До него, значит, дошли слухи о занятии, которое Галка назвала «игрой в замещение вакантных должностей», поняла Полина.
— Могу я взглянуть на ваш план?
— Разумеется. — Полина вытащила из сумки коричневую тетрадь, такую же, как та, в которую записывала в детстве свои недостатки. «Где-то она теперь? Потеряна. Да и недостатки тоже вроде перевелись», — усмехнулась про себя, глядя, как Глеб листает ее план.
— Так-так. «Модальность. Средства выражения отношения говорящего к действительности». Тридцать минут, верно?
Полина пожимает плечами. Но, не выдержав удивленного взгляда Глеба, поясняет:
— А что тут верного, Глеб Андреевич? Тридцать минут на все средства. Да еще и на отношение говорящего к действительности. — (Как говорила Юлова на том уроке? «Чтобы это отношение выражать, надо, для начала, определить его для себя» — так приблизительно.) — А как вы сами относитесь к этой философской категории? — «Куда меня несет?» — промелькнуло в голове, но остановиться она уже не могла: — Вы можете это определить за полчаса? Лично я — нет.
Она наконец остановилась и посмотрела на Глеба, ожидая ответной улыбки.
И заведующий улыбнулся. Ну вот, а Галка говорит, что чувство юмора у него под мышкой: дескать, пощекочешь — засмеется.
— Да, — согласился вроде бы Глеб, — занятия для этого маловато. Особенно если половина его потрачена, — он снова улыбнулся, и Полина уловила в его улыбке триумф чемпиона, который следующим ходом объявит противнику мат, — на выяснение формы ослиных ушей.
Полина вспыхнула.
— Во-первых, не ползанятия, а четыре минуты. И не ослиных, а коровьих. И потом…
— Достаточно, — перебил Глеб. Она поднялась.
— Минутку, — остановил ее заведующий. — Я ведь еще не высказал своих замечаний по плану, — произнес чуть ли не извиняющимся тоном: мол, что поделаешь, такая должность.
Полина снова села.
— Во-первых, — отбросил несколько листов в ее коричневой тетради назад, — не совсем четко сформулирована цель занятия. Во-вторых, в цепочке лекций и семинаров, которые вы приводите, следует более последовательно… — Он продолжал разбирать, высказывая замечания общеметодического характера. — И наконец, в списке литературы, которую вы рекомендуете по теме, я не вижу работ классиков марксизма-ленинизма…
— Но модальность в греческом не имеет…
— Имеет, — перебил Глеб. — Как всякая философская категория. — Он усмехнулся, и Полина поняла: ее урок надолго запал ему в душу. — Вы же так ловко проследили ее связь с окружающей действительностью… Не говорю уже о ваших вольностях на занятии. Думаю, вы и сами понимаете, что такое… — он запнулся, выбирая слово, — такое бесцеремонное обращение с уважаемыми именами…
— Не путайте имя с должностью!
— А вы не путайте студенческую аудиторию с дискуссионным клубом! — Глеб резко захлопнул ее тетрадь. — Нашли место в министров играть! Существует программа, тексты…
— Ох уж эти программные тексты — вот тут сидят. — Полина провела пальцем по горлу. — Понимаете, Глеб Андреевич, студенты приходят к нам с компьютерами и диктофонами, а мы их кормим все той же «бабушкой с сыром». Ну те, что на магнитофоне первокурсникам прокручиваем. Из года в год — пленка уже истерлась. — Полина зло передразнила голос диктора: — «Скажите, где ваша бабушка?» — «Она в соседней комнате». — «А что делает ваша бабушка?» — «Она ест сыр, разве вы не слышите?»… Еще меня этой «бабушкой» воспитывали! Нельзя же столько лет… Хочется ведь чего-то нового…
— Да, бессмертная старушка, — поддержал Глеб. — Только вот насчет последнего вы, Полина Васильевна, не правы. Это для вас она старая, а для студентов — новая. Каждый год. Такая свеженькая, энергичная бабушка. — Глеб сжал в кулак руку, будто хотел показать кипучую энергию долгожительницы, и случайно задел лежащую перед ним сводку успеваемости за полугодие.
Скользнув по полированному столу, сводка мягко упала на пол, рядом с Полининым стулом. Она хотела было поднять с пола сводку, но представила себя согнувшейся перед заведующим и подумала: «Нет уж! Пусть сам».
Глеб наклонился, потянулся за бумагой. Полина видела, как налилась и покраснела от натуги его шея. И даже затылок под редкими поседевшими волосами. «Сдал наш Глеб, сдал, — посочувствовала заву. — А ведь даже самому себе не признается. Хочет еще и молоденьким лаборанткам нравиться. Играет в теннис, бегает, говорят, по три километра каждое утро, ходит в бассейн. Где только время находит? Неужели и я буду так унизительно цепляться за уходящую молодость?» — подумала, рассматривая поднятую Глебом сводку — разноцветную, в красных, синих, зеленых пометках — для каждой оценки свой цвет. А в ее группах и черный — двоечный — цвет имеется…
— Любуетесь? — полюбопытствовал Глеб, перехватив ее взгляд. — Да-а, — вздохнул, — опять наша кафедра на последнем месте будет.
Полина тоже вздохнула. Она и в самом деле сочувствовала сейчас заведующему: сидит перед ней пожилой, в сущности, подневольный человек. Куда он может деться от этих процентов, если с него требует деканат, с деканата — ректорат, а с него — министерство? Попробуй разорви эту цепь!
— Ваш вклад тут тоже немалый. — Глеб провел пальцем по листу. — Вон, в одной пятьсот десятой — половина неудов.
— Так ведь, Глеб Андреевич, там же всего шесть человек. Троим не поставила — уже пятьдесят процентов.
— И в краснознаменной четыреста первой — тоже черноты подпустили, — продолжал вести пальцем по ведомости. — Боровская, что ли? — Полина кивнула. — Когда ж она получит у вас свой зачет?
— Так ведь не хочет она получать его, Глеб Андреевич. И на курсовое объединение ее вызывала, и в деканат рапорт настрочила. — Полина поморщилась: — Даже родителям написала.
Не сразу, надо сказать, и не потому, что ЖЗЛ так настоятельно советовала связаться с родителями, а для того, чтобы у нее были основания сказать: «Ну вот, все меры приняты, надо исключать, сколько Можно?»
Глеб склонил голову набок, спросил, приятно улыбнувшись и сощурив глаза:
— Полина Васильевна, а может?.. — остановился, глядя на нее все с тем же ласковым прищуром. — Признайтесь, вы специально тянете с зачетом Боровской? Чтобы заставить ее высокопоставленного родителя поклониться? Вам ведь тоже ничто человеческое… не чуждо?
До Полины как-то не сразу дошел смысл намека. Но потом дошел.
— Да как… как?!. — возмутилась, желая выкрикнуть: «Как вы смеете!» Но в горле что-то застряло, и оно выдавило лишь это жалкое, похожее на икоту «как?»…
Автобус медленно вползает на крутой скользкий подъем, буксует, к вечеру подморозило. И машин много — в час пик улицы словно сужаются. Частники, почуяв весну, из своих гаражей выползли, их становится все больше, и каждый норовит вперед другого. Вот как этот юркий «Жигуль», который чуть не «поцеловался» с их автобусом. Водители общественного транспорта уже перестали на них чертыхаться — привыкли к росту материального благосостояния трудящихся.
Холодная все же весна в Москве! А в Отрадном, мать пишет, вовсю цветут сады. Полина представила море бело-розовой пены, в которой плавают красные черепичные крыши их поселка. Открытые настежь двери, степной ветер, играющий цветастыми занавесками на окнах, смех и беззлобное переругивание соседей, громкие крики из двора во двор: «Мань, а Мань! Тебе очередь за таранькой занять, чи ты сама?» Пахнет разомлевшим на солнце бурьяном, полынью, вишневым клеем, жареными семечками. Все душисто, тепло, все настежь…
Давненько Полина не была в родных краях. В этом году поедут, Володя обещал. Вначале, конечно, — на море, чтобы выполоскать Дашке ее бесконечные ангины, а потом — в Отрадное.
Рядом освободилось место, и Полина с удовольствием этим воспользовалась. Тело ватное — вирус, забитый мощным патентованным лекарством, видно, не совсем еще в ней зачах.
Разговор с Глебом отдавался в голове тупой болью. «Заставить поклониться!» Нет, ну как он мог до такого додуматься?!
Полина прижалась лбом к холодному стеклу. Полегчало. Жаль, что уже выходить, — так хорошо устроилась! Выйдя, сразу поперхнулась липким морозным воздухом. Сердце дало пробуксовку, словно несколько отстало, задержавшись там, на ступеньке. Хорошо, кто-то поддержал ее под локоть. Протолкнула-таки в легкие воздух, улыбнулась поддержавшей ее женщине:
— Спасибо.
— Может, вас проводить? — предложила пожилая женщина, сочувственно глядя на Полину.
— Нет, мне уже лучше. Не беспокойтесь…
Чувствовала все же, что городским транспортом не доедет, и взяла такси. Мешком плюхнулась на переднее сиденье, сказала адрес. Ее тошнило, в мозгу словно каша, и сердце, как бы нехотя, дергалось. Опустила стекло, высунула голову, подставив лицо хлесткому весеннему ветру. Но это помогало слабо — воздух, казалось, дрожал от плотных выхлопных газов, особенно невыносимых на остановках перед светофором.
Кое-как, с головной болью, добралась до дома. На столе ждали две записки: от Володи и Дашки.
«Работаю с редактором, буду поздно, не волнуйся. Целую», — писал муж.
«У нас мероприятие — задержусь. Не дергайся», — просила дочь.
«Ладно, не буду», — мысленно пообещала Дашке.
«Хорошо, что Володя придет поздно, — решила, укладываясь в постель. — А то поднял бы шум, стал вызывать «неотложку»…»
Сердце не отпускало. Стараясь не слишком напрягаться, дотянулась до телефона, набрала на ощупь 03.
— «Скорая»? Девушка, вы бы не могли меня проконсультировать? Если боль в сердце, то…
— Вызывайте врача, — перебила сестра. — Заочно я ничего не могу сказать. А вдруг у вас инфаркт?
— Ну что вы! — засмеялась было Полина, но в сердце словно нож повернули. — Я в принципе очень здоровая. Этого просто не может быть!
— Возраст?
— Тридцать три, — сообщила. Но, вспомнив, что медицина любит точность, прибавила: — Скоро будет.
— Поставьте горчишники на сердце, примите что-нибудь успокоительное…
Полина не заметила, как уснула.
— «О-безь-яна встала очень рано. О-безь-яна съела два банана…» — во все горло распевает Дашка, стоя под душем.