— Нет. А на каких правах он ухлестывает за тобой?
— Что? — расхохоталась Линка. — Он мне учебники привез. Надо же мне куда-нибудь поступать или нет? — Заглянула в его темные от гнева глаза. И, схватив Толика за руку, потащила из дома. — Пойдем я вас познакомлю…
Так у них и повелось. Толик, который сдавал последние экзамены, почти целые дни проводил с Линкой.
«Шел бы в сад, — ворчала на него тетя Катя. — Мешаешь ей заниматься!»
Володя иногда заезжал к вечеру после работы. Помогал с немецким. Русский и литературу он тоже любил и хорошо помнил. «После немецкого займемся русским», — составил для Линки программу-минимум. И привозил все новые учебники. Тетя Катя все вздыхала: «Забыла, чего там Белинский писал в своем письме к Гоголю? Не помнишь, Лин?» — ненавязчиво заставляя Линку заглянуть в учебник.
«Давай и я тебе помогу. Ну, хотя бы с историей», — предлагал Толик без особого энтузиазма.
«Нет, — отмахивалась Линка, — не надо помигать. Ты мне лучше помешай немножко. Ну, пожалуйста!..»
Смеясь, они хватались за руки и убегали куда-нибудь из дома. На несколько часов.
А потом Толик уехал на сборы, в военные лагеря. И уже никто, к сожалению, не мешал ей готовиться к поступлению.
Володя стал приезжать чаще — времени-то до экзаменов оставалось всего ничего!
Тетя Катя отнеслась к появлению Володи поразительно спокойно. Когда Линка впервые привела его в дом, Екатерина Владимировна протянула ему руку и сказала:
— Володя? Здравствуйте.
И все. Так, словно она давно его знала.
— А вот это в программу по немецкому никак не входит, — с раздражением сказала Линка, когда вышла однажды утром из дома и увидела у калитки знакомый «Москвич» и улыбающегося Владимира, который пошел ей навстречу. — С утра пораньше?
— Вот учебник, — радостно сообщил Володя, протягивая книгу, — вчера забыл передать. Прекрасные упражнения для развития разговорных навыков…
— А для развития навыков вранья, — съехидничала Линка, глядя на него в упор, — есть упражнения?
— Ты не даешь красиво солгать, — рассмеялся он. — Я действительно искал предлог с тобой встретиться. Надо поговорить.
— Говорите, без всяких предлогов. Могли бы просто позвонить.
— Не мог, — возразил Володя. — Такое дело… Может, сядем в машину? Так вот… Дело такое, — продолжал, когда они сели в его «Москвич». — Меня посылают за рубеж. — Он замолчал, глянул на нее вопросительно. — Надолго.
— Ну что ж, рада за вас. Счастливого пути! — И взялась за ручку дверцы.
— Постой, Лина, — быстро повернулся к ней. — А ты… Ты не хочешь поехать со мной? Туда охотнее посылают… — он запнулся, — не холостых.
— Нет, Владимир Михайлович, — сказала мягко. — Вы мне здорово помогли. Вы очень умный, очень добрый человек, Владимир Михайлович. И очень хороший. Но…
Володя молчал, опустив голову. Линка нажала на ручку дверцы.
— Прощайте! — крикнула, уже выпрыгнув из машины. — Спасибо за немецкий!
Вскоре она отправила родителям в Отрадное телеграмму: «Сдала пятерки ждите выезжаю»…
Солнце брызжет жаром, не унимается, даже упав к горизонту. Что значит юг! Уезжала из Москвы в дождь, надев шерстяную кофту. А тут — прямо тропики. Хорошо, что до начала занятий у нее целых десять дней!
— Ма, письмо! — кричит Линка и бросается к калитке, в ручку которой почтальон сунул конверт. — От Толика! — Рука нетерпеливо разрывает конверт.
«Дорогая Лина!
Все эти дни нахожусь в состоянии отвратном. Ничего не могу с собой поделать…»
— Нет, это не Толик, — разочарованно сообщила матери. Антонина Владимировна повернулась и пошла по своим делам. А Линка продолжала читать:
«Ты думаешь, мне вскружили голову твои кудряшки, твоя длинная коса?..»
Линка подошла к застекленной веранде, глянула на свое отражение в темном окне. Мотнула косой влево, вправо, заставив взметнуться и потанцевать тугие пружины сочиненных без помощи парикмахерской локонов «а-ля Татьяна Ларина». «Не кудряшки, — передразнила, точно копируя Володин голос. — А что же еще?»
«…Это я в своей жизни видел, поверь мне. А вот человека цельного, искреннего…»
«Во загибает! — восхитилась Линка и бросила недочитанное письмо на скамейку. — Не куд-ряш-ки», — повторила по слогам и, раскачивая косой, пошла в сад.
— Ма-а! — крикнула в глубину темной зелени. — Слив натрясти? А груш?
— Нет, я сама, — отзывается мать. — Лучше половики выбей. И пол помой, вдруг завтра кто нагрянет.
— Вряд ли, — вздыхает Линка.
Толик в лагерях, на сборах. А кто еще помнит о ее дне рождения? Отец? Сестра? Она со своими ребятами поехала отдохнуть, ей это редко удается. Да и отцу тоже. Правда, присматривать за внуками у моря не намного легче, чем дома, но все же. Сестра уже прислала поздравительную телеграмму. Да и с ней — какой интерес? Вот если бы Толик…
Вытрясла половики, взяла ведро, половую тряпку, подоткнула подол сарафана и стала надраивать светло-коричневый дощатый пол.
Вымыла кухню, комнату матери, пошла во двор вылить ведро. Размахнулась и ливанула грязную воду под сиреневый куст, прямо с крыльца через асфальтированную дорожку, ведущую к калитке.
— Ой! — вскрикнул кто-то из-за нависшей над дорожкой сирени. — За что?
Обернулась и чуть не выронила ведро из рук: из-за куста, улыбаясь во весь рот, вышел Володя. С его светлых брюк стекала грязная вода. За калиткой стоял пыльный «Москвич».
— Ты так и норовишь меня чем-то облить, — весело сердился Володя, отряхивая брюки. — То соком, то помоями…
— Здра-асте! — иронически приветствовала его Линка, оправившись от первого шока. — Какими ветрами?
— Южными, Линка, степными! — улыбаясь все той же широкой, глуповато-счастливой улыбкой, ответствовал Владимир.
— А как же ваша загранка?
— Вот видишь как.
— Вижу, — подтвердила бесстрастно, а в голове все же шевельнулась маленькая, самолюбивая мыслишка: «Нас на них не променял!» — Ма, где ты там? — крикнула в глубину сада. — У нас гости!
Появилась мать с плетеной корзиной, наполненной грушами.
— Та же самая? — узнал Володя и непроизвольно отпрянул назад.
— Та же, — усмехнулась Линка и повернулась к матери. — Знакомься, ма. Это — Владимир Михайлович.
Мать вытерла ладонь о фартук, смущенно представилась, не зная, как расценивать этот его неожиданный приезд.
— Значит, Антонина Владимировна, деда Лины тоже Владимиром звали? — спросил Володя, видно, для того, чтобы просто что-то спросить.
— Владимиром, — подтвердила Линка. — Но это не дает вам никаких преимуществ.
— Лина! — ужаснулась мать. — Как ты себя ведешь? — Но дочь, тряхнув косой, уже шла к дому. — Вот же девка! Да вы не обращайте на нее внимания, проходите в хату, — засуетилась Антонина Владимировна, стараясь сгладить негостеприимство дочери.
— Давайте я вам помогу, — предложил Володя, забирая у Антонины Владимировны тяжелую корзину.
Ночью, уже засыпая, Линка прислушивалась к разговорам и звукам с кухни: звенели крышки, что-то гремело. Володя с матерью о чем-то шепотом переговаривались.
«Быстро же они нашли общий язык», — удивилась.
Утром, еще не совсем открыв глаза, Линка заметила на тумбочке, рядом с ее изголовьем, нагромождение пакетов. «Подарки!» — обрадовалась и тут же проснулась, вскочила с кровати. В первом, судя по виду, книги. Развернула — и точно. Однотомник Гёте — на русском и на немецком, «Избранная лирика» берлинского издания. К томику приколота записка: «Уверен, дорастешь».
В плоском картонном ящичке — несколько долгоиграющих пластинок. Вивальди! «Ух ты!» — Она даже села от неожиданности. Потом снова вскочила и подбежала к проигрывателю.
Размахивая руками в такт музыке и плавно кружась, вышла в коридор. И тут же уткнулась взглядом в огромный, увешанный цветами плакат: «По-здрав-ля-ем!» А вокруг-то, а вокруг! Мамочки родные! Цветы вперемешку со знаками дорожного движения: круглые, треугольные, красные, голубые.
На двери в кладовку, где сейчас тихо рычала собака Пальма над своими щенятами, — восклицательный знак. Опасность, значит. На входной двери — разворотная дуга. От ворот поворот то есть. На ее спаленке — белый «кирпич» на красном поле: въезд запрещен.
— Все крышки от кастрюль позабирал, — шутливо пожаловалась мать. — Глянь, что он у входа в дом повесил. «Нам — семнадцать!» «Теперь все соседи останавливаются и спрашивают: «Кому это «нам»? Сколько же у вас новорожденных?»
Большая комната тоже обвешана плакатами: «Я слушаюсь маму», «Мой любимый цветок — подсолнух»…
— Здорово, я смотрю, он тебя изучил, — хмыкнула мать. — С юмором человек, ничего не скажешь.
В центре, на обеденном столе, — огромный букет роз. Все пунцовые, упругие, с капельками росы на листках. Ровно семнадцать.
Линка смотрела на это уже без улыбки.
— Владимир Михайлович! Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли и не обижались, — сказала, когда после завтрака они пошли по залитой горячим солнцем улице безлюдного поселка. — Вам не следовало сюда приезжать, — запнулась, подбирая нужные слова. — Ну, раз уж приехали, то погостите денек и уезжайте. Я не могу сказать вам ничего нового.
Он старательно глядел под ноги, молчал.
— Уезжайте. Так будет лучше.
— Для кого? — спросил, не поднимая головы.
— И для меня, и для вас.
— Почему ты за меня решаешь?
— Я прошу…
— Не гони меня, — тихо произнес Володя. — Ты же видишь, что мне тяжело.
— Да, но…
— Не гони, — повторил еле слышно.
— И все же… Уезжайте, пожалуйста…
В тот же день Володя уехал.
Вскоре она получила от него письмо:
«Дорогая Лина!
Вокруг меня ходят счастливые люди. Они улыбаются, они светятся радостью, они целуются в темных переулках и на зеленых аллеях скверов.
Вокруг меня ходят несчастные люди. У них пасмурные лица. У них невидящие глаза. Они тоже забиваются в темноту, но не для поцелуев: они хотят остаться одни. Это горе.