слугами не произошло никакого движения — даже намека на движение посторонний наблюдатель не заметил бы, — но они будто хором, по команде затаили дыхание. Казалось, они с трудом удерживаются, чтобы не податься вперед от волнения.
— Он предавался зеленому змию! — воскликнул Найджел. — А зеленый змий лукав. Чем крепче прикладываешься, тем сильнее разгораются темные страсти.
Вот на эти слова последовала четкая реакция: напряжение в рядах прислуги спало. «Каменные истуканы» словно ожили, задвигали ногами, откинулись на спинки стульев и откашлялись.
— Так дело в этом? — У Аллейна тоже словно отлегло от сердца. — А что скажут остальные? Катберт, вы согласны?
— Если не придавать значения экстравагантной форме высказывания, сэр, — отозвался Катберт, — я бы сказал, что так оно и есть.
— Выпивал, значит?
— О да, сэр. Весьма неумеренно.
— И у вас — у кого-либо из вас — есть причины предполагать, что вчера вечером он тоже принял на грудь больше, чем следовало?
Тут всю прислугу накрыл внезапный приступ словоохотливости. Нет сомнений, что Маулт еще с утра начал закладывать за воротник, наперебой заверяли они. Мервин припомнил, что днем видел, как Маулт воровато выскользнул из столовой, а потом оказалось, что графин с виски в буфете — графин, лично им, Мервином, наполненный совсем недавно, — наполовину пуст. Кискоман выступил с запутанной историей о таинственном исчезновении бутылки кулинарного бренди из кладовой. Винсент сказал, что не уверен, но ему кажется, что от Маулта в облачении Друида исходил сильный запах алкоголя. Катберт при этом хранил покровительственно-олимпийское молчание, но потом и он заметил: весь этот стремительный поток свидетельств по поводу опьянения мистера Маулта, безусловно, заслуживает доверия, и он, Катберт, может только подтвердить их. К тому же, хотя мистер Маулт часто грешил передозировкой спиртного, вчера он просто превзошел самого себя — даже удивительно.
— Как вы полагаете, — спросил Аллейн, — полковнику и миссис Форрестер известна была эта… слабость их камердинера?
— Вот уж тут, сэр, — откликнулся Катберт почтительно-конфиденциальным тоном, каковому, без сомнения, научился еще в метрдотелях, — точно не скажу. Сами знаете, как оно бывает. Могу только охарактеризовать полковника как весьма умудренного жизненным опытом джентльмена.
— Ну а его супругу?
Катберт развел руками и усмехнулся:
— Она ведь дама, сэр! — Под этим если что и подразумевалось, то, видимо, следующее: дамы быстрее и точнее разоблачают тайных выпивох, чем джентльмены.
— Между прочим, — поделился сведениями Аллейн, — у полковника недавно случился новый приступ. Опять, как я понимаю, нелады с сердцем. Причем, вероятно, он сам его, так сказать, накликал: попытался самостоятельно открыть окно у себя в спальне. Причем не заметил, что оно заклинено, и приложил физическое усилие. — Последняя фраза была адресована лично Найджелу, который уже осушил слезы. — Теперь ему лучше, но приступ был серьезный.
Губы Найджела бесшумно повторили: «заклинено». Лицо его выдало совершенное смятение.
— Кстати, это не вы заклинили окно, чтобы оно не дребезжало на ветру, когда приходили прибраться на ночь?
Тот покачал головой.
— Я бы никогда!.. — воскликнул он. — Я захлопнул его, но и в мыслях… ничего я не клинил. — Похоже, он снова не мог выбрать линию поведения: негодовать ему или надеть маску непроницаемого бесстрастия.
— Вы же меня видели, — добавил он почти шепотом, — когда вошли.
— Вот именно, видел. Вы были весь мокрый. И окно с грохотом захлопнулось, как только я вошел, помните?
Не спуская глаз с сыщика, Найджел кивнул.
— Почему так случилось?
Снова смесь оцепенения и ужаса сковала лакея.
— Хотел посмотреть.
— На что же?
— Мне ничего не рассказывают! — вырвалось у Найджела. — А я видел, как они говорят между собой. Слышал…
— Что вы слышали?
— Всякое, — совершенно обессилев, произнес Найджел и снова угрюмо замкнулся в себе.
— Чуднó, — констатировал Аллейн без особого, впрочем, нажима. — Стало быть, ни один из вас не знает, кто заклинил окно в комнате полковника? Нет? Что ж, без сомнения, так или иначе это всплывет. Мне осталось задать только один вопрос. Всем вам. Но прежде чем задать его, хочу еще раз напомнить сказанное вначале. Заклинаю вас: не думайте, будто я расставляю вам сети. Что я хоть в малейшей степени предубежден против вас из-за вашего прошлого. Итак. Предполагаю, что вы осведомлены о «противоворовском устройстве», которое соорудили в комнате моей жены. Вы ведь рассказали об этом случае товарищам, рулевой? — обратился он к Мервину.
Выдержав значительную паузу, тот признал:
— Я упомянул об этом случае, сэр. — И вдруг продолжил с жаром: — Мадам поняла, что это не я! Мадам мне поверила. Я бы никогда так не поступил, а с ней и подавно. Ей-богу. Зачем бы мне оглушать ее? Спросите мадам сами, сэр. Она вам скажет.
— Хорошо, хорошо, никто не утверждает, что вы оглушили ее. Но если предположить, что вы этого не делали, то кто же? Нет мыслей на этот счет?
Прежде чем Мервин успел открыть рот, в разговор снова горячо вмешался Найджел.
— Это было сделано по злому умыслу! По прямому умыслу! — закричал он.
— Но кем?
Остальные четверо загалдели почти хором — совершенно очевидно, чтобы заткнуть Найджелу рот. Затеялся шумный спор, который Аллейн прервал, с грохотом встав со стула. Заори он даже благим матом, это произвело бы меньший эффект.
— По чьему злому умыслу и кем это было сделано? — отчеканил он, обращаясь к Найджелу.
— Оставьте меня в покое. О, не становитесь на пути мстителя во гневе его, или всем нам будет хуже.
— Это вы оставьте свои словесные штампы. Говорите, вас все слушают. — Детектив говорил чистую правду. В комнате воцарилась мертвая тишина, словно кто-то внезапно выключил звук.
— Я жду, Найджел, — повторил Аллейн. — Кто это был?
— Это он. Тот, кого гнев Господень исторг отсюда прочь.
— Маулт?
— Вот именно, — ответил Найджел, в характерной для себя манере переходя с высокопарного регистра на обыкновенный.
С этого момента беседа потекла в ином ключе. Фигура Найджела теперь выражала некое подобие угрюмого всеведения, остальные всем своим видом демонстрировали непоколебимую решимость отмежеваться от любого предположения, от любого мнения по любому вопросу, какой мог бы поднять Аллейн. Катберт, по-прежнему вынужденный выступать в роли общего пресс-секретаря, заявил: существуют доказательства — на последнем слове было сделано ударение, — что именно Маулт, и никто другой, установил «ловушку для воров» над дверью. Найджел громко прибавил к этому четко артикулированное словосочетание: «Злой умысел!» Кискоман повторил уже исполненную им в начале разговора пантомиму, смысл которой сводился к утверждению полной невменяемости Найджела. Аллейн как бы между прочим поинтересовался — а ч