– Понемногу восстанавливается, но я не форсирую события… Мне она пока не кажется совсем надежной.
– Ой… черт возьми, но ты справляешься? Тебе, наверное, страшно? Может, поговоришь с Огюстом, пусть снова отвезет тебя к врачу.
– Подожду еще немного… И, знаешь, я здесь усердно лечусь.
Я услышала, как она неодобрительно прищелкнула языком. Моя так называемая безответственность наверняка действовала ей на нервы.
– Ортанс, мне очень жаль, что приходится затрагивать неприятную тему, но ты, я думаю, и сама понимаешь, что с учетом количества заявок на это лето пора принимать решение. Если через месяц твоя нога не будет в норме, не понимаю, как ты сможешь работать на июльских курсах. Страшный риск – брать на себя обязательства, если ты нас бросишь. Не говоря уж о том, насколько опасно вернуться к работе слишком рано. Ты сама говорила это! Согласна, да?
Бертий, как обычно, шла напролом. Я не обижалась. Я не только не претендовала на особо бережное отношение – кстати, вряд ли у меня было такое право, – но мне даже стало легче, когда я поняла, что она не просит меня побыстрее вернуться.
– Ты безусловно права… Прости меня.
Я была абсолютно искренней, но вот что меня озадачило: наверное, я должна бы возмутиться, закричать, что это безобразие, воровство, но я ничего такого не чувствовала.
– Зачем мне твои извинения, Ортанс, если тебя сейчас все это не интересует?! Не торопись, уладь свои проблемы, причем, когда я так говорю, я подразумеваю не только ногу. Не надо возвращаться, если ты через пару дней свалишься.
До сентября моя обычная жизнь не возобновится. Несмотря на то что было обидно оставлять своих учениц и вообще работу в школе надолго, эта мысль успокаивала меня, хотя и покоилась на обмане.
– Только у меня к тебе просьба, – продолжила она.
– Слушаю.
– Приезжай хотя бы на концерт. Сделай это для своих учениц. Они усердно трудятся с Фионой, чтобы ты гордилась ими.
Я почувствовала себя неловко, получается, я всех бросила. Бертий умеет надавить на больное место, но в данном случае я ничего не могу изменить. Я не в состоянии вернуться к прошлому. И даже захотеть этого.
– Конечно! Обязательно приеду, я так и собиралась.
– Отлично, а пока набирайся сил к новому учебному году. Хочу, чтобы ты была на пике формы.
– Как же иначе! А теперь придется заканчивать, приехали новые клиенты.
Наглая ложь… Мне хотелось прервать разговор любой ценой.
– Ладно! Целую тебя.
– А я тебя.
И я быстро выключила телефон.
Я сразу легла. Не потому, что устала, а чтобы спрятаться, скрыть свой стыд от того, что соврала Бертий насчет ноги и от всех отреклась. Вскоре я провалилась в сон, полный кошмаров, в которых я пыталась убежать, в ужасе мчалась по темному коридору, а он никак не кончался, потом выскочила на сцену, где меня заставили танцевать, и я танцевала как робот, а меня слепили прожектором, направленным прямо в лицо. В конце концов я различила в зале Эмерика и его семью. Их семейное счастье и любовь сразили меня. Не удостоив меня взглядом, они встали и вместе ушли.
Во сне я звала Эмерика, но, внезапно проснувшись, подавила крик. Я вскочила вся в поту, меня мутило, сердце колотилось. Я схватила будильник, было три часа ночи. Я провела рукой по лицу, стирая пот со лба, запустила пальцы в липкие от пота волосы. Мне было невероятно жарко, но при этом меня трясло. Я вылезла из-под влажной простыни и, не включая свет, доковыляла до кухни, где залпом проглотила один за другим два больших стакана воды. Нехотя возвращаясь обратно в спальню, я заметила приоткрытую входную дверь и включенную лампу на крыльце. Я удивилась, ведь перед сном я собственноручно всюду выключила свет. Однако страшно мне не было. Я сделала несколько шагов под навесом и проскользнула в сад. Тут раздался какой-то звук. Я помассировала виски, чтобы заработала голова, а потом стала прислушиваться, целиком сосредоточившись на доносившихся до меня всхлипах. Да, это было то, о чем я подумала. Кто-то плакал. Мужчина. Не различая его в непроглядной тьме, я сразу поняла, почувствовала, что это Элиас. Это мог быть только он. Что так терзало его? Что случилось с бывшим врачом, что довело его до такого состояния? Его рыдания было больно слышать. Мои собственные беды показались вдруг полной ерундой. Я сделала шаг по мокрой траве, собираясь подойти к нему, меня подталкивало желание утешить, помочь… Однако я быстро спохватилась – не посмела навязываться. Прислонившись к стене дома, невидимая в темноте, я постояла не шевелясь несколько минут, сознавая свое бессилие. Потом мне пришло в голову, что я шпионю за ним, нарушаю его тайну, и я бесшумно вернулась в дом. Задремать мне удалось лишь два часа спустя, после того как я услышала, что он наконец-то ушел из сада.
Когда утром зазвонил будильник, я чувствовала себя как после бессонной ночи. Я с трудом выбралась из кровати и в этот момент вроде бы различила шум автомобильного двигателя. Выйдя на кухню после душа, я почувствовала сильный запах кофе, нашла на кухонном столе записку и приложила максимум усилий, расшифровывая слова, накорябанные как курица лапой:
Позволил себе порыться в буфете. Хорошего дня. Элиас.
Сомнений быть не может. Настоящий почерк врача. Возможно, сегодня ночью он заметил мое присутствие и предпочел сбежать пораньше, понимая, что я теперь знаю о нем немного больше? А на его вкус, может, и слишком много. Пока мои гости завтракали, эти мысли все время вертелись у меня в голове, и я никак не могла от них избавиться. Сосредоточиться на Элиасе – неплохой способ увильнуть от собственных проблем, хотя мне действительно хотелось узнать, из-за чего он так страдает. Гораздо комфортнее задавать себе тысячи вопросов о нем, чем думать об Эмерике или о моем бегстве из школы. Эта навязчивая идея овладела мной настолько, что я решила зайти к нему в комнату. На случай его неожиданного возвращения у меня было заготовлено правдоподобное объяснение. Он живет здесь уже неделю – накануне он за эту неделю расплатился и собирался побыть еще, – вполне логично, что я убираю у него в комнате и меняю постельное белье и полотенца. Я бы так сделала для любого клиента.
Тем не менее я вошла неслышным шагом, мне было неловко, что я вторглась в его вотчину из любопытства. Состояние постели меня не удивило. Она была такой, будто он никогда не забирался под одеяло: слегка смятые простыни подсказывали, что он просто ложился поверх одеяла и ждал, пока придет сон, а тот не торопился. Вещи громоздились в углу рядом с дорожными сумками. На столе я заметила школьную тетрадь и рядом с ней ручку, заставила себя отвернуться от них и пошла в ванную, в которой витал древесный аромат геля для душа. На умывальнике лежала зубная щетка и одноразовый станок для бритья. Как и в комнате, здесь тоже возникало ощущение, что хозяин вот-вот упакует вещи. Элиас был настороже, проездом, готов с минуты на минуту двинуться в путь – или сбежать, – хотя и предполагалось, что он останется здесь на неопределенное время. С его появлением комната, которая до сих пор была такой теплой и уютной, вдруг стала голой, тоскливой. Он делал все, чтобы от него и его пребывания здесь не осталось ни следа. Элиас не хотел шуметь, беспокоить, прятался в тень. Не стану врать, я умирала от любопытства, тетрадь на столе притягивала как магнит. Желание узнать, что скрывает этот молчаливый и явно страдающий мужчина, превратилось в неодолимую потребность. Перед тем как выйти из комнаты, я вернулась к письменному столу. Села на стул и погладила обложку тетради для черновиков, вроде той, что была у нас в начальной школе. Странный и трогательный знак детства посреди моря отчаяния взволновал меня. Я стыдилась своего желания открыть тетрадь. В конце концов, почему я должна там что-то найти?! Только загляну, чтобы больше не сгорать от любопытства. Ни он, ни вообще никто об этом не узнает. Вопрос только моих отношений с собственной совестью. Я вдруг заволновалась и высунулась в окно, желая удостовериться, что во дворе нет ни одной машины, потом распахнула дверь, чтобы услышать любой шорох. Затем вернулась к столу, сделала глубокий вдох, чтобы справиться с неловкостью, и только после этого открыла первую страницу. Я бы предпочла не узнать его корявый почерк, с которым познакомилась не далее как сегодня утром, – будь это не он, мой порыв, возможно, затормозился бы. Но я его узнала…
Не знаю, что на меня нашло, зачем я купил эту тетрадь. Мальчишкой я никогда не вел дневник. Мне это казалось идиотизмом и девчачьей забавой. И вот теперь в свои сорок два года я пишу все подряд, чтобы заполнить одиночество и сделать вид, будто у меня есть близкий попутчик. Черта с два! Теперь я чувствую себя еще более жалким! Что за кретинизм! К тому же мне даже не хватает смелости пересказать события последних месяцев. Только подумать, в подобных случаях я первым советовал своим пациентам записаться на консультацию к психологу, а сегодня даже не решаюсь признаться, кем я работал до того, как весь этот геморрой свалился на меня.
Только что я сделал еженедельный ритуальный звонок брату, чтобы дать знать, что жив. Достал он со своей навязчивой идеей любой ценой изображать главу семьи и вернуть меня к нормальной жизни, как он это называет. А между прочим, старший брат – как раз я. Но он считает и всегда считал старшим себя. Он никогда не принимал мой выбор, теперь он шишка в хирургии, и меня достало его снисходительное отношение к общей медицине. Мой младший братец не так уж и плох, временами он просто глуповат, но я его очень люблю. Я знаю, он делает все, что может, чтобы помочь мне. Но когда же он поймет, что я не хочу его помощи? Я растерял свою жизнь. Ту, которой я для себя желал. Ничего не осталось. И нет мне прощения. Я это усвоил. Пусть же и он свыкнется с этой мыслью, черт его подери!
Я проглатывала страницу за страницей, то, что я читала, все больше захватывало меня. Он в дороге уже несколько месяцев. Мотается по всей Франции, понемногу подрабатывает на заводах, в фермерских хозяйствах, где ему чаще всего платят наличными, вчерную. Старается останавливаться на ночлег и покупать еду с минимальными затратами. Иногда спит в машине. В общем, от своей профессии он отказался. Стучится в двери, предлагает поработать, его нанимают или не нанимают. А максимум через десять дней он отправляется дальше. Он рассказывал об одинокой жизни день за днем, о своем молчании и работе, главная цель которой, судя по всему, – постараться окончательно вымотаться, загнать себя до изнеможения, отдыхая по нескольку часов в сутки, чтобы организм выдержал такое существование. Он с симпатией, уважением и глубоким интересом описывал тех, с кем работал, однако не завязывал никаких отношений, во всяком случае, в своем дневнике он об этом не упоминал. Как вдруг одна дата, можно сказать знаковая, привлекла мое внимание.