«…
Из подробностей пикантных -
Две: мужчин столь элегантных
В целом свете вряд ли встретить бы смогли вы;
Ну, а женщины Одессы -
Все скромны, все поэтессы,
Все умны, а в крайнем случае, красивы.
…»
В разгар хмельного веселья Валентина вдруг почувствовала на себе взгляд. Повернув голову, она увидала, что ее рассматривает Фрол Филиппович.
«Чего вылупился, старый козел,» – подумала Валя, но старику улыбнулась, вложив в улыбку сожаление и гран презрения.
Тот, видимо, уловил презрение и указал подбородком на плечо Валентины.
– У меня был знакомый – у него имелось подобное родимое пятно. Оно напоминает Францию. И знакомый татуировкой довел схожесть до полной. Подвел контуры, набил французский остров, что в Средиземном море – не то Корсику, не то Сардинию. Ну и любил, чтоб его назвали Французом. Но звали его Угрем – вертлявый был…
Приметы совпадали – Валентина кивнула:
– Это был мой отец.
– Твой отец был вором, ты знаешь? – продолжил Старик. – На самом деле вору татуировка – это лишняя особая примета. Но с родимым пятном иная история, его не спрятать.
– А вы были с ним близко знакомы?
– Очень. Он меня обворовал. Это, знаете, сближает. Заставляет узнать человека лучше.
– Ох, мне очень жаль, – сказала Валентина и погрустнела.
– Ничего, я нашел его, вернул награбленное и отрезал ему яйца – не в фигуральном смысле. Уж простите мою неделикатность.
– Ничего, я медсестра. Я понимаю. Моему отцу они явно мешали.
– Выпьем за знакомство?
Выпили.
Рядом Вика спорила с хозяином домовладения.
– Вот погляди: портвейн стоит дешево, – доказывал он как теорему. – В магазине может не быть молока или мороженого, но бормотуха есть всегда. Из чего следует, что спаивание советского народа есть первоочередная задача партии и правительства.
– Ну чего вы так? Есть же антиалкогольные плакаты, с самогонщиками борются, – возразила Вика.
– С самогонщиками борются по той же причине, что и с фарцовщиками или цеховиками. Не любит государство, когда граждане с ним конкурирует в отъеме денег у населения. А плакаты – это такое. На них и про коммунизм много написано…
– Ну а как же антиалкогольная кампания. Меньше водки, меньше крепость?
– А тут и вовсе просто. Водки стали выпускать меньше – а вина и портвейна больше. Чтоб человек не спивался быстро вусмерть, а денежки свои исправно нес в ликеро-водочный десятки лет.
В ворота опять затарабанили, и хозяин бросился открывать, полагая, что это вернулись Пашка и Аркаша. Но к ужасу Вики, во двор вошел человек в милицейской форме. За ним закрыли калитку. Забор был глухим, высоким со всех сторон, и невидимый соседями и прохожими, участковый снял фуражку, вытер с лысины пот, от протянутой стопки водки не отказался, запил ее из жестяной кружки густым томатным морсом, который имел мало общего с помидорным соком, продающимся в магазинах.
Затем сказал, что соседи жалуются на громкую музыку. Звук тотчас убавили, и участковый, водрузив форменную фуражку на место, удалился.
На магнитофоне бобину с Аркадием Северным сняли и поставили Визбора.
Вскоре друзья вернулся из гастронома. При этом две бутылки «Муската» Аркадий держал в руках, а две водочные бутылки были засунуты за ремень наподобие гранат.
И хоть далеко было до сумерек, старики засобирались. Их, конечно, пытались шумно, но не особо настойчиво задержать, предлагали выпить еще, однако, Кагул и Фрол Филиппович хотели успеть еще куда-то.
И пока Кагул отлучился на задний двор в уборную, его товарищ сказал Валентине:
– Будешь в Усть-Куте, дочка, заходи. Спроси Ювелира.
– Почему ювелира?..
– Потому что я – ювелир.
Фрол Филиппович поковырялся в простом матерчатом ремешке наручных часов и достал оттуда словно крупную песчинку, коя тут же принялась ярко переливаться на жарком июльском солнышке. В этих переливах царило безумие, и Валентина поняла, что перед ней неграненый алмаз.
– Дарю, – сказал Фрол Филиппович.
На том и расстались.
Глава 17
В Ильичевском районе, в старой его части, примыкающей к реке Кальчик, дороги проведены совершенно правильно с точки зрения социалистической экономики – с юга на север по четырем улицам идет транспорт, перебрасывая людские ресурсы от спальных районов к заводам и обратно. Но если вы хотите двигаться перпендикулярно к этим трассам, скажем, от больницы к аэродромовскому кладбищу – вам в помощь только ноги и личный транспорт.
Когда идешь от трамвайной линии к реке, то словно погружаешься в прошлое. Вот модерновые дома, многоэтажки. За ними – хрущевки и общаги, из окон которых частенько поют записанные на магнитную пленку барды-шестидесятники. После – кварталы: домишки из двух-трех этажей, построенные пленными немцами.
По дороге домой Карпеко зашел в 42-ой магазин, который находился на углу 25-го Квартала, выходя одним крылом на поселок Аэродром. Продмаг был провинциальным и тихим даже по меркам Жданова. Еще более жалким был, пожалуй, только магазин в садах, на съезде с Тополиной – о его существовании не подозревали многие, обитавшие менее чем за километр на поселке.
В хлебном отделе Карпеко купил половину серого хлеба, расплачиваясь, взглянул на четвертушку буханки, оставшуюся от иного покупателя. Подумал: если человек покупает в булочной четвертушку буханки хлеба – он просто чудовищно, безнадежно одинок. Такие люди опасны. Никто не знает, что у них на уме даже приблизительно.
Впрочем, тут же мысленно осекся: он тоже брал четвертушку, если бы не любил натирать горбушку чесноком и солью. Чеснок на огороде Карпеко одичал, стал мелким и рос как бурьян.
В мясном отделе 42-го магазина даже не имелось продавца, поскольку продавать в нем было нечего. Но компрессор все равно сосал электричество, нагнетая в холодильник-витрину мороз, и снежный наст рос там и в самый жаркий день.
В рыбном отделе громоздились глыбы мороженых кальмаров, да лежала тюлька в картонных коробках, раскрашенных под бересту.
Некоторое здесь оживление наблюдалось разве что утром, когда в молочный павильон завозили молоко, и к прилавку выстраивалась очередь с бидонами. К обеденному перерыву обычно оно заканчивалось, и продавец пропадал и там. Однако могли завезти молоко и даже сливки в бутылках. Но в тот день завоза не было, а в витринах молочного отдела стоял майонез с привкусом машинного масла.
На сэкономленные от не приобретенного молока деньги, Карпеко купил в кондитерском отделе вафли. Вафли Сергей любил, потому что их можно было есть долго: отделить верхнюю пластинку, сжевать ее, затем это же проделать с нижней. После – соскоблить зубами шоколадную массу и снова отделить лакомую пластинку.
Около 42-го продмага имелся перекресток по меркам поселка значимый. Наискосок от магазина стояла сваренная из металлического уголка, арматурных прутьев и толстой проволоки овощная «сетка». Она работала преимущественно летом и в начале осени, следовательно, особой нужды в отопление и герметичности помещения не имелось. Даже напротив: за зиму и весну вонь из овощного отдела выветривался. Собственно, и строили эти «сетки» на некотором отдалении от продовольственного магазина как раз, чтоб гнилостный запах не портил и без того нерадостную картину.
А через дорогу от «сетки» и продмага у частных домов на вытоптанной земле размещался крохотный базарчик – буквальная смычка между городом и деревней. Там никогда не бывало более пяти продавцов. Торговали здесь избытки приусадебного хозяйства – слишком незначительными, чтоб идти с ними за три квартала на Тихий рынок. Здесь была зелень, овощи и фрукты по сезону. Изредка – яйца, еще реже – козье молоко.
Идя со службы, Карпеко изредка заставал старушек-зеленщиц, но в этот раз не было и их.
Домой торопиться не имело смысла, и Карпеко отправился по долгой дороге, через Детский городок.
Дальше был уже поселок, иные дома которого помнили войну…
Хотя нет… Дома не помнят ничего, поскольку орган памяти у них отсутствует. А вот старики, живущие в них, действительно могли бы рассказать многое. Могли, но молчали преимущественно, ибо право на память имело только государство и его уполномоченные представители.
Впрочем, имелись исключения.
Дед Коля, который обычно встречал Карпеко на углу улиц Гастелло и Льва Толстого, кажется, не боялся самого дьявола, но его опасались все. Жена именовала своего супруга исключительно Старым Дураком, но делала это с опаской. Сын тоже боялся отца, а внук так и вовсе сбегал от деда при первой возможности. Поселковая молва гласила, что этот старик треть своей жизни провел по лагерям и тюрьмам, а также, что он убил не менее полудюжины людей.
Пользуясь своим положением, Сергей как-то поднял из архива дело и узнал о прошлом деда Коли.
До войны тот был главным агрономом в местном совхозе и являлся успешным по тем меркам человеком. И была у него жена-красавица, на которую положил глаз директор совхоза, причем сердце красавицы тоже склонялось к измене. В один день директор подошел к своему подчиненному и попросил отступиться подобру-поздорову. Но несознательный молодой агроном скрутил кукиш. Ответно на следующий день на стол Кого Надо лег донос, и агроном Коля уехал в Сибирь убирать снег. Отсидел на стройках коммунизма пятнадцать лет, вернувшись, застал жену в объятиях доносчика. Убил и ту и другого, тут же сдался милиции, а после суда отбыл в Сибирь еще на восемь лет.
Узнав об этом, Карпеко больше зауважал деда Колю, но еще больше – его нынешнюю супругу. Ибо надо иметь незаурядную смелость, чтоб выйти замуж за человека, убившего первую жену.
Ответно старик Сергея любил, возможно, потому что тот, в силу своей профессии умел слушать.
Хорошие отношения между ними не испортились, даже когда Сергей посадил за пьяную поножовщину в тюрьму своего приятеля по детским играм и сына деда Коли.
– Дядя Коля, вафли будете?..