окольни, соборы, белые от зноя. Я обошел мастерскую. Своим зеленым глазом за мной следила кошка. Она лежала на площадке игрушечного замка среди марионеток, вытянув вперед правую лапу с красивыми черными подушечками, и я вспомнил, что в Японии на кошачьем кладбище видел на фасаде фреску, изображающую котов с поднятой в таинственном приветствии лапой. Согласно китайским и японским поверьям, душа человека, умершего насильственной смертью, может переселиться в тело кошки и даже говорить ее голосом.
— Манеки неко, — сказал я тихонько и погладил кошку по спине.
Этой магической фразе меня научили в Токио, ею можно заставить говорить кошку, хозяина которой убили. Но эта кошка только вздрогнула под моей рукой. Позади меня стояли синьора Филанджери и Сент-Роз, и я услышал, что они говорят о какой-то Мари.
— Ничего о ней не знаю, — сказала старая дама. — Но мне говорили, что она была в оккупированной зоне, кажется в Турине. Боже мой, как теперь разобраться?
— По приезде я звонил на радио, но безрезультатно. Там все переменилось.
— Мари пришлось покинуть Рим, когда ее начали в чем-то подозревать. Она уехала, чтобы избежать ареста. Кажется, это было в конце апреля.
Сент-Роз спросил у синьоры Филанджери, можно ли ему писать Мари на ее адрес, чтобы по возвращении она получила его письма.
— Ну конечно. Пишите на мой адрес. Я все для нее сохраню. Уверяю вас, она вернется.
Она в первый раз улыбнулась, и глаза ее словно помолодели. Я подумал, что и мне следовало бы сказать ей то же самое по поводу ее мужа, и я вспомнил стихи Данте, настолько память моя была начинена цитатами:
Per me si va nella citta dolente,
Per me si va nell’etemo dolore[26].
Но тут возле окна я вдруг заметил глиняную статую, сразу приковавшую мое внимание. К несчастью, никто давно не увлажнял лежавший на ней защитный покров, и статуя высохла, покрылась трещинами, чешуйками, но, невзирая на эти непоправимые повреждения, она чудом сохранила свою прелесть. Я спросил у синьоры Филанджери:
— Что это? Кто она?
— Возможно, Венера. Или рождение Весны. Или еще что-нибудь.
Сент-Роз тоже смотрел на статую и тоже — я мог бы поклясться — был глубоко опечален тем, что она так пострадала. Я заметил, как он помрачнел, как запульсировала вена у него на шее.
— Ваш муж вам ничего не говорил об этой работе?
— Венера, или Весна, или Афродита — каждый раз он говорил другое. Однажды он даже назвал ее Еленой.
— Еленой? Еленой Троянской?
— Да, и сказал что-то о греках, которые сражались за нее, то есть за красоту и честь.
Мы стояли рядом под лучами палящего солнца, которые потоком лились из окна, выходившего на террасу, наши взоры были обращены к статуе, хоть и поврежденной, но излучавшей торжественную безмятежность, будто спустя тысячелетия ее вырвали из чрева земли по закону вечного возрождения. Сент-Роз молчал, но был очень бледен. Хотя, возможно, это мне показалось из-за яркого солнца, заливавшего его своим светом. Сам не знаю отчего, я почувствовал себя взволнованным. И спросил:
— Итак, синьора, вы думаете, что это Елена?
— Нет, я ничего не думаю, — ответила она. — Вернее, я думаю, что мой муж сам этого не знал и что, скорей всего, это просто мечта.
И она улыбнулась мне своей мягкой, трогательной улыбкой. Мне бы хотелось еще немного поговорить с ней, но, к сожалению, Сент-Роз не мог задерживаться, и я должен был срочно везти его на аэродром.
В лифте я спросил его:
— Скажи правду: почему они не уберегли такое прекрасное произведение?
— Когда Филанджери арестовали, жена его находилась в Сполето. Мастерская, наверно, долго пустовала.
Лифт со скрипом полз вниз. Сент-Роз о чем-то задумался.
— Скажи, а ты знал женщину, послужившую для этой статуи моделью?
— Знал.
— Счастливчик! У нее на самом деле была эта королевская осанка?
— Да.
Еще немного, и мы очутились внизу. Я видел, что Сент-Роз не склонен откровенничать.
— А эта Мари? Можно ли об этом говорить с тобой? Ты думаешь, она вернется?
— Я уверен. Только, прошу тебя, оставим эту тему.
— Как хочешь. Но ты, видно, не терял времени в «заточении».
— В данном случае это совсем не то, что ты думаешь!
— Ну, тогда прости меня. Значит, она вернется.
— Мы назначили встречу в Риме.
Я едва не начал иронизировать по поводу такого ответа и такой уверенности, но мы уже вышли в вестибюль, и дверь на улицу очертила огромный прямоугольник яркого солнца.
— Ты прав, Жак. — Я вдруг глубоко поверил в то, о чем говорю. — Да, Жак, ты прав. Рим всегда был городом решающих свиданий. И не было человека, который бы не пришел сюда на свидание.