Принес сначала в самую распрогрессивнейшую газету. Отказ. Отнес в самый распрогрессивнейший журнал. Отказ. С горя пошел в ЦДЛ.
Вдруг на Цветном бульваре вижу — «Знамя» (а накануне я поссорился с главным редактором Г. Баклановым). Думаю: дай зайду, небось тоже выдворят. Отдал. Часа через два — звонок жене: статья немедленно идет в ближайший номер. (Писем-откликов на статью было не меньше тысячи. Время было глуповато-восторженное.)
Г. Бакланову дана была милость не трусить не только на войне, но и в мире. Вспомните хотя бы его выступление на XIX партконференции (1988), когда он один противостоял всему залу.
Ему и его заму В. Лакшину я бесконечно благодарен за понимание, сочувствие и помощь. Разногласия — позади.
Уверен: будут написаны истории главных наших «толстых» журналов (такие были только в России), в том числе и история — «Знамени»: В. Кожевникова, Г. Бакланова, С. Чупринина.
С Г. Бакланова и С. Чупринина для меня этот журнал — брат родной «Нового мира». И если С. Чупринин осмелился опубликовать роман с вызывающим названием «Бестселлер» Ю. Давыдова — удивительнейшая и горчайшая перемесь времен, судеб России за целый век, — то это опять помогает одолеть неверие и в свои силы, и в силы родных мне людей.
Евгения Кацева
Легко сказать, опишите какое-нибудь событие из жизни редакции, когда вы там работали. Да ведь каждый день был событием, вернее полон событиями радостными и не очень, сулящими успех или чреватыми неприятностью. Главное же событие, заставляющее мгновенно забыть все свары с типографией, изнурительные торги с цензурой, мелочные препирательства, — появление на столе сигнального экземпляра очередного номера, тепленького, ароматного. Гладишь его, нюхаешь, тетешкаешь, листаешь спереди назад, сзади наперед, и хотя глаз непременно наткнется на какую-нибудь опечатку, оплошность ликуешь несказанно. Не притупилось это ощущение и за сорок пять лет работы в трех журналах, в течение которых через мои руки прошло этих «сигналов» ни мало ни много: 540!
Юбилей «Знамени»… Надо бы вспомнить что-нибудь эпохальное, всезатмевающее. Ну, скажем, 21 августа 1991 года, когда в редакцию потоком шли авторы-друзья, обнимались, галдели, веселились. Тут и Евтушенко, и Черниченко, и много-много других, да и сами мы чумные, хмельные — больше, конечно, от радости, чем от традиционных стимуляторов, недостатка в которых тоже не было. Или день, когда был вынесен окончательный вердикт суда (во второй инстанции), даровавший свободу нашему — первым вставшему на борьбу за нее! — журналу.
А мне в голову все больше лезут вот те отравлявшие жизнь препоны, — к счастью, уже неведомые вам, нынешним делателям журнала. И вместо того, чтобы тешить душу, мысленно перебирая взращенные журналом плоды, — а журнал, по слову Твардовского, чтo хороший сад-огород, где каждому должно найтись что-нибудь по душе, по вкусу, — так вот, вместо этого вспоминаешь недоданное — недоданное вовсе не по недостатку доброй воли или затраченных сил.
Сколько лет прошло, а досада не забыта. Одна из таких невылупившихся публикаций — история капитана третьего ранга Валерия Саблина, замполита корабля Дважды Краснознаменного Балтийского флота «Сторожевой». Во времена брежневского застоя, ныне слывущие благостными, Саблин в ночь с 8 на 9 ноября 1975 года вместе со своими сторонниками (остальных временно изолировали) вывел корабль в море и взял курс на Ленинград, — намереваясь выступить по радио и телевидению с обращением к народам Советского Союза о необходимости перестройки общества. Попытка не удалась, «бунт на корабле» был подавлен, Саблин расстрелян.
Отдел публицистики тщательно готовил большой очерк Николая Черкашина; переговоры с цензурой были долгими и тягостными, но не казались совсем уж безнадежными. Редакция всячески оберегала свою «бомбу». Случайно мы узнали, что ведший мозаичную программу на телевидении Марк Захаров собирался в очередной передаче поведать ставшую ему откуда-то известной историю из недавнего прошлого. Опасаясь, что это может сорвать наши медленно, но чуть-чуть сдвигавшиеся с места переговоры с цензурой, я позвонила М. Захарову и упросила его снять пока этот сюжет из передачи. Марк Анатольевич — спасибо ему огромное! — проявил понимание и терпение. Последнего не скажешь об авторе очерка: к концу того самого дня, когда нам удалось сломить цензуру, и мы срочно начали освобождать место в сверке очередного номера, то узнали, что на следующее утро «Комсомольская правда», имевшая, видимо, другого цензора, дает полосу о «нашем» Саблине. Нетерпение автора понять можно, хотя о близящемся успехе наших усилий он знал. Но потеря нас крайне огорчила: газетная публикация и по объему короче, и жизнь ее быстротечнее журнальной.
…Жаль мне было уходить из редакции, но хотелось успеть еще что-то сделать. И как же я рада, что связь не прервалась, что и поныне чувствую себя почти частью коллектива, что все его радости и боли — мои.
Трудные времена наступают для журнала, уж очень низко навис финансовый меч. Выстойте, пожалуйста, дорогие мои. Ведь как ни мало вас, но что ни имя — то Личность, творец, тяжеловес, — гляньте на последнюю страницу с коротеньким списком Упряжки.
Живи долго, любимый журнал, сил и стойкости вам, дорогие Знаменцы!
Пафосно получилось. Так ведь Праздник!
P.S. Через несколько дней после того, как я написала эту заметку, по телевидению был показан документальный фильм «Русская трагедия. Мятеж против Брежнева» — о деле Саблина. Общественный суд под председательством Сергея Алексеева Саблина оправдал.
Еще раз подосадовала: а ведь мы могли первыми подробно рассказать об этом еще десять лет назад.
Светлана Кекова
Я думаю, что одна из дивных радостей нашей жизни — это радость делать подарки. В этом смысле существование литературного журнала — бескорыстный дар культуре в целом и читателю в частности. Но есть здесь и некая тайная область, область метафизическая. Со «Знаменем» меня связывают отношения давние, и они теплые, и много я получила разных даров за те десять лет, что публикуюсь в журнале. Об одном из них хочу рассказать. В 1996 году я отправила в журнал подборку стихов. Названия для нее у меня не было, но главное стихотворение «Короткие письма» не только было эстетически для меня важным, но в каком-то смысле содержало в себе мое будущее. Именно с таким названием — «Короткие письма» — и вышел этот цикл стихотворений. Но это еще не все. Мой день рождения — 21 апреля, и в этот день я получила 4-й номер журнала, в котором на 21-й странице начиналась моя подборка. Вот такое маленькое чудо подарил мне журнал «Знамя».
Саратов
Анатолий Королев
Гроза омыла Москву забытого числа в мае 1991 года, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось.
В не сером, но новом моем костюме и довольно приличном плаще я шел по одной из центральных улиц столицы, направляясь к месту, в котором никогда еще не был. Причиной моего движения было лежащее у меня в кармане внезапно полученное письмо. Вот оно:
«Уважаемый Анатолий Васильевич!
Мы прочитали Вашу повесть „Гений местности“ в журнале „Нева“ и стали искать вас в Ленинграде. Но оказалось, что Вы живете в Москве.
До крайности хотелось бы познакомиться с Вами, а равно переговорить по одному делу, которое может быть очень и весьма небезынтересно для Вас, а может быть, и для нас тоже.
С приветом — Елена Сергеевна Холмогорова. Редактор отдела прозы».
Подпись и телефон.
Письмо было отпечатано на замечательном листе белоснежной мелованной бумаги, в левом углу которой значилось:
«Ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал „Знамя“».
Имя Холмогоровой я видел впервые, и мне оно ничего не говорило, зато название журнала было хорошо известно. Еще бы! Это был выдающийся, лучший журнал отечества.
Письмо меня чрезвычайно заинтересовало, тем более что никаких писем из журналов я вообще тогда не получал.
Я шел, ломая голову, зачем мог понадобиться неизвестному адресату, как вдруг меня ударило, словно шаровой молнией.
Эге! А не хотят ли они заполучить мой роман…
Но тут мне придется оборвать булгаковскую ноту и объясниться уже от себя лично. Дело в том, что в ту пору я жил, соблюдая один странный зарок, — недавно переехав в Москву из провинции, я пусть не сразу, но дал себе слово не ходить по редакциям «толстых» журналов и ни в коем случае не показывать никакую прозу. Сегодня я и сам затрудняюсь объяснить смысл столь противоестественного для писателя решения. С одной стороны, мне хватало визитов в издательства, с другой — меня насторожили слова одной литературной приятельницы о том, что имя делают журналы, но уж никак не книги. То есть в журналах — трамвайная давка. Но если копнуть глубже, столь странным способом я восполнял недостаток судьбы, который всегда сквознячком холодит жизнь любого литератора.
Еще недавно я был разъездным корреспондентом в областной газете на Урале, вел уголовную хронику (школьницы приговорили к смерти подружку и около трех часов пытались ее убить на чердаке, но физически не сумели. Или жена отрубила голову мужу-садисту и ее фактически оправдали…) — и вдруг тотальное одиночество писательского труда, после того как я ушел из газеты… поздний завтрак, чашка кофе, пишмашинка. Есть в этом ритме некая опасная пустота отсутствия бытия. Некая видимость жизни.
Диковатый зарок не ходить по «толстым» журналам и был попыткой добыть смысл жизни из видимости судьбы. Утяжелить невыносимую легкость.
Давно известно: барьеры, запреты, преграды, рвы превращают верховую лошадь в шедевр. Писатель — та же лошадь и обязан равняться на препоны конкура. Разумеется, эта установка касается только усложнения творческой стороны писательской жизни.
Написав упомянутую в письме повесть о парке «Гений местности», я спокойно положил ее в стол, до лучших времен, и ее ленинградская публикация — особая, отдельная история.