Разумеется, были опрошены сослуживцы, но с тем же ничтожным результатом, что и на заводе. У Валентины, как и у Аркаши, вдруг не оказалось близких друзей. Биография же девушки отличалась краткостью. Практически выросла в больнице, с детства небрезглива – куда ей идти, кроме как в санитарки?.. Вике удалось избежать допроса, поскольку работали они с Валькой в разных отделениях. А их дружбу никто особо и не замечал –девчата общались по работе, а дружили больше вне службы,
Следствие отработало дальше – явилось на поселок с обыском. С удивлением Карпеко узнал, что Валентина жила совсем недалеко, и они наверняка встречались в магазине, по дороге на работу.
В сарае нашли велосипед, банку с отпечатками пальцев Аркадия.
Бабка была единственной родственницей Валентины.
Узнав, что Валька сбежала с грабителем, старушка запоздало зауважала внучку, и своими показаниями, греша на память, стала по три раза в день вводить сыщиков в заблуждение.
На этом следствие в Жданове достигло своей мертвой точки.
–
Валька, скрашивая безделье в пути, читала «Пересадку жизненно важных органов в эксперименте» Демихова, купленную по случаю на блошином рынке. А когда девушку никто не видел из посторонних – доставала самоучитель английского языка.
В воображении Лефтерова перспективы были куда скромнее.
Какие бы знания пригодились бы в камере смертников? – размышлял он. – Библия?.. Так вокруг страна Советов – здесь библию не купишь.
Аркадий помнил, что у его бабушки имелась всего одна книга, кажется Псалтирь, напечатанный неизвестным для мальчика алфавитом. Бабка порой облачалась в свой любимый черный платок и, наводя на детей трепет, читала книгу голосом заговорщика. Незнакомые слова звучали как заклинание.
После смерти бабушки книга куда-то делась: не то положили в гроб, не то забрали товарки, кои в последний путь обряжали старуху.
Потому Аркадий читал центральные газеты, кои распахивал с предвкушением катастрофы – он ожидал словно в каком-то иностранном кино увидеть свой портрет на первой странице. Однако передовицы обычно иллюстрировали портретами кремлевских старцев, передовиков, знатных хлеборобов, кои по сезону были в чести. Об ограблении не было и маленькой заметки где-то внизу последнего листа. Очевидно, что их искали молчаливо. Аркадий и мысли не допускал, что о них забыли. Он чувствовал: родина помнит, родина знает.
Также рассуждала и Валентина, но ее мысли были более предметны. Она думала, как уйти от преследования. Быть может, следовало все же залечь, скажем, где-то в Астрахани. Снять комнату на берегу моря, изображать отдыхающих, отсидеться, пока не уляжется… Но уляжется ли?
Имелось такое ощущение, что остановиться – ошибка.
Валька покупала бы билеты только в плацкартные или общие вагоны, где проще было затеряться. Но от усталости и нервного истощения Аркадий стал разговорчив во сне, и требовалось скрыть его болтовню от чужих ушей.
Аркадию снился Пашка – как обычно веселый и задиристый, но с дыркой во лбу. Еще снилось преследование. Погони шли обычно по улицам Жданова, и в них ноги становились непослушными, а воздух вязким как кисель.
Но чаще снилась мама: то дома, то на кладбище. Говорила, что соскучилась, звала…
Открыв глаза, Аркадий часто не мог понять – проснулся ли он. А если этот кошмар наяву – где он, куда несется этот поезд?
– Куда мы едем? – спросил он, продирая глаза, у Вальки.
– Ты был рядом, когда мы покупали билет, – напомнила та.
– Нет, куда мы должны приехать вообще?..
– Я еще пока не знаю, – сказала девушка, переворачивая страницу.
Чтение, меж тем, давалось с трудом. В голове кружили мысли: в самом деле, что делать, куда ехать после того, как…
Отложив книгу, она взглянула на часы: следовало переодеваться. Она стянула рубашку, обнажив свою ничем не стесненную грудь. Она чуть заметно подрагивала в такт с движениями поезда. Бордовые пирамидки сосков венчали это чудо природы.
Аркадий отвел взгляд, сделав вид, что его больше интересует то, что творится за окном.
– Ну что же ты… – сказала с укором Валентина. – Смотри. Тебе же нравится. От меня не убудет, а тебе приятно.
Парень не ответил, сделал вид, что не расслышал. Валентина пожала плечами и принялась наводить красоту, так и не удосужившись прикрыть свою полунаготу. Из дамского ридикюля были извлечены расчёска, пудра, помада. И скальпели, бережно хранимые в черном замшевом чехле. Увидав скальпели, Аркадий поежился.
– Мне надо выйти побриться. Запахнись, – сказал Аркадий.
Он начал отпускать усы, но бороду приходилось сбривать в холодной воде тупыми лезвиями «Нева». В этом было что-то от ежедневной казни.
В тот момент кто-то робко постучал в дверь… Аркадий замер – сердце ушло вниз. Однако же никто не стал дергать ручку. Немного выждав, мужчина все же вышел в коридор и выдохнул с облегчением. По вагону шли «глухие», которые нелегально торговали фотокопиями всяческих сонников, гороскопов, церковных календарей и прочей внесоветской ерунды. В тамбуре, если удавалось столковаться, можно было приобрести порнографические карты. Кажется, и глухими-то они не были, а изображали таковых, чтоб удобней было изображать непонимание.
Оказавшись в туалете, Аркадий с тоской посмотрел на безопасную бритву в своей руке. Он подумывал сменить ее на опаску и перерезать себе горло, если милиция все же насядет. Но хватит ли решимости не даться живым?..
Глава 51
Обком похож на банку с тарантулами. Всяк мечтает сожрать ближайшего. Некоторые в отпуска не ходят, ибо опасаются, что в отсутствие их подсидят. Первому секретарю обкома несколько проще: ставят его по протекции сверху, и без участия высших сил снять секретаря невозможно.
Но покидать надолго свой кабинет в Донецке Легушеву не хотелось: разболтаются подчиненные, появятся нездоровые мысли. Станут заглядываться на пустеющее кресло.
С другой стороны – в Жданове ЧП союзного масштаба. А где должен быть коммунист, первый секретарь обкома? Там, где трудней.
Всеволод Анисимович остановился практически в центре, в санатории имени Крупской, из окон его комнат было видно море. Городская молва утверждала, что некогда в этом здании гостил сам Леонид Ильич Брежнев во время своего визита в город почти десять лет назад.
Молва была справедлива лишь отчасти. Брежнев в городе не задержался, отбыв в день визита в столицу. Однако здание действительно готовили на всякий случай.
Дни первого секретаря проходили хлопотно – встречи с активом, посещение заводов, и, конечно, надзор за следствием. Обедал он в ресторане, в центре, в отдельном кабинете, завтрак и ужин привозили в санаторий.
Хотелось гульнуть, прижать в хмельном танце упругое женское тело. Но номенклатурный этикет подразумевал спокойное целомудрие. По крайней мере, на людях. И лишь вечером Всеволод Анисимович мог позволить себе расслабится.
Кем была та комсомолочка, которая приходила в его номер ближе к сумеркам. Кажется, она называла свое имя, но Легушев постарался тут же вымарать его из памяти. Разумеется, она его не любила, он не мог привлекать ее физически. Она отдавала свое тело, вероятно, ожидая какой-то протекции в будущем. Знала ли девушка, что в данный момент карьера первого секретаря обкома висит на ниточке? И если знала, то почему ставила на него? – порой спрашивал Легушев. Может, потому, что других ставок не было, и в этой игре она точно ничем не рисковала.
Глубоко внутри Легушев презирал эту девушку, только от ее услуг не отказывался.
Всеволод Анисимович листал фотокопию личного дела Аркадия Лефтерова. Личные карточки, анкеты с узкими графами, кои вгоняют тесные рамки и без того маленького человека. Основную информацию давала автобиография в полтора писчих листа, которые были заполнены к тому же большей частью заурядными данными – родился в семье рабочего и служащей, школа, армия… Не было только самого главного.
– А хорошо бы, – сказал Всеволод Анисимович. – После поимки поговорить все же с этим Лефтеровом. Ведь он жил в Стране Советов, читал журнал «Мурзилка», ел советское мороженое. Я уж не говорю про то, что был октябренком, пионером, комсомольцем… И тут бац – вооруженное ограбление! Вот почему у него переворот в голове случился? Может, у всех комсомольцев нынче зреет что-то такое в мозгу вроде карциномы. Сейчас все хорошо, ладно, а лет через двадцать – схватятся за автоматы?
Из окна открывался чудесный вид на море, над которым нынче гулял грозовой фронт. Молнии били где-то на юге, и ветер доносил глухой гром. Справа было видно огни, которые зажигали экипажи «Волго-Донов», стоящих на рейде ждановского порта. Сами же портовые причалы в этот час светились как новогодняя елка.
Вид из окна дополняла девушка, сидевшая на подоконнике. Была она тонком халатике. В одной руке она держала чашку кофе, в другой дымилась сигарета.
– Вот все же, откуда у него такие мысли взялись? – не унимался Всеволод Анисимович.
– У него мать умерла, – с безразличным видом напомнила девушка, которая выслушивала эту историю каждый вечер. – Вот, может, разумом и тронулся.
– Ну и что, что умерла? У всех рано или поздно умирают. Это, знаешь ли, не смягчающее обстоятельство. Наказание должно быть примерным. Открытый судебный процесс, газетчики. А голову казненного хорошо бы выставить в витрине центрального гастронома, как когда-то Леньку Пантелеева. Но изнежился народ. Не поймут.
Девушка поморщилась при упоминании отрезанной головы, отставила кофе, и, поднявшись, прошла по комнате. У радиолы остановилась, включила ее, привычно нашла нужную частоту. Из динамика послышалась музыка, смешанная со скрежетом станции глушения. Недавно с «Тьмутараканью» начали бороться – все равно простаивали мощности.
– Ты не мог бы приказать отключить глушилку, хотя бы пока я здесь? – сказала девушка. – Это всего лишь музыка.
– Это тлетворна музыка, – сказал Всеволод Анисимович, потягивая коньяк из винного фужера.
– Что же в ней тлетворного? О чем плохом в ней поется?