— Время еще есть, не спешите, — успокоил Глеб Андреевич. — Если будет что не ясно, звоните. Пряма домой, чего там!
Полина склонилась над салатом.
«Надо позвонить Дашке, сказать, что скоро приеду. Одна она боится засыпать».
Выскользнула тихонько в коридор, к автомату.
— Да-аш! Я скоро буду. Как ты там?
— Ничего, — сонно отвечает дочь. — Только я не хочу с ним в шашки играть.
— С кем? — удивилась Полина.
— С дядей Гришей.
— С каким дядей Гришей?
— Ну, из Свердловска. Папин знакомый.
— Да нет у папы никаких знакомых в Свердловске! Откуда ты взяла?
— Он сказал. Расстроился, что папа в командировке, а ты на вечере. «Даша, ты в шашки играешь?» — спрашивает. Я говорю: «Нет». — «Ничего, я тебя научу»… Он скоро вернется.
— Даша. — Она прислонилась к стене, перевела дыхание, чтобы не напугать дочь. — Никому больше не открывай, слышишь? Никаким дядям Гришам, слышишь? Я сейчас буду.
Такси, конечно, нет. С зелеными огоньками проносятся, прикрытые табличкой «В парк». Выскочила на середину проспекта, чуть не попала под фургон. Хоть бы частник какой остановился! Шарахаются в сторону — думают не пойми что, один даже крутанул пальцем у виска. «Господи! Любую машину!..»
— Даш! — заорала, еще вставляя ключ в дверь. — Даш! — ворвалась в квартиру.
Тишина. Глаза перестали видеть, голос отказал.
— Да-аш! — прошептала, усилием воли заставляя себя держаться на ногах.
Дашка спала на диване перед шахматной доской. Белые и черные кругляши тщательно расставлены друг против друга.
— Даша! — подхватила дочь на руки, прижала к себе. — Дашенька! Дашунь… Жива! Господи, жива!
— Да что ты, мам, он и не думал меня убивать. — Дочь смотрела на нее теплым, повлажневшим от сна взглядом.
— А зачем же он?.. Что ему было надо?
— Ничего. Привез папе какой-то конверт. Попросил попить и хотел поиграть в шашки. Но тут моя Лелька позвонила, и он сказал: «Я сейчас вернусь».
— Принеси конверт.
Дашка принесла. Распечатав, Полина прочитала: «Привет от дяди Гриши».
Дашка округлила глаза:
— Но ведь…
— Послушай, Даш, — на грудь вдруг навалилась каменная плита. — А ты… а он… он тебя… тебе ничего не сделал?
— Нет, мам, — глянула на мать с превосходством ребенка, знающего, что не хочет произнести вслух взрослый. — Он меня не тронул.
— Ох, — выдохнула Полина: плита тут же отпустила.
— Подожди… — Дашка наморщила лоб, — он заходил в вашу комнату. Ну да, когда я вернулась из кухни с водой, он стоял перед твоим туалетным столиком и разглядывал башмачок.
В этом атласном башмачке Полина хранила свои немногочисленные украшения — сережки, золотую цепочку, колечко с бирюзой — Володин свадебный подарок. Башмачка на месте не было.
— Ой, мам, — захныкала Дашка, — я же не думала, что он…
— И хорошо, что не думала! — Она прижала к себе дочь. — Тебе просто повезло, что ты ничего не думала. Мы с тобой дешево откупились, Дашка!
III
У Володи неожиданно выдался свободный вечер: иностранец, которого он сопровождал, вдруг заболели Владимир повез его к врачу.
Расставшись с иностранцем, сел в старенький «Москвич» своего приятеля, который он водил по доверенности, и медленно поехал по проспекту.
После окончания университета Владимир распределился на Московский телеграф — переводчиком технической документации. Распределение считалось не очень хорошим, но Володя ему был рад — болела мать, надо было остаться в Москве. Во время отпуска и в свободные дни Владимир подрабатывал в Интуристе: языки — его прямая специальность. И сейчас там подвизается, хотя лишний заработок вроде и ни к чему — мать умерла, а жена…
Жена… Он так ясно представлял, как она стоит перед зеркалом в только что купленной им юбке и смотрит на свое отражение. «В человеке все должно быть прекрасно», — томно растягивая слова, произносит Женя и лениво ведет мягкой ладошкой по тонкой талии, к упругим бедрам. А потом ее ладонь так же не торопясь ощупывает шершавую ткань купленной мужем обновки с ярлычком фирмы «Весна». И Володя почти физически ощущал, как груб и неприятен материал для такой вот нежной, холеной ладошки, как безвкусны и неуклюжи линии для этих совершенных бедер. Нет, Женя ни в чем его не упрекала, но в такие минуты он сам начинал вдруг ощущать свою вину. Нет, не ущербность из-за того, что не может обеспечить жену тем, что есть у других, — этого не было. Оба они прекрасно понимали, что не вечно же он будет прозябать на телеграфе — осталось лишь полгода этой «обязаловки». А потом!.. Ему уже сейчас предлагали несколько приличных должностей — и в «Спутнике», и по линии профсоюза. Но Володя не торопился: с его совершенным знанием двух европейских языков и двух восточных — это вопрос лишь недалекого будущего.
Но ощущение вины не проходило. Потому что понимал: Женя хочет жить настоящим. И одеваться не хуже других. И стричься у Жозефа. Потому что все ее подружки туда ходят. А десять рублей за прическу — это не так уж дорого, ведь Жозеф стрижет не по стандарту, а каждую по-своему, Французскими ножницами. А обслуга, а атмосфера! В салоне у него играет музыка, и своим клиенткам он подает кофе. И разве не стоит это какой-то десятки? Хотя бы раз в месяц. Но и этого они не могут сейчас позволить — половина Володиного жалованья уходит на квартиру. Приходится и в свой отпуск работать, и в выходные, чтобы Женя не чувствовала себя ни в чем ущемленной…
…Это случилось в субботу, за неделю до Нового года. Неожиданно позвонила его начальница и попросила выйти в ночную смену вместо заболевшего Горева. Володя попытался было отказаться — в этот вечер они ждали вернувшегося из Египта приятеля и еще нескольких однокашников из университета. Но отвертеться не удалось — предновогодние поздравительные телеграммы шли тоннами, сотрудников вообще не хватает, а перед праздниками тем более. Отказать он не смог…
Женя всю неделю была возбуждена, что-то доставала, жарила, пекла, варила. Вечер удался. Стол был небогатый, но вкусный, с душой. «Ты, Женька, себя превзошла, — оценили стол друзья. — Таких деволяйчиков в жизни не пробовали!» — «Не деволяйчиков, а расстегайчиков», — смеясь, поправляла Женя и подкладывала гостям румяных, исходящих нежным ароматным паром пирожков.
Были рассказы о Египте, об улучшении отношений между Египтом и Союзом. В этом, как выходило из слов приятеля, была и его немалая заслуга. Женя слушала внимательно, подперши ладонью подбородок, и на щеках ее играли ямочки…
Всем было хорошо — шутили, смеялись, слушали музыку. Володе очень не хотелось уходить, но пришлось. «Вы тут веселитесь, а я поеду», — шепнул на ухо жене и удалился, что называется, по-английски, не прощаясь.
Проработал час, когда вдруг отключили электричество. Такого в истории телеграфа на памяти его начальницы, немолодой строгой женщины, еще не было. «Ток дадут через полтора часа», — объявили сотрудникам, и Володя решил съездить домой — рядом же! Тут и пешком плевое дело…
Когда шел от остановки, увидел, что в его окнах света нет. «Разошлись», — подумал разочарованно. Открыл ключом дверь и замер на пороге. Из спальни, натягивая на ходу яркую сорочку, вышел взъерошенный налаживатель отношений с Египтом. Не отрывая глаз от пола, надел пальто, сунул ноги в туфли и выскочил из дома…
Два месяца Володя жил у знакомых. «Как же ты могла, Женя, как ты могла?» — бормотал в пьяном отупении. Женя передала ему через чужие руки записку, поставив в известность, что живет у мамы и в квартире, которую они снимали, не нуждается…
Но Володя туда так и не вернулся: матери стало хуже, и он перебрался в ее комнату в коммуналке. При матери Володя старался быть веселым. Однако во сне, забывшись, звал Женю…
Именно эта история, как Володя уверовал, добила мать окончательно…
Потом он узнал, что Женя вышла замуж за перспективного работника Внешторга. В общем, банальнее некуда.
Постепенно боль улеглась. Не забылась, но притупилась под надежным слоем прошедшего времени.
Иногда Володя ловил себя на том, что старенький, доверенный ему приятелем «Москвич» однажды свернет на Большую Садовую, а оттуда — в тихий переулок, где теперь жила Женя. Володя с какой-то сладко-злорадной болью представляет, как она растеряется, когда, выйдя из дома, неожиданно увидит его. И как он гордо ее не заметит. Глупо, конечно, но…
Вот и сейчас он решил свернуть на Суворовский, а с бульвара — на Герцена. Но когда доехал до пересечения, повернул вдруг на Садовое. И тут же включился в общий нетерпеливый ритм столичной магистрали. Машины несутся сплошным потоком в одну и в другую сторону.
Вдруг Владимир заметил какой-то непорядок, сбой в общем напряженном ритме. Он еще не сообразил, что к чему, как что-то мелькнуло перед самым носом машины.
Разъяренный, выскочил из «Москвича», который, конечно, тут же заглох и стал поперек резервной полосы.
— Какого черта! — крикнул нарушителю и увидел огромную плетеную корзину. А за ней — что-то щуплое, незначительное.
Она стояла у белой полосы, обеими руками держа перед собой плетенку, и, похоже, не очень понимала, что обращаются к ней.
— Тебе что, жить расхотелось? Оглохла, что ли? — прокричал девчонке в самое ухо.
Она метнула на него злой, испепеляющий взгляд и бросилась вперед, намереваясь юркнуть в узкий коридорчик между несущимися потоками. Володя едва успел схватить за корзину, которую она обеими руками прижимала к себе. Рванул назад и, без долгих объяснений, толкнул в открытую машину.
Девчонка с размаху плюхнулась на сиденье рядом с водительским, но корзину из рук не выпустила.
— Тебе куда? — спросил, когда они покатили по Садовому.
Но она не ответила.
— Ты специально меня подстерегала, чтобы кинуться под колеса, да! Что молчишь-то? — Володя взглянул на свою неожиданную пассажирку: корзина на коленях, голова — на корзине, лицо осунувшееся, бледное, коса растрепана, волосы выбились, прядями разметались по лицу.