Одна из американок обернулась и с любопытством посмотрела в их сторону.
Портье вскинул руки.
– Madame, успокойтесь. Больше я ничем не могу вам помочь.
– Конечно. Простите, – вздохнула Диана, опустив плечи. – Вы сделали все, что в ваших силах.
Она постояла еще немного, затем достала банкноту в десять франков. Портье с одобрением взглянул на маленький кожаный кошелек «Шанель».
– Разменяйте, пожалуйста, монетами по одному франку. Мне нужно позвонить.
– Bien sûr.
Через минуту Диана вошла в одну из элегантных телефонных будок из стекла и дерева, выстроившихся в ряд у дальней стены фойе, закрыла раздвижную дверь и взяла изысканную трубку из слоновой кости. Почти сразу в трубке затрещало и раздался голос оператора.
– Я хочу заказать разговор с Англией. – Диана назвала номер, который знала наизусть.
– Как долго вы желаете говорить, madame?
Диана задумалась.
– Минут пять, может, чуть больше.
– Тогда опустите, пожалуйста, три франка, madame.
Когда последняя монета упала в прорезь, в трубке пошел знакомый гудок вызова британского телефона.
Глава 40
Двойной удар того страшного дня брак Оливера и Гвен выдержал, но с большим трудом.
Они переживали горе совершенно по-разному. Мистер Арнольд находил своего рода спасение и успокоение в неустанной деятельности. После нескольких первых недель глубокой скорби по сыну – время, проведенное им почти безотлучно в Дауэр-Хаусе и которое он теперь пытался припомнить хоть с какой-нибудь ясностью, – он намеренно стал брать на себя любые обязанности, чтобы отвлечься и не думать о случившемся.
Однако ужас реальности прорывался достаточно часто. Нелепость гибели сына причиняла много боли. Во время событий в Дюнкерке они с Гвен в некоторой степени приготовились к худшему, и в дальнейшем, наблюдая за разворачивающейся в небе битвой за Британию, мистер Арнольд порой думал, что смириться со смертью Джона было бы намного проще, если бы он погиб в кабине самолета, защищая свою страну, а не в случайной дорожной аварии. Смерть Джеймса по крайней мере была не такой бессмысленной. Звание героя присваивали все большему числу погибших в боях летчиков; бедный Джон лишился даже этой малости.
Горевал он по сыну, однако, как и у Гвен, его душа болела и за Диану. Пусть у них с женой было недостаточно времени поближе познакомиться с Джеймсом, но при этом они вполне осознавали, насколько сильно их дочь его любила.
Во многих отношениях из них троих двойная трагедия больнее всего ударила по Диане. Она потеряла разом двоих молодых людей, которых боготворила. Скорбя о муже и брате, она практически погрузилась в полубессознательное состояние. Ее не интересовали ни развивающаяся беременность, ни учеба. В Гиртон Диана не вернулась.
Узнав о будущем малыше, ее родители сперва воодушевились и даже испытали некоторую толику радости, что среди стольких смертей все же зародилась новая жизнь. Диана сообщила новость за ужином, когда сама была уже точно уверена, однако голос ее звучал вяло и смиренно. Она ощущала себя целиком и полностью в рабстве у судьбы, не в силах сопротивляться ходу событий. Спустя несколько недель полное равнодушие дочери к своему будущему ребенку передалось и ее родителям. Им и самим приходилось несладко.
В Рождество на выходные из Кембриджа приехала Салли, чтобы поддержать Диану и уговорить вернуться в Гиртон.
– Прости, Сал, знаю, ты хочешь как лучше, но возвращаться в колледж бессмысленно, – сказала Диана, выслушав ее аргументы. – Джеймс погиб, мой брат тоже, мне скоро рожать… Все изменилось. Да и какой университет с ребенком на руках?
– Ты могла бы оставить его здесь, с родителями, Ди, – настаивала Салли. – Еще несколько месяцев, и можно ехать. Я помогу тебе догнать все, что ты пропустила с осени.
Диана покачала головой.
– Не стоит, Сал, честное слово. Да и не хочу я возвращаться. Мне так плохо, что от одной только мысли о книгах уже тошнит. В любом случае, ты ведь знаешь, степеней нам не получить. Никому из наших девочек. Не понимаю, зачем вообще я ввязалась в это бессмысленное дело.
Выходные выдались нелегкими, Салли уехала расстроенная и обещала писать.
После смерти сына и зятя Гвен ушла в свой собственный мир. С болью она наблюдала за страданиями дочери, но ничем не могла их облегчить. Она и сама мучилась безмерно.
Гвен чувствовала ужасную вину за смерть сына. Прекрасно понимая, что ведет себя неразумно, она все же искренне верила, что если бы ей удалось завершить портрет Джона, начатый во время его участия в боях над Дюнкерком, сын остался бы жив.
– Все потому, что я поленилась и не закончила, – повторяла она Оливеру вновь и вновь. – Сказала, что напишу что-нибудь особенное, только для него, и вручу ему, когда он вернется. Но так и не написала. Я не выполнила свою часть сделки.
«Какой сделки?» – мысленно возмущался мистер Арнольд. Он кипел от злости и негодования и однажды утром, месяц спустя после смерти Джона и Джеймса, не выдержал и с яростью обрушился на жену.
– Какая к чертям разница, закончена твоя глупая мазня или нет, Гвен? Что ты несешь? Ты хоть слышишь себя? Куда ни плюнь, везде твои окаянные картины – пуп земли. Даже в этой дикой, ужасной ситуации… Господи, вот это тщеславие! Ты серьезно полагаешь, что твои краски, холсты и кисти влияют на законы Вселенной? И даже распоряжаются жизнью и смертью? Твое… твое самомнение… В общем, у меня нет слов!
Совершенно раздавленная, Гвен молча вышла из комнаты. Позже муж пытался принести извинения, но она закрывала уши, а если он не отставал, уходила из дома и часами блуждала по соседним улочкам. За несколько недель они не обменялись друг с другом и словом.
Тогда и открылась маниакальная жажда деятельности у мистера Арнольда. Он брал на себя намного больше обязанностей, чем требовалось, и одним из первых вступил во вновь формируемое ополчение, которое позднее стали называть отрядами местной обороны. В Дауэр-Хаусе его видели редко, все трое теперь жили словно на разных континентах и практически не разговаривали.
Той безрадостной зимой Рождество прошло для Арнольдов незаметно. Оливер заступил в добровольный караул охранять местную подстанцию («Кто-то же должен это делать»), а Гвен с Дианой провели день, почти не выходя из своих комнат. Горничная Люси уехала на неделю домой, к матери и брату, вернувшемуся невредимым из Дюнкерка.
Сдерживающая озеро страданий дамба должна была однажды прорваться. Так и случилось в день, когда у Дианы отошли воды. Родители, окрыленные этим естественным и неотвратимым событием, привезли ее в больницу Танбридж-Уэллс. Гвен держала дочь за руку, а мистер Арнольд ходил взад-вперед по коридору, пока на рассвете морозного мартовского дня в воюющем мире не появилась на свет Стелла Блэкуэлл.
Рождение ошеломило всех троих. Как только малышку приложили к груди, Диану захлестнула волна материнских чувств.
Для Гвен и Оливера все было так, будто в огромной, замерзающей комнате вдруг зажегся восхитительный живой огонь. Новая жизнь перевернула и вновь объединила их внутренние миры.
Робко улыбнувшись друг другу впервые за почти целый год, супруги Арнольд с трудом поверили вновь обретенному счастью.
– Где бы Джеймс сейчас ни был, это он мне ее послал, – сказала Диана, глядя в крошечное личико. – Он говорит: «Все хорошо… Можешь попробовать все начать сначала, с нашей девочкой». Мама, папа, вы это чувствуете? Ведь я не схожу с ума, правда? Все так и есть. На самом деле.
Так оно и было: элементарно, очевидно и неоспоримо. Намного позже, лежа рядом с женой в кровати, в которой они так долго спали как чужие люди, спиной к спине, мистер Арнольд с удивлением ощутил на щеках слезы. Не единожды он оплакивал своего мальчика, но теперь горе, и боль, и чувство утраты нахлынули с новой силой. Гвен долго и крепко обнимала его, пока поток слез постепенно не иссяк.
– Прости меня, Гвен, – наконец выговорил он.
Она знала, что он просит прощения не за слезы.
– И ты меня тоже, Оливер, – прошептала она. – Не очень-то большими помощниками мы были друг другу.
В темноте он покачал головой.
– Совсем не большими. Особенно я. Так… злился. И выплеснул злость на тебя. Я отвратительно себя вел.
Гвен обняла его крепче.
– Вряд ли мы могли выбирать, как себя вести. У меня точно выбора не было. Вела себя как одержимая. Меня будто упорно, беспрестанно преследовала чья-то страшная тень.
Он погладил ее по голове, некоторое время они лежали молча.
– Все раны Стелла не залечит, – наконец сказал он.
– Знаю, – откликнулась Гвен. – И все-таки она уже заставила нас встряхнуться. Посмотри. Мы начали все сначала.
Когда утром в передней зазвонил телефон, мистер Арнольд сидел в столовой и читал доставленное авиапочтой письмо из Калифорнии от Люси. Сразу после войны она вышла замуж за сержанта американской армии и теперь жила в Лос-Анджелесе, откуда частенько присылала Арнольдам оды о прекрасной жизни на «побережье», как она называла те места. В последнем письме говорилось об апельсиновых рощах ее свекра, за которыми теперь присматривает ее муж, вернувшийся невредимым после побоища в день высадки американских войск на Омаха-бич.
«Куда ни глянь, везде погода солнечная и теплая, а жизнь процветающая, не то что в Англии», – с раздражением подумал мистер Арнольд и отложил письмо. Ему надоело слушать об апельсинах, расти они хоть в Калифорнии, хоть в Провансе. Может, им с Гвен пришло время отправиться в круиз по жарким странам? Они вполне могут себе это позволить.
Он поспешил к надрывно трезвонящему телефону. Для человека, которому уже перевалило за пятьдесят пять, мистер Арнольд был в отличной форме. Этому немало поспособствовали пять лет, проведенные в отряде местной обороны. После гибели сына мистер Арнольд с пылом отдался военной деятельности, на добровольных началах участвуя в требующих наибольших физических затрат курсах подготовки и выполняя самые сложные задания. Ко времени окончания службы, в конце войны, он чувствовал себя более выносливым и здоровым, чем после возвращения из Франции в 1918 году. Ничего удивительного, если вспомнить суровые условия на Западном фронте.