— Не преувеличивай! — не поддается Дашка.
— А тут! Нет, ты только глянь!
— Делать мне больше нечего.
Оставляет тряпку и, сидя на полу, смотрит на дочь снизу вверх.
— Даш? Ты блинчиков хочешь? С яблоками.
Минутное колебание. Потом:
— Нет, не хочу.
— А вареников с вишнями?
Прием, конечно, недозволенный, и Полина это прекрасно знает.
— Ладно уж. Только — в одной комнате. Идет?
— Бежит. И давай в темпе. У нас сегодня восьмимартовский вечер.
— Опять тебя дома не будет? — надувает Дашка губы. Это она усвоила от отца: время, проведенное вне дома, считается выкраденным из неприкосновенного бюджета их личной собственности. — А нельзя не ходить?
— Нельзя. — Полина вздыхает. Дочь не поймет, что вечер — мероприятие «добровольно-обязательное». Во всяком случае, так считает ЖЗЛ. — Нельзя, — повторяет, нацеливаясь тряпкой на батарею, — работа.
— Ха-ха, работа! Держите меня пять человек. Веселиться — это, по-твоему, работа?
— Еще какая! — заверяет она дочь, вручая ей тряпку. — Протри здесь, в серванте.
— Опять эти стекляшки-деревяшки! — бурчит Дашка и небрежно обмахивает расставленную на нижней полке отцовскую коллекцию пепельниц. Гордость мужа. Его болезнь.
Каких тут только нет! Хрустальные и керамические, стеклянные и деревянные. Большие и маленькие. Тащит отовсюду, из любой поездки. Не жалея денег, покупает целыми чемоданами. А то и попросту «уводит» оттуда, где плохо лежит: от друзей, из отелей и точек общепита. Бороться бесполезно: страсть. Да и надо ли? Ведь это же — страсть! «Только твоему мужу могло прийти в голову коллекционировать пепельницы! — восхищалась Галка Леонова. — Более бессмысленного хобби в жизни не видела!» — «И не увидишь, — смеялась Полина. — Потому как мой муж — явление уникальное. Индивидуальность!» — констатировала без всякой гордости, чтобы не обидеть подругу. «Подумаешь — индпошив! — все же обиделась Галка. — Мой тоже — не ширпотребовской кройки. Нумизматикой увлекается. Так это ж всегда в цене. А пепельницы? Тьфу!» — «Много ты понимаешь! Смотри, какие они разные: и в форме ракушек, и в форме цветка, листьев…» — «Ах, какой гербарий! Пробки от бутылок он, случаем, не коллекционирует? — с живым интересом спросила Галка. — А то у меня их целый ящик — могу подарить…»
— Нет, ну разве это не мука? — снова захныкала Дашка. — Каждую неделю протираем, протираем!..
— А ты бы хотела каждый день? — Ловит Дашкин испепеляющий взгляд, хотя губы дочери ползут в улыбке. — Давай-ка вот тут, не ленись! И вот здесь.
— Ой, мам, у тебя просто какая-то мания!
Немножко есть, дочь права.
На мужа этот ее пунктик тоже начинает действовать. «Ну что ты себя изводишь? — сочувствует он, видя, как набрасывается Полина после работы на грязные раковины, шкафы, подоконники… — Устала ведь, брось!» Бросала, чтобы не доводить его своим чистоплюйством. А когда уходил — доделывала. Ведь не поймет, как хорошо наводить дома порядок. Брать в руки знакомые вещи, протирать от пыли и чувствовать почти физически, как они начинают дышать, разговаривать с твоими ладонями. И успокаиваешься, забываешь о неприятностях, о служебных неурядицах…
— Ну ладно, Дашунь, на сегодня хватит…
Самое противное в вишнях — косточки. Потому что их нужно выбирать. Одну за другой. Когда ешь и выплевываешь — одно, а когда чистишь для вареников — совсем другое. Да еще консервированные — целая гора. И сок пальцы разъедает. Хороша она будет на вечере с синими руками!
— Даш, а Даш, может, завтра вареники сделаем, а?
— Обещала ведь, — канючит Дашка. — Эх ты!
И впрямь нехорошо: обещания надо выполнять.
— Да у меня все готово, — успокаивает дочь. — Забрасывать?
— Давай! — восторженно орет Дашка, вбегая в кухню.
«Господи, вымахала как! — вздрагивает вдруг Полина, заглядевшись на дочь. — Пятиклассница! А давно ли сама?.. Ах, Лина-Полина, как далеко ты сегодня…»
Тебе почти семнадцать, на календаре — семьдесят первый год, а за окном — московский вокзал, таинственная столица.
Линка спрыгнула со ступеньки ростовского поезда и стояла, бестолково вертя головой. Народу! Шуму! Таксисты, носильщики, пассажиры… Оглянулась вокруг — видит ли, понимает ли кто-нибудь, что с ней происходит?
Все утро, пока ехали, моросил мелкий ленивый дождь. А тут облака разошлись, выглянуло солнце.
— Мам, смотри! — закричала Линка замешкавшейся у выхода из вагона матери. — Солнце!
— Специально для тебя, как же! — проворчала мать, подавая ей большую плетеную корзину.
— Ну мам, ты только…
— Осторожней! — Антонина Владимировна дернула Линку за рукав, вовремя оттащив от надвигающейся тележки. — Раздавят и не спросят. — Она взвалила связанные вместе сумки на плечо и взялась за одну ручку огромной плетенки, оставив Линке вторую.
— Пошли! — торопила Линка, поднимая корзинку. — Тетя Катя нас, наверно, заждалась. — Ее вздох получился вполне натуральным.
Антонина Владимировна, скосив глаза, хитро глянула на дочь. На сей счет сказала только:
— Под ноги смотри. Ступеньки. Ну и жара! Жарче, чем у нас в Отрадном. Может, водички попьем?
Мать всегда так: вроде советуется, а сама уже пристроилась в хвост длиннющей очереди.
— Нет, мам, — запротестовала Линка, сглатывая слюну. — Тетя Катя ведь ждет…
— Ничего, подождет твой Толик, — оборвала мать и, опустив на асфальт сумки, стала толкать их ногой по мере продвижения очереди.
— И вовсе не Толик! — запоздало возмутилась Линка. — Подумаешь, Толик! — Она мотнула головой, и ее длинная, туго заплетенная коса с размаху шлепнула мать по плечу.
— Ты что? — Антонина Владимировна даже вздрогнула от неожиданности.
— Случайно! — сделала покаянные глаза Линка. — Прости, мам!
Антонина Владимировна молча отвернулась.
«Подумаешь, Толик, — повторила Линка про себя. А потом еще и еще раз: — То-лик, То-лик!»
Эти звуки сами собой складывались в мелодию, и Линкины каблуки тихо отстукивали ритм. Антонина грозно глянула на дочь, но подошла их очередь.
Напившись и вернув стакан, Антонина Владимировна неторопливо проверила сумки. Две, связанные вместе, перекинула через плечо, одну дала Линке и, подхватив корзину, степенно двинулась к выходу.
— Быстрее, мам! — тянула за ручку Линка. — Ну до чего же ты медленно!
Вокзальная площадь ослепила их и оглушила. Все яркое, многоцветное, многоголосое. Люди шумят, мельтешат, словно толкуны в комариной куче.
Линка умоляюще глянула на мать, и та повернула к остановке такси.
— Вы куда?! — прикрикнула на них дама в белых джинсах, когда они пробрались к светлой дощечке с черными шахматными клетками. — Во-он откуда очередь. Смотреть лучше надо, деревня!
Линка и мать послушно повернули головы, куда показывала дама в джинсах, потом глянули друг на друга и решили направиться к метро.
— Мам, чего они такие злые? — удивилась Линка.
— Кто?
— Ну, они… москвичи.
— Они не злые, Линка, — наставительно ответила Антонина Владимировна. — Они озабоченные.
— Нет, злые.
— Наша Катя разве злая? — возразила мать.
Старшая сестра Антонины Владимировны — Екатерина Владимировна — когда-то вела начальные классы. Высокая, поджарая, с тугой баранкой русой косы вокруг головы, она все делала не торопясь, с достоинством. Говорила тоже медленно, словно диктант диктовала. Линка, пока не пошла в школу, думала, что все учителя такие — неторопливые, гордые и непременно с косой.
Екатерину Владимировну любили все: и дети, и родители, и коллеги-учителя. Но она ни с того ни с сего вдруг взяла и ушла на пенсию. Сразу же, как ей исполнилось пятьдесят пять, день в день.
Почему? Зачем? — Линка этого не могла понять.
В прошлом году, когда Екатерина Владимировна приехала летом в Отрадное, Линка подслушала их разговор с матерью.
Возле старой церкви, отданной под клуб, в котором Линкина мать работала заведующей, цвела белая акация. Рядом строили новый клуб — мать добилась. Она охотно рассказывала тете Кате, сколько ей пришлось для этого изъездить, исходить, тома бумаг исписать.
Устроились втроем на деревянной, нагретой солнцем лавке, вдыхали жаркий аромат белой «кашки» и разговаривали. А Линка уткнулась в раскрытую геометрию и в пятый раз читала одну и ту же теорему.
— Все же уходишь? — донимала вопросом Антонина Владимировна сестру. — Почему? Ты же любишь детей. И они тебя любят. Ну почему?
— Да, люблю. Вот поэтому и ухожу, — отшутилась Екатерина Владимировна.
— Не понимаю, объясни, — настаивала мать.
— А что объяснять-то? Просто я уже не знаю, как учить, как воспитывать.
— Ты-ы? — рассмеялась мать. — Заслуженная учительница с двадцатилетним педагогическим стажем — и не знаешь?
— Представь себе. Чем дальше учу, тем больше думаю: «Господи, чему я их учу? Как учу?!»
— Ну ты даешь! — на полном серьезе восхитилась мать. — «Чему, как?» По плану же, по программе…
— Да, да, — согласилась Екатерина Владимировна. — И по плану, и по программе. Тысячу раз заверенной и перезаверенной… В том-то все и дело. — Она откинулась на спинку лавочки, глядя, как в песочнице напротив играют дети.
Тетя Катя смотрела на них и улыбалась.
— Хороший у них смех, правда, Тоня? — повернулась к матери. — Взрослые так не умеют смеяться.
— Да, — согласилась мать. — И глазенки горят, смотри-ка.
— Вот с такими горящими глазами они приходят в класс, — почему-то вздохнула тетя Катя. — А ты заметила, Тоня, как быстро тускнеет взгляд у школьников?
— Может, становится более осмысленным?
— Не-ет. Именно тускнеет. Знаешь, Тоня… Когда я первого сентября вхожу в первый класс, я вижу только глаза… Ты не представляешь, как они смотрят! В старших классах — уже не то. А вот первочата… Когда я видела эти глаза, вдруг начинала понимать, что обманываю детей. В чем и как, я, пожалуй, не смогла бы тебе сказать, но — обманываю.
— Обманываешь? Ты?! — округлила глаза мать.
— Ну, если хочешь — мы. Дело-то не в этом.