Спала она урывками - то ночью, то днем, то часами, а то минутами, - и иногда ей, как однажды Джо, снились оскаленные, угрожающие лица деревьев. Но ей казалось, что надо перетерпеть, и горе минует; она пройдет через все это, как по длинному темному туннелю, и в конце его будет так, как было прежде, и Бен снова будет с ней. Она думала: смерть - это то же, что и рождение, и я умираю с Беном и рождаюсь заново. Потому что она хотела разделить с ним все, не могла примириться с тем, что в смерти он был один. Она думала: я должна была быть с ним, я хотела быть с ним, когда упало это дерево, когда он умирал, но я не сумела, я оставила его одного.
Но среди этих дней выделились два дня, когда все изменилось, и слезы на какое-то время иссякли, и Рут вдруг почувствовала себя прежней, успокоившейся, и сознание ее прояснилось.
В первый из этих дней Джо был здесь, на кухне, а она лежала в постели, обессилевшая от горя, и вдруг слезы ее иссякли, и она задремала, и не знала, как долго спала; это было как полусон, полуявь, полуобморок, и ей грезился Бен. Он был здесь, рядом с ней, но лицо его оставалось от нее скрыто; он стоял где-то у нее за плечом. Она чувствовала, что он не хочет, чтобы она обернулась, но это был Бен - целый и невредимый и еще более живой, чем прежде, - казалось, она никогда не знала его таким, он словно по-новому открывался ей, и это потрясло ее, и она думала, а быть может, даже говорила вслух: "А ведь я и не знала... я имела так много, а я думала, что ты... я ничего не знала о тебе, ты был лишь тенью тогда, а вот теперь... а я и не знала этого".
Это не встревожило ее. Да и почему бы ей тревожиться? Раз он стал еще больше самим собой, столь полон, столь совершенен?
И так это и длилось во сне, ничего больше не было - только то, что открылось ей, да еще сознание, что ей не дано увидеть его.
А потом он сказал:
"Я всегда буду приходить к тебе на помощь".
"Да".
"Где бы ты ни была, я всегда буду с тобой, чтобы Помочь тебе, Рут".
"Да".
"Рут..."
Она начала пробуждаться, недвижно лежа в постели и слыша, как ее окликают по имени. И комната, и весь дом, и она сама были полны этим сном. Но и чем-то другим еще. Небо за окном было гнилостно-серым, день клонился к вечеру, шел дождь. Но Рут виделось другое: все излучало особый свет, и это был тот свет, который изменил облик всего в канун смерти Бена и на его похоронах.
Стул возле ее кровати, и полинялые цветастые занавески, и темное дерево дубового комода, и зеркало, и потолок - все светилось изнутри, словно таило в себе скрытый от глаз огонь, но свет этот не был резок, слепящ, а прозрачно-бледен. И Рут казалось, что этот свет проникает и в нее. Она подняла руку и увидела свои пальцы, и молочно-розовые ногти, и голубоватые вены, и запястье словно сотворенными заново, из чего-то другого, более совершенного и прекрасного, чем мясо и кости. Она закрыла глаза, потом открыла их снова, но все было таким же. Только по мере того, как небо за окном темнело, свет становился ярче. Она лежала и позволяла ему изливаться на нее подобно струям и чувствовала глубокое успокоение, освеженность, отдохновение. Со слезами было покончено - это было где-то в другом времени, в другом месте и она была другой.
Ей припомнились известные слова, и она произнесла их вслух:
- "И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло".
И теперь она знала, она поняла, как понимала тогда, в церкви. Она заплакала, но то были слезы не облегчения, а благодарности.
Джо тихонько постучал в дверь и, когда она откликнулась, вошел и стал поодаль.
- Джо?
Стемнело. И сон и свет таяли.
- Ты что?
Она услышала свой голос, и он звучал как обычно. Она поглядела на Джо. Увидела не то оторопелость, не то испуг на его лице. Он медленно подошел к ее кровати, опустился на колени и ткнулся головой в ее плечо.
- Что это было, Рут? Что-то случилось?
- Все в порядке.
- А что произошло? Я был на кухне и... Я не знаю, что это было.
- Не надо ничего пугаться, Джо.
- Я не знаю, что это.
- Ничего плохого не случилось.
- А ЧТО это было, Рут?
Она молчала. В комнате стало уже совсем темно.
Она сказала:
- Я сама не знаю, что это было. - И сказала правду.
- Ты чувствуешь себя лучше?
- Да. Я спала.
Она протянула руку и коснулась его головы. Волосы были густые и жесткие. Не такие, как у Бена. Он, значит, что-то понял или почувствовал ее сон передался ему, но лишь на краткий миг и испугал его. Рут спрашивала себя, не будет ли и с ней так же, и вспоминала, как бывало раньше, как она, забыв сон, старалась его вспомнить... и не могла. Значит, все будет по-прежнему, и все опять станет нестерпимо реальным, бесцветным и тусклым. Но, может быть, что-то возвратится? Да, если она не будет ничего ожидать, стараться вернуть. А если все же нет? Если ничего не было?
Нет, было. И если это был лишь сон, все равно - и это немало, как передышка, затишье среди бури. Она всегда может заснуть и снова увидеть сон.
Она встала и пошла загнать кур, а потом постояла минуты две по щиколотку в сырой траве, поглаживая шею и нос осла, и все было тихо кругом, и на душе у нее было тихо.
Наступившая ночь и последующий день были самыми тяжелыми в ее жизни. Джо ушел домой. Рут налила себе чашку молока и стала пить, слушая, как дождь стучит по крыше и скатывается в траву. Она совсем закоченела, холод пронизывал ее до костей, и во рту у нее пересохло. Она думала: Бен мертв и лежит в могиле, и, значит, все кончено, от него не осталось ничего и лучше бы уж он никогда не родился на свет. Кому нужна была наша встреча, и любовь, и замужество, и наше счастье? Ничего нет, кроме этой жизни, с ее страданиями и нечаянностями - упало дерево, несчастный случай, и вот человека, который звался Беном, жил, думал, чувствовал, не стало; его опустили в черную яму, а он и не знал об этом, не знает и теперь. Его не существует. Так лучше было бы ему не быть вовсе, и всему этому миру тоже.
Теперь, когда сон не приходил, ей становилось дурно от страха при мысли, что вот как оно есть на самом деле, и сон ее ничего не означает, и свет, пролившийся на нее, тоже ничего не означает или, быть может, это была просто иллюзия, которую она создала себе для самоутешения, для самообмана. И она крикнула:
- Зачем ты послал мне это, если тебе нужно было тут же все отнять? Зачем ты дал мне Бена, а потом убил его? - И сама не знала, кого она обвиняет - бога, или жизнь, или смерть, или Бена.
И тогда в ней созрела уверенность, что ум ее болен и чувства обманывают ее - она была безумна, поверив в то, во что поверила. Она облокотилась о некрашеный стол и заплакала в голос, завыла, как животное, попавшее в западню, и слова, бессвязные обрывки слов и слезы - все смешалось, слилось в одно. Она снова и снова утирала слезы рукой, а потом, ища избавления, хоть как-то, хоть любой ценой, подошла к стене и ударилась о нее головой и кулаками и, ощутив боль, стала колотиться о стену еще и еще, потому что в ее власти было теперь только одно - искалечить себя, как был искалечен Бен.
Она не поднялась больше наверх, у нее не хватило сил; она легла на пол перед очагом и лежала, всхлипывая, прижавшись лицом к коврику, а дождь все шел и шел всю ночь.
Где-то среди ночи в полусне она пожалела, что крестной Фрай нет в живых, потому что только она одна на всем свете могла бы ей помочь. Крестная Фрай была верующей и как-то раз заговорила с Рут - и без всякого страха - о своей близкой смерти, близкой потому, что ей было без малого девяносто, и она доверчиво готовилась к ней. Всему, во что верила Рут, научила ее либо крестная Фрай, либо Бен, они были схожи в этом - в своем знании многих вещей, существующих за рамками обыденной жизни. Именно крестная научила ее тому, что пасхальные дни особенные - дни самопроверки и, хотя рождество и разукрашено мишурой легенд и детскими фантазиями, пасха - это не фантазии, это страдание, и смерть, и воскрешение, это отчаяние, и надежда, и достоверность.
Пасха была близка, но Рут не знала, принесет ли она ей что-нибудь теперь.
На заре она очнулась от своего полусна-полуомертвения, очнулась, вся дрожа от холода и муки, но и тут не могла заставить себя пошевелиться, и так и лежала все утро с открытыми глазами, уставившись на остывшую золу очага и впервые в жизни до конца познавая то, что зовется отчаянием.
Пришел Джо. Опустился на колено, тронул ее рукой. Она молчала. Он оставил ее, и она слышала, как он занимается своими повседневными делами, и подумала смутно, что надо бы ей встать, потому что он тоже нуждается в помощи, нуждается в любви и, быть может, ее состояние пугает его, даже внушает ему отвращение.
Она снова закрыла глаза, чтобы отгородиться от грубого, промозглого дневного света и от вида холодной золы, а потом зажала пальцами уши, чтобы не слышать бесконечного шума дождя. А в голове стучали все те же слова. Бен умер. Его больше нет. Его нет нигде. Он умер. Он умер. Она протянула вперед руки, сжала кулаки, словно стараясь ухватиться за что-то - за свою прежнюю надежду, за веру, быть может, и ощутила только пустоту.
Она все-таки встала, хотя и не видела в этом смысла, умылась, причесалась и застыла, уставившись на воду, лившуюся из крана; вода всегда казалась ей прекрасной в своей упругой прозрачности: любая вода - море, ручей, озеро, дождь... А теперь и вода омертвела, как все вокруг, и, глядя, как она, загрязненная, стекает с ее рук и волос, Рут испытала отвращение.
На кухне Джо стоял возле плиты, чувствовал излучаемое ею тепло, но оно не согревало: его пробирала дрожь, потому что он боялся за Рут - ведь он так любил ее и чувствовал свою беспомощность, не зная, что сказать, что сделать, не находя пути к ней. И не с кем ему было поделиться. В Фосс-Лейн ее имя не принято было произносить; мать его не проливала больше слез и только бродила из комнаты в комнату, и видно было, какая она старая, а отец ходил на работу и возвращался, ел, пил и молчал.