Однажды замужем
ОДНАЖДЫ ЗАМУЖЕМПовесть
Посвящаю родителям — Анастасии Семеновне и Алексею Федоровичу
I
«Вас к декану вызывали», — сообщает лаборантка Верочка, едва Полина открыла дверь кафедры.
Раз «вызывали» — значит, ничего страшного. Вот если «просили зайти» — это бы насторожило. А так — вполне рабочая формулировка.
И все же любой визит к Железной Лене, или ЖЗЛ, что короче и не столь сурово, вызывает легкое покалывание в желудке. Как на переходе через улицу, когда вдруг раздается свисток милиционера: правил вроде не нарушила, а все равно вздрагиваешь.
Первые годы у Полины сами собой начинали холодеть пальцы, если предстояло обратиться с каким-нибудь вопросом к Елене Александровне.
Да что там молодой преподаватель! Декан и у людей постарше вызывала дрожь в коленках. Даже у тех, кто не был ей непосредственно подчинен. Преподаватель с военной кафедры как-то сказал: «Когда говоришь с вашим деканом, так и хочется вытянуть руки по швам».
Теперь Полина научилась держаться с ЖЗЛ спокойно и с достоинством. Даже позволяет себе не сразу выполнить ее распоряжение. «Зайду после лекции», — решает для себя: не те свидания, на которые хочется торопиться. И сейчас некогда — нужно дать инструктивку дочери (Дашка небось уже вернулась из школы).
Протискивается к телефону. Да, тесновата комнатка, что и говорить: об одном окне, двух шкафах и трех столах. Стол с двумя пишущими машинками — для лаборантки, второй, с телефоном, — для заведующего кафедрой, третий, с отводной трубкой, — для всех остальных. Эта трубка, как и положено, занята без передыху. Двадцать с лишним женщин. И почти все матери. Кормящие (меньшинство) и воспитывающие по телефону (большинство). Галка Леонова из большинства.
— Ты сок пила?.. Собаку выгуливала? Этюд разучила?.. Почему? Позови папу… А где он? Скажи, в следующий перерыв опять позвоню, — предупреждает строго.
И уж точно: муж как миленький будет сидеть у телефона и ждать. Потому что Галка умеет себя поставить. Впрочем, это для нее, Полины, — Галка. Для остальных — Галина Николаевна, профорг, член методкомиссии, член бюро факультета, а также народный контролер…
Галка сногсшибательно активна. Еще со студенческих лет. Обе учились в одной группе, хотя Галка была на целых четыре года старше. Но Полина поступила сразу после десятилетки, а Галка пришла «с производства», обеспечив институту необходимые проценты по соцсоставу. Где только она за эти годы не работала! И в поликлинике, и в милиции, и в пожарке, и где-то еще. Уборщицей, секретарем, диспетчером — всеми сразу, по совместительству. «Как же ты успевала?» — удивлялась Полина, когда Галка рассказывала о своем рабочем прошлом. «Очень просто, — отвечала она, — бегала». — «Да разве тут успеешь? Будь ты хоть чемпионом по бегу!» — «А я и была чемпионом, вначале — города, потом — района. Меня и в институт-то за спорт приняли. — Галка почему-то вздохнула. — Я ведь с семнадцати лет одна. Сама «бабки» зашибаю». — «А родители?» — удивилась Полина. «Ушла. Их, видите ли, не устраивал мой Алешка. Подумаешь, держал нож в левой, а вилку в правой руке. А мать моя с ним почти не разговаривала. И в ее обиженном молчании читалось — что, мол, с него взять! Простой токарь. Влипла наша Галочка… Ну я и ушла! — Она тряхнула головой. — И ни о чем не жалею, ни о чем! Хоть и не получилась жизнь у нас с Алешкой, а все равно не жалею! Катька вон у меня какая красивая! И Борис к ней, как к родной, относится…»
С новым мужем Галке и правда повезло: деловой, спокойный. Катю Борис Львович любит не меньше, чем Маечку, вторую общую их дочь. А уж про жену и говорить нечего. Среди фотографий, сделанных пару лет назад во время турпоездки по Франции, есть одна, которую Галка особенно охотно показывает. Она — крупным планом, на каком-то холме, красуется вполоборота на фоне неба, а внизу — Нотр-Дам. Борис Львович снимал — любовался, сразу видно. «Ну, как француженки? — поинтересовалась у него Полина вскоре после их возвращения. — Красивые?» — «Да что ты, страшненькие — посмотреть не на кого! — передернул плечами Борис Львович. — Только одну красивую и встретил. Пошел за ней, а обернулась — это ж моя Галинка!»
Зарабатывает Борис Львович вполне прилично — Галка после замужества бегать по мелочевке, как она выражалась, перестала. Только ради своего удовольствия. «От медленной ходьбы ноги болят», — жаловалась Полине. Подругой Полина ее, пожалуй, не назвала бы. Но Галка как-то незаметно стала ей ближе других преподавателей. Пусть она несколько грубовата, даже цинична порой, зато откровенна и естественна. И меньше всего заботится, как бы произвести хорошее впечатление. А вот Полина всегда и всем хочет нравиться. Ну прямо болезнь какая-то. Галка же начисто лишена рабской зависимости, поэтому другие стараются приноровиться к ней, а не наоборот.
К тому же Галка — земная: знает все на практике и умеет в полной мере знанием воспользоваться. В ее арсенале есть все: и очаровательная улыбка слабой, беззащитной женщины, и железные мускулы молотобойца. «У меня все работает на пределе», — говорит с лихим подмигом.
И если уж Галка дорвалась до телефона, так это впритык до звонка на лекцию.
А вот и звонок — резкий, долгий — такой, что мертвых поднимет.
Все вскакивают и — к выходу. Дисциплина у них — выше нельзя. Тоже заслуга ЖЗЛ.
Перед аудиторией Полина замедляет шаг, мысленно оглядывает себя, поправляет часы, одергивает костюм, придает лицу соответствующее выражение — в меру строгое, в меру доброжелательное. Теперь можно входить.
Упругим шагом пересекает лекционный зал, подходит к кафедре. Студенты встают. Кивком головы разрешает сесть. Движения отточены, отшлифованы многолетней практикой. На лице — спокойная уверенность. Это, разумеется, передается студентам. Внушает им почтительное деловое благоговение. А как же? Слово педагога, как и врача, — закон, в котором никто не должен усомниться. Когда появляются сомнения, исчезает порядок, а с ним — спокойная, отлаженная жизнь.
— Всякая классификация условна, — начинает твердым, не слишком громким голосом. — Главное — определить принцип классификации. Выделить основной признак. Например, всех людей, в том числе и присутствующих в этой аудитории, можно разделить по признаку цвета волос: светлые — темные…
— А рыжие? Их куда?
Дротов, конечно! Кто же еще?!
Не удостаивает его реплику вниманием, продолжает тем же ровным, рассчитанным на конспектирование, голосом:
— Можно вас разделить, скажем, на играющих на скрипке и не играющих на скрипке. Однако будет ли такое деление релевантным? — Короткая пауза. Чтобы задумались, оценили и трудность вопроса, и чувство юмора лектора. — Можно разделить…
— А зачем? Разве это педагогично: делить наш спаянный коллектив? Даже по музыкальному признаку.
Опять Дротов! Этот нарушитель спокойствия известен всему институту: многим кровь попортил. Поступил после армии, прошел через медные трубы и что почем — знает. Еще на первом курсе он так допек ехидными вопросами тихую «француженку», что та стала ходатайствовать перед деканатом о переводе Дротова на второй курс. «Он слишком много знает, — объясняла администрации. — То есть… я хочу сказать, что уровень его знаний вполне соответствует программе второго курса. Если не третьего».
«Может, его сразу — в аспирантуру?» — шутили в деканате.
«Дитя двадцать первого века. Не признает иного превосходства, кроме интеллектуального, — высказался о Дротове преподаватель страноведения, ветеран войны, заслуженный учитель, признанный эрудит и блестящий лектор, которого студенты прозвали Кромвелем. — К занятиям в его группе я готовлюсь, как прежде к штыковой атаке».
Если уж Кромвель в его группу как на передовую идет, то что говорить о других, менее опытных, преподавателях?!
А уж первогодки, то есть преподающие первый год, каждый раз из его группы возвращались в слезах. «Опять Дротов урок провалил, — жаловалась одна в преподавательской. — Новый материал, объяснять трудно, а он сидит за первым столом и рожи рисует. Терпела, терпела, потом не выдержала. «Можете уйти, — говорю, — если вам неинтересно». — «Напротив, — отвечает с наглой ухмылочкой. — Безумно интересно: вы так запутываете простые вещи!»
Дротов, конечно, в таких случаях получал выговор, а преподаватели — плохо скрываемые усмешки студентов.
И с посещаемостью у Дротова не ахти. В случае каждого пропуска лекции нужно достать бумажку, закрыть свои «н/б». Ведь за два неоправданных пропуска — уже выговор, за три — лишение стипендии. Вот студенты и исхитряются. Одна придумала остроумную штуку: фотографировала старую, давно полученную справку, а дату подставляла каждый раз новую. Вырезала квадратик бумаги, вписывала в него нужные числа и подклеивала в оригинал — на ксероксе-то не заметно.
Дротов пропускать занятия мог, а доставать справки — нет. Потому и лишался не раз стипендии, хотя учился блестяще. И жил трудно: родители далеко под Горьким, пенсионеры, много присылать ему не могут. И Дротов ходит вечно голодный и злой.
Сейчас маячит в первом ряду. Нога на ногу, голова вздернута с нескрываемым вызовом, на губах ухмылочка. Не записывает, но ловит каждое слово: какое бы поддеть на крючок.
Рядом с Дротовым — Боровская. Если бы не он, Лиза вообще бы не ходила на лекции. А справок бы организовала — целый ворох. Из-за Дротова она и в четыреста первую группу перевелась. Полина, как агитатор, была против — очень нужны ей хвостистки! Группа-то сильная, как на подбор. Но папаша Боровской через кого-то нажал на деканат. И готово — Лиза среди лучших. Белой вороной, но зато рядом с Дротовым.
В перерывах Боровская регулярно подкармливает его — то бутербродом с салями, то красной рыбкой, то еще с чем-нибудь вкусным из папиного пайка. Дротов, как Полина заметила, абсолютно равнодушен к Лизе Боровской. Но бутерброды ест с аппетитом. Из чистого человеколюбия, надо понимать. Мол, пусть кормит, раз ей нравится.