Кому же теперь верить? И как жить дальше?
Собрать всю свою волю и уйти. Прямо сейчас. Написать записку: дескать, не разыскивай, не стоит — и уйти. У нее, в конце концов, тоже есть гордость.
Нужно только встать — это ведь так просто. Спустила с постели ноги, обвела взглядом комнату. Володины очки, брошенные поверх стопки газет на ночном столике. Их ему прописали недавно, и он их надевает лишь в крайних случаях — когда забывает, что на него смотрят.
Пижамные брюки. Васильковые — его любимый цвет. Полина купила к двадцать третьему февраля, академический час выстояв в фирменном магазине «Весна»…
Володин ей подарок к Восьмому марта — египетские духи…
На подоконнике черным немым укором Дашкин школьный фартук (так и не пришила отпоровшийся волан на его правом плечике).
И Володина наспех сброшенная несвежая майка. В другое время Полина ее тут же замочила бы, постирала…
Хороша супруга! «Завтрак — в синем термосе, обед — в красном». А театры, концерты? В кои-то веки на итальянцев билеты достал, а она…
А вечера? Эти святая святых любой нормальной семьи. Что она, с дочкой занимается? Мужа ублажает? Радуется, если он уснет первым: «Хоть статью допишу: сроки!» Да, тут святой взбеленится, не то что мужчина!.. Надо же ему чем-то заполнять пустые ячейки. «Уходи, — просил не раз. — Займись семьей, домом. Проживем без твоих ста шестидесяти».
Нет, ей положительно нравится, как Володя разговаривал с этой… с Евой. А с Полиной? Робкий, закомплексованный. Так ведь это она, Полина, сделала его таким. Покорным и зависимым от ее услуг. Слабым, безынициативным.
Вспомнила вдруг случайно слышанный разговор мужа со своим приятелем:
«Слушай, старик! Зачем тратить усилия? У них это гораздо лучше получается. Только полезешь в карман за ключом, чтобы открыть дверь, смотришь — она уже открыта. Только поднимешь руку, чтобы вызвать лифт, смотришь — он уже вызван. Женщина это делает быстро и безболезненно. Зачем же нам пыжиться?»
Но с Евой-то «пыжится». Потому что с ней — он вожак, добытчик, лидер первобытной силы…
Какое глупое слово: измена. Глупее не придумаешь. Ну, не осилил он верности. Не все же такие сильные, как она. Да и кому это нужно?
«Если муж мне изменит, я этого просто не замечу», — говорила ее старшая сестра Таня. А потом взяла и выгнала из дома.
Татьяна вот смогла. А Полина — нет. Даже когда Володя здорово зашибал, даже тогда… Но именно тогда-то и не смогла. Может, все из-за того же чувства вины? Сознания, что недодает ему чего-то? Не потому ли, что изначально все это предназначалось другому?
Толик… Счастлив ли он? У него своя семья, ребенок.
Отрадное. Можайское море, дождь, пахнущий ромашками… Лифт и его поцелуи, от которых мутился рассудок…
Неужели все это было с ней? В каком же веке все это было?
А сейчас?
И вдруг остро, до обморочного провала в сознании, пронзила мысль: сейчас ей нужен только Володя. И никто больше. Никто, никогда. Потому что он — часть ее. Столько отдано, столько вложено в него души, что оторвать, разобраться, где «ее» и где «его», просто невозможно.
«Буду не замечать, — малодушно решила про себя. — Притворяться, что не помню. Сделаю все, только бы не ушел. Только бы был рядом…»
Странная штука — душа. Откуда там все берется? Ведь ни молекул, ни атомов — ничего. А такие твердые, нерасчленимые сплавы получаются! Просто диву даешься: откуда? И хотела бы, может, разбить, рассыпать и замесить все заново, а вот поди ж ты — не получается!
Впрочем, в одном иностранном журнале прочла, что какой-то ученый взвесил душу: ноль целых, ноль, ноль… и еще много-много нолей с единичкой. Так что, кто его знает! Может, все же она материальна, душа наша? Но тогда… Нет, лучше об этом не думать. А то получится, что ты так уж напрочь повязана. Как там говорила тетя Катя: «Не верить — проще»? Ну конечно, проще! И главное — спокойнее. Ведь если верить тете Кате, то виновата в том, что случилось, сама Полина. Потому что проглядела какой-то знак, поставленный на ее пути, промчала мимо или свернула не в ту сторону. Когда? Почему?
Да ерунда все это! Нет никаких знаков. Жизнь состоит из случайностей.
Потянулась к транзистору, который Володя заботливо поставил рядом, нажала клавишу. По «Маяку» — оперная музыка. «Хор девушек из оперы Верстовского «Аскольдова могила», — объявила дикторша очередной номер. «Как раз то, что надо», — усмехнулась невесело Полина.
«…И зачем мы, горемычные, родились на белый свет?..»
Ну почему это случилось именно с ней?
Взяла с туалетного столика зеркало, посмотрела на себя. Бледное, вытянутое горем лицо. «Как у простуженной овцы», — с отвращением швырнула зеркало на столик. Ну можно ли любить женщину с таким выражением лица? Тут не только с Евой в Вологду — на край света сбежишь, лишь бы не видеть этой удрученной физиономии.
Девушки из «Аскольдовой» хором жаловались на жизнь.
Выключила транзистор, закрыла глаза. Но тут же снова открыла, снова схватила зеркало. Надо хоть тени наложить, подкраситься немного. Скоро придет Володя, насмотревшийся на молодых, красивых женщин со здоровым румянцем — в Ленинской библиотеке их навалом, со всего Союза. А она лежит, как труп в «Аскольдовой».
Ева, наверно, следит за собой. Не то что она — в лифте только и смотрится в зеркало и губы на ходу подкрашивает. И после этого называет себя женщиной! Это еще подвиг со стороны мужа — терпеть ее столько лет!
Где же косметичка? Когда пользовалась ею в последний раз? На Восьмое марта? Нет, кажется, на девятое.
Нашла все же. Вместе с тюбиком помады подцепила несколько скрепок и огрызок карандаша. Ева небось не засоряет свою косметичку посторонними предметами.
Володе как будто нравилось, что она не носила на себе никакой «штукатурки». «Так — естественнее», — говорил он когда-то. Но это было давно! А теперь? Нужно ему это ее бледное, безрадостное естество?
Поднесла тюбик к губам и вдруг услышала поворот ключа в замке. Володя! Бросила помаду и косметичку в ящик столика, схватила «Иностранную литературу». Сердце забухало — гулко и часто.
— Ну как? — заглянул к ней в комнату Володя. — Просвещаешься?
Сквозь его беспечную улыбку проступала настороженность и неумело скрываемое беспокойство.
В истории своей болезни, случайно оставленной дежурной сестрой, она прочла: «Частичная потеря памяти». Володя, конечно, волнуется, насколько это частично и не станет ли она задавать вопросы.
— Нормально, — ответила Полина и тоже улыбнулась.
— Я сейчас, — пообещал Володя. Через минуту из ванной донеслось приглушенное шипение воды.
— Ну, хватит, а то будешь слишком умной! — Дернул, вернувшись из ванной, шнур торшера и лег рядом, притянул ее к себе.
Благодарное чувство нежности к мужу теплой волной прошло по телу. Пальцы забрались в его густые, влажные после душа волосы, нащупали знакомый бугорок от шрама на затылке. Ее пальцы знают здесь все: каждый волосок, каждую родинку, начиная с той, что на левой мочке его уха… «Господи, ведь ты такой мой, Володя! Неужели?..»
Володя проводит своими колючими, недавно отпущенными усами по ее щеке, шее, смешно щекочет кожу. Его рука скользит все ниже, ниже…
Нет, она не хочет его замечать. Этот тонкий, едва уловимый запах женской косметики. После болезни у нее так обострилось обоняние, что она совершенно точно могла сказать, кто из жильцов проехал в лифте.
Ну и пусть! Пусть себе пахнет. «Шанель», говорят, одни из самых дорогих духов. Женщины за ними гоняются. Полине тоже следовало бы пользоваться духами. Египетские, Володин подарок, так и стоят неоткрытыми. Обязательно откроет — завтра же. Володя, наверно, любит, когда женщины пользуются хорошими духами… «Шанель»… Как и в прошлый раз, когда нагнулся над ней. Просто дышать нечем.
Она чуть отстранилась, но Володя почувствовал.
— Ты что? — спросил, обдавая ее разгоряченным дыханием.
И, сама не зная, как это произошло, она вдруг выпалила:
— Я все знаю, Володя.
Он замер, мускулы напряглись, стали каменными.
— Что «все»? — спросил не сразу.
— Все. Я слышала тогда… Помню всё, до единого слова.
— Ну что ты выдумываешь? — Он попытался засмеяться. — Что ты вбила себе в голову? Ну, иди сюда, глупенькая, — привлек ее к себе.
— Нет! — вскочила с постели, включила свет. — Не притрагивайся ко мне! Неужели так вот можно, Володя?! Неужели можно лгать — и быть счастливым? Кому же после этого верить?! Как после этого жить, Володя?..
— Ну к чему истерики устраивать? — В его голосе послышалось раздражение. — Тише, соседи услышат. Ну, успокойся! — уговаривал, не решаясь подойти. — Ну, случилось… С мужчинами бывает.
— А с женщинами? — спросила, но муж, кажется, не расслышал. — И кто такая Ева? — Он снова не расслышал.
— Больно, обидно, — продолжал. — Так ведь не казнить же за это вечно? Есть вещи, с которыми надо мириться. Как с болезнью.
— Мириться? Ты так считаешь? — опустилась на стул, все еще держа в руках простыню. — Мириться… Ладно, я подумаю.
— Вот и правильно. Ляг, успокойся, поспи. Ничего особенного не произошло. Я здесь, с тобой. Милая, нервишки тебе подлечить надо. Выбрось все из головы, пустое это.
Как странно сидеть вот так — сидеть и ничего не делать. И ни о чем не думать. Просто смотреть на прохожих. Все бегут, все куда-то торопятся, а она — сидит.
Скамейка мокрая, потому что идет дождь. Деревья голые, потому что наступила осень. Троллейбус стоит…
Нет, уже пошел. И деревья не все голые. Только тополя. И то потому, что на них напала какая-то болезнь. То ли тля, то ли еще что-то. А другие — липы там, березы — еще держатся. Еще шумят на них листья. Пожухлые, правда, линялые какие-то, но шумят, трепыхаются…
Ева… Какое все-таки странное имя. Или?.. Ну да, конечно же! Ева — первая женщина… Первая Володина жена — Евгения Витальевна. Антонова — ее новая фамилия. Как это ей сразу не пришло в голову?
Как-то давно, в тяжелом пьяном сне, муж бормотал эти бессмысленные, как казалось тогда Полине, сочетания. Но это же было так давно! Все мхом покрылось, сам уверял. Значит, соврал. Все же она, Женя. Евгения. Но почему открыто не сказал? Раз уж так получилось, раз он не может без нее. Это же просто непорядочно, Володя!