греческом сообщила, что все прошлое лето просидела с больной бабушкой.
Кто-то помог бывшему учителю с рисунками и диаграммами для диссертации.
Кто-то вспомнил, как вызвал «скорую» для старика соседа. Как перевел через улицу старушку.
И всё.
— Негусто, — прокомментировала Полина.
— При чем тут мы? — обиженно зашумели студенты. — С поступками сейчас напряженка…
— Да, чем дальше, тем напряженнее, — вполне серьезно согласилась Полина. — По себе знаю.
Студенты заулыбались.
— Я хочу с вами посоветоваться. — Шум тут же прекратился, в глазах — здоровое любопытство. — Как агитатор группы, я должна провести с вами какое-нибудь мероприятие. — Разочарованный гул: «У-у-у…» — Куда бы нам сходить? На выставку? В музей? — Глаза стали быстро гаснуть. Полина обвела взглядом студентов: — Не хотите? Я так и думала. Тогда, может… — сделала паузу. — В нашем районе есть школа-интернат. Там учатся дети, у которых нет родителей. Я говорила с директором, им нужна помощь: воспитателей мало, детей много — сами понимаете. Что, если взять над ними шефство? Хотя бы раз в неделю заходить, заниматься с детьми — уроки вместе приготовить, почитать, просто поговорить. Согласны?
Молчание.
— А мы справимся? — осторожно спросила Воровская.
Полина пожала плечами:
— Посмотрим?
— Посмотрим! — согласились хором.
Обычное задание на перевод она слегка изменила: не только перевести, но и дать антонимы. Пошло гладко: беспринципный человек — принципиальный, бесчестный — честный, безнравственный — высоконравственный. И вдруг к последнему дали еще: «добрый».
— Неверно! — запротестовал кто-то. — «Добрый» и «нравственный» — не синонимы.
— Верно! — настаивал первый. — Полина Васильевна, как вы думаете, может высоконравственный человек быть недобрым?
— Думаю, не может. Хотя синонимами их вряд ли назовешь.
Четыре минуты до звонка.
— А напоследок ответьте, пожалуйста, на такой вопрос: какие у коровы уши?
— Что-что?
— Да, вы не ослышались: какие у коровы уши?
Общая растерянность, оцепенение; потом — взрыв смеха.
— Ну и вопрос!
— Торчащие у нее уши, — предполагает без особой уверенности Боровская.
— И вовсе нет! — протестует Юлова. — Они — висящие.
— Какие именно? Обрисуйте.
— Как у собаки. У кокер-спаниеля…
— Вы уверены? — Полина обводит аудиторию слегка насмешливым взглядом. — Какие всё же? Кто из вас самый наблюдательный?
Таких не оказалось. Строили разные догадки, спорили, но точно никто ответить не мог.
— А это в программу не входит, — нашлась Боровская.
— Не входит, — соглашается Полина. — А в колхоз вы ездили? На ферме были? Ну и как?
— Кстати, я где-то читала, что уши у коровы — барометр ее настроения, — вспомнила Юлова.
— Отношения к действительности, — ввернул кто-то, и все рассмеялись.
— До свидания. — Полина захлопывает журнал и поднимается: звонок.
— Вы же так и не сказали, какие на самом деле у коровы уши, — возмутились студенты.
— И не скажу. Сами посмотрите.
— А где взять корову?
— Срочно ищу буренку! С висящими ушами! — орут, не желая расходиться…
— Так-так, — сощурила глаза Галка Леонова, дуя на горячий чай. — Развиваешь, значит, у студентов фантазию? Играешь в замещение вакантных должностей?
— Откуда ты взяла? — удивилась Полина.
Вопрос, надо сказать, глупый. Ясно откуда — от студентов. В курилке обсуждали новости: кто, что и как. Однако быстро разнесли — к большому перерыву.
— Готовишь достойную смену нашей ЖЗЛ? — не унималась Галка. — А может, самому министру? — изобразила на лице глубокое уважение к размаху поставленной задачи. — И демонстрируешь собственный взгляд на проблемное обучение?
— Ты бы только слышала, что они говорили! — улыбнулась Полина, вспоминая прошедшее занятие.
— Наговорят, только слушай!
— Да не брюзжи. Занятно ведь. Юлова, например, знаешь что предложила? Ввести новый предмет: «Совесть».
— Ну, твоя Юлова допрыгается, так же как и Дротов, помяни мое слово! И ты вместе с ними.
— Мы тренировали модели, — пояснила почему-то Полина, машинально оглядывая зал буфета.
— Прибереги свои объяснения для начальства. Тренировала она, видите ли! Ослиные уши — тоже для тренировки?
— Не ослиные, а коровьи, — поправила Полина. — И, глянув на часы, торопливо поднялась с места: — Через полчаса в гастрономе перерыв, а она тут чаи распивает! Адьё, — помахала Галке, направляясь к выходу.
Вечером придет тетя Катя, а у нее ничего нет. Хоть времени в обрез, но шла степенно, соблюдая институтский этикет: суетливый преподаватель — не пример для подражания.
А вот в гастрономе пример показывать некому. Тут все вроде нее — работающие эмансипэ, которым за час обеденного перерыва нужно набить свои хозяйственные сумки до отказа. Бегают от кассы к прилавку, от прилавка — к другому… Глаза видят только пробитые чеки, колбасу, сыр, яйца… А друг друга не видят. Полина включилась в этот привычно нервный ритм предобеденной гастрономной жизни — заняла очередь в овощной отдел, потом в кассу, побежала к мясному, постояла там и, вспомнив, что у нее кончилась мука, а мужу в честь (или в компенсацию?) теткиного прихода обещан его любимый яблочный пирог, бросилась к бакалейному.
Набег на магазин можно рассматривать, как крупную удачу: отоварилась за двадцать пять минут. Только вот сыр на прилавке забыла.
Гастроном закрылся, но мастерская по ремонту обуви как раз открылась. А химчистка закроется еще только через час.
Хозяйственными делами Полина занималась если и не с безумным восторгом, однако не без удовольствия. Что лучше успокаивает нервы, как не эти насущные заботы? И даже беготня, толкотня тоже нужны — напрочь забываешь об институте, о своих огорчениях. Работаешь на одно: успеть! В обувную мастерскую (взять Дашкины сапожки), перед тем — в химчистку (закроется на обед), а по пути — хорошо бы успеть в телеателье, но не успеет: оно на другой стороне проспекта, а с сумками быстро не добежишь… Все в этом мире разумно: и очереди, и магазины, и кухня. И с работой все идеально сочетается: на прошлой неделе, например, пока готовила обед, продумала большую часть своей статьи. И даже кое-что записала тут же, на подоконнике. Экономия стопроцентная: задействованы не только руки, но и голова. Пока раскатывала коржи для пирога, набросала общую схему. Когда готовила заварной крем, представила, как подаст проблематику: вначале — немного полемики с известными лингвистами об оппозитивном дуализме. Потом поговорит о роли знака, как репрезента и субстрата… Что касается терминологии, которая, конечно, не соотносится с субстанциональной реальностью… Что за гарь — дышать нечем! Нет, это не табачище из Володиной комнаты, это из окна — соседи небось кастрюлю сожгли. Дотянулась свободной рукой до форточки, захлопнула. И только тут сообразила: это — из собственной духовки. Пирог! Жалко, сил нет! Но потом решила, что это — ее жертва оппозитивному дуализму. Ничего не поделаешь — наука знала и больше.
Галке Леоновой этот ее хозяйственный энтузиазм кажется смешным. Раз, зайдя за Полиной, чтобы вместе идти на собрание, Галка увидела, что она готовит термосы для мужа и пишет ему записку: «Обед — в красном, ужин — в голубом», чтобы не перепутал.
— Что уж он, сам себе подогреть не может? — удивилась Галка.
— Хочешь, чтобы я мужа в фартук нарядила?
— А ты хочешь через пару лет в старуху превратиться? Немногим больше тридцати, а руки как у пятидесятилетней! Думаешь, он это ценит?
— Ценит, — заверила, невольно пряча руки.
— В чем, интересно, это выражается, а? Конкретно? Лишний раз приголубит на досуге? Отчего бы и нет: это им ничего не стоит. Силу куда-то надо девать: отлежатся, отъедятся за день на всем готовом. А вечерком и развлечься не грех. А ты небось так за день ухайдакаешься, что на четвереньках до кровати доползаешь: не до утех. Не так разве?
— Ну и циник же ты, Галка!
— А ты поденщица с кандидатским званием. Вот мой муж меня действительно ценит. В конкретных проявлениях: и стирает, и продукты покупает, и готовит.
— Мусорные ведра он тоже таскает?
— А кто же? — искренне удивилась Галка. — Неужели я, цветок вселенной?
— Ах ты, мой цветок. — Полина склонила голову набок, словно бы любуясь этим чудом природы. — Нет, Галь! Мы сами мужиков черт знает во что превращаем! И потом еще рыцарства от них требуем, — заговорила запальчиво, но тут же себя усмирила — тоже мне, общественный обвинитель! — Ты вот подумай. Какое может быть рыцарство, если они, бедные, восемь часов на работе отгрохают, а потом еще по магазинам набегаются, с чужими женами наругаются. А потом и своей, естественно, выдадут…
— Ах, бедненькие! — пожалела их Галка и посмотрела на Полину с превосходством. — С чужими женами, между прочим, не тем занимаются. А мы что, не вкалываем?
— Ну знаешь! За что боролись, на то и напоролись — как говорит мой отец.
— Ну знаешь! — в тон ей ответила Галка. — Я их об этой эмансипации не просила. Так что пусть заткнутся и… — Ее жест вышел очень выразительным. — Но раз так получилось, уж если эмансипировали, то пусть занимаются кухней. А мы — государством. Да, да! Я ведь из чисто гуманистических соображений, — заверила Галка. — Понимаешь, в них скопилась генная усталость. Они, мужики наши, все века были сильным полом. Надо дать им отдохнуть…
Так, с магазинами и мастерскими порядок. А вот в школу не успеет уже зайти. Классная руководительница жалуется, что Дашка снижает успеваемость. «Понимаешь, мам, — рассказывала сама Дашка, — ну никак там пятерка за четверть не выходит: у меня же их всего три, а потом — шесть четверок. А она мне говорит: «Пойдешь к Михаилу Ивановичу, сдашь рисунок, он поставит за него пять, и пять — в четверти. Я договорилась». — «Да не поставит он мне пять!» — «Но я же сказала: я договорилась!»
Завтра придется идти выяснять. А сейчас — в институт, «окно» кончилось…
После занятий, когда направлялась на кафедру, опять в голову полезло не то что надо. Пока ходила по магазинам и мастерским, переключилась, а тут снова: Дротов. Драка. Боровская… Не то. А что же? И вдруг Полину осенило: диссертация! Сухоруков наверняка придерживает ее характеристику до защиты Сейдулиной. На всякий случай. Обсуждение статей по ее работе каждый раз проходило со скрипом. И Глеб понимает, что предзащита будет горячей. И что Полинина рецензия вряд ли будет положительной.