— Не то вы говорите, Дротов.
— Что думаю. Мы только кричим: качество, качество! А на деле? Лишь бы «оформлено» было.
— Психологию, Дротов, менять гораздо труднее, чем постановления.
— Инфляция идей! Ну скажите, есть у нас в институте хоть один крупный ученый? Типа… ну, я не знаю… Павлова? Или Ушинского? Лидер, за которым хотелось бы в огонь и в воду. Нет, нам вал важен.
— Куда хватил! Павловы рождаются не каждое столетие.
— А если не готовить для них научную почву, то и вообще не родятся. Наука у нас становится бизнесом… Послушайте, Полина Васильевна, вы когда-нибудь говорите то, что думаете?
— Говорю, — усмехнулась невесело. — Иногда… Знаете, Дротов, проводите меня домой, хорошо? Я что-то замерзла… Познакомлю вас с мужем, с дочерью. Чаю вместе попьем…
Он проводил Полину до подъезда, но в квартиру зайти отказался: Володю постеснялся, не иначе.
— Ну, как хотите, — не стала настаивать она, подумав, что после ее отказа от театра муж явно на взводе. — До свидания, Дротов. Увидимся завтра на занятиях. — И уже у самой двери: — А перед старостой все же надо извиниться. Мстят только слабые, сильные прощают. Вы же сильный, Дротов.
— Ма, где ты ходишь, я тут с русским зашиваюсь. Помоги, — с порога пристает Дашка с учебником в руках. — Надо придумать определяемые к определению «горячий».
— Что же вы с папой придумать не могли? — интересуется Полина, стаскивая шубу. — Все так просто: горячая кровь, горячее сердце…
— Папа мне два придумал: горячий снег и горячий чай, — пояснила Дашка. — А потом…
— А что потом?
— Папочка стал рыться в словарях, но там ничего не находилось. Он разнервничался, сказал, что опаздывает, и ушел.
Лишь теперь она заметила, что Володиного пальто на вешалке нет. Но почему он не взял машину? «Москвич» стоит под окном (видела, подходя с Дротовым к дому). Где же Володя? Почему не оставил записки?
Когда Володя поздно ночью, тихо раздевшись, прокрался в постель, Полина сделала вид, что спит. Безошибочно учуяла запах спиртного и похолодела: «Неужели заранее знал, что не сможет сесть за руль? Опять за старое?!»
V
Дашка родилась на Бородинском поле. Чуть не родилась — муж успел все же домчать ее до Можайска…
Все утро он ходил кругами с атласом автомобильных дорог в руках.
— Та-ак! Ржев, Нелидово, — медленно вел пальцем по малиновой жилке магистрали, — Андреанополь… — Палец вдруг замирал. — Интригующее название, черт возьми, — вопросительный взгляд на жену.
Обычно в таких случаях она восклицала: «Андреанополь?! Жутко интригующее!» — «Да, что-то тут есть античное… — с неизменной благодарностью подхватывал Володя. Его взгляд загорался светом дальних городов. — Собирайся! Десять минут хватит?» — «Конечно!» — вскакивала Линка и бросалась к плите ставить чайник для термоса.
Но теперь она сидела, уткнувшись в учебник и делала вид, что сильно сосредоточена.
«Греческое — ιχθυς, латинское pisces, немецкое — fisk, английское fish», — повторяла полушепотом.
— Покатались бы по Западной Двине, — мечтал Володя, — а потом заночевали бы на родине Александра Невского.
Рука, переворачивающая страницу, дрогнула — страсть мужа к родной истории никогда не оставляла Линку равнодушной. Но она все же промолчала.
— Может, ты плохо себя чувствуешь? — Володя поднял глаза от атласа, покосился на ее живот. — А? Тебе плохо?
— Н-нет… Просто через две недели… экзамен.
— Осенью доучишь, — возмутился муж и, сев рядом, захлопнул ее учебник. — Успеешь!
— Я-то успею, а он — нет, — показала глазами на живот и снова раскрыла свой «ихтиос». — Пусть образовывается.
— Что, сильно протестует? — Осторожно, словно к раскаленному утюгу, потянул руку к резко закругляющейся линии ее сарафана, но тут же отдернул. — Брыкается?
— Да все нормально… А далеко этот Андреанополь?
— Нет, не очень! — подскочил, снова схватил атлас. — Вот, — раскрыл перед ней карту, — каких-нибудь триста — четыреста километров… Впрочем, что я говорю, — конечно, далеко! В твоем положении… обвел взглядом изгиб сарафана, и в глазах появилось мученическое выражение.
— Да я себя прекрасно чувствую, — заверила Линка и захлопнула греческий. — Ну что, собираемся?
Изобразить пламенный энтузиазм — пара пустяков, она, пусть и не состоявшаяся, но актриса. В душе, по крайней мере. Почему она чувствует постоянную вину перед Володей? И постоянное желание ее загладить? Сделать так, чтобы у него не осталось ни малейшего повода пожалеть о чем-то.
Хотя в чем она виновата? В том, что на Можайском море он так внезапно и вовремя возник из темноты?.. И все же нет-нет, да кольнет иголочкой: «Может, я его не так люблю? А как еще-то? Он умный, добрый. Я ему стольким обязана!.. Любить по обязанности? Но ведь люблю! Уже за одно то, что он меня спас. За то, что заставил поверить в добро. Что никогда не предаст — за одно это не откажусь от него. Ни за что на свете! Я сделаю его счастливым».
— …Нет, Андреанополь далеко, тебя растрясет, — решительно заявил Володя. — А вот Бородино… Живем рядом с историей и не знаем ее. — Взгляд мужа посуровел.
— Стыдно! — согласилась Линка. — Всего каких-то сто с хвостиком, пустяк! — И пошла ставить чайник.
— Посмотрим батарею Раевского, — рассуждал Володя, идя следом, — Багратионовы флеши…
У флешей все и началось. У первых же окопов. Едва экскурсовод, бледный худосочный мужчина, неожиданно четким, громоподобным голосом процитировал: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина…»
Все двадцать километров до роддома Володя был в полуобморочном состоянии. Лицо белое, на скулах лихорадочно алые пятна, руки намертво вцепились в руль. «Не пришлось бы потом силой их разнимать», — подумала Линка.
— Да не гони так, — успокаивала мужа. — Я себя нормально чувствую.
Она и в самом деле была совершенно спокойна. Словно все это происходило с кем-то другим. А она лишь наблюдала со стороны.
— Это я. Я виноват, — бормотали его бледные губы. — Не надо было ехать. Тебя растрясло. Идиот!
— Наоборот, — весело махнула рукой, — нам просто повезло, что это произошло именно здесь, — исторический ребенок.
Следующим утром получила от мужа записку:
«Благодарю за дочь! Счастлив, люблю, целую».
Линка снова и снова перечитывала размашистые, бестолково наползающие друг на друга слова Володиной записки и улыбалась.
— Мамы, кормить! — вошла в палату сестра, неся в каждой руке по белому сверточку.
«Мама!» Как ждал Володя этого дня!
Вспомнила одно из его писем — после срочного отъезда из Отрадного. Он писал о своем одиночестве, о серой тоске.
«Пока нет своих, все думаю: не взять ли из какого-нибудь детдома на воспитание ребенка. Товарищи отговаривают: влюбишься, говорят, в какую-нибудь дуру, а она поставит тебе это в строку».
«Но я ведь не дура, правда, Володя? Я умная. Хорошая. Вот взяла и родила тебе дочь. Ты хотел именно дочь — «чтобы была похожа на тебя, Линка». А я хотела то, что хотел ты».
И ее вдруг захлестнула теплая волна благодарности самой себе. За то, что она так точно, без колебаний выполнила его волю.
Сестра кладет перед ней крошечный белый сверток. В нем — желтовато-розовая проталинка — лицо. Две маленькие дырки — нос, две узенькие щелки — глаза. И ничего больше. Нет, еще скорбно сжатые розовые полоски губ. Неужели это мой ребенок?
— А вы случайно не перепутали? — подозрительно посмотрела на сестру.
— Такого у нас не бывает, — обиделась та. — Прочитайте бирку.
— Прочитала. Да, все сходится. — Снова глянула на сверток. «Господи, я же ничего к ней не испытываю! Ну ни-че-го! — поняла с ужасом. — Как же это? Где же знаменитое чувство материнства?»
— Покормишь грудью, придет, — успокоила сестра. — Ну, чувство это. С молоком, так сказать.
Но пришло оно не с молоком, а с болезнью. Желтуха. «Как? Откуда? — обмерла Линка. — А я еще радовалась, что дочь такая загореленькая…» — «Пройдет», — пообещали врачи.
А вдруг — нет?
Мужу, конечно, ничего не написала, но сама перенервничала так, что временно исчезло молоко.
Год прошел как в тумане. Все время хотелось спать. Даже во сне снилось, что никак не может выспаться. Но институт не бросила. А уж как на занятиях сидела!.. Однажды чуть не свалилась в проход — прямо под ноги лектору.
— Взяла бы академку, — ворчала Галка, записывая лекцию под копирку.
— Терять год?
— А терять здоровье? И для ребенка вредно. Кормишь ее всякими семами-ремами.
— Пусть с молоком матери знания впитывает. Чтобы не выросла дурой, — смеялась Линка.
Володя первое время тоже настаивал на академическом отпуске, помогал ей, как мог, даже Дашку кормить пытался, уложив Линку спать: «Иди отдохни!»
Едва задремав, она слышала грохот на кухне, просыпалась. У кухонного шкафа стоял Володя в неумело повязанном голубом переднике, подарке тети Кати. Под ногами расплывалась широкая белая лужа.
— Кефир Дашкин разбил, — признавался покаянно, — стал греть на пару, а бутылка…
— Вижу, — ответила расслабленно, не в силах проснуться. — Дашка еще на балконе? Спит?
— Нет. Стала орать, я догадался дать ей пустышку.
— А перепеленать не догадался?
— Нет, — произнес, виновато глядя на кефирную лужу у ног. — Убрать? — Поднял глаза на жену, и из них глянула такая бесконечная грусть, что у Линки сжалось сердце.
— Ладно, я сама. Давай брюки почищу. — Взяла чистую тряпку, стала стирать кефирные пятна…
Спать… Спать… Теперь можно. Все сделано, Дашка тихо посапывает в своей кроватке. Володя уехал искать работу и почему-то задержался. За это время он сменил несколько мест. Сперва вернулся на телеграф. Шум, посменная изнурительная работа. Ушел гидом в Интурист — ничего достойнее пока не было. Домой возвращался уставший, злой.
— Я уже не мальчик, чтобы с утра до ночи возить по музеям орды шумных иностранцев и ублажать их капризных дам, — жаловался Линке.