У Полины было такое чувство, что она что-то так и не вспомнила. Самое главное. Что?
Скамейка… деревья… троллейбус…
Все куда-то бегут, спешат куда-то. А ей торопиться некуда. Разве что домой? А что там одной делать? Дашка — у матери в Отрадном, Володя еще не пришел — она только что набирала свой номер. Засиделся в библиотеке? Или…
Как это унизительно — ждать того часа, когда можно будет вернуться домой. Чтобы непременно — позже мужа. Сидеть на этой холодной, пропитанной дождем скамейке и ждать. Как это недостойно. Но она ждет.
А может, она просто дура? Сидит и переживает тут под дождем. «Ничего не произошло» — так ведь сказал Володя. Ему лучше знать — он ведь умнее, опытнее ее. А ей нужно учиться, перенимать чужой опыт.
«Заведи и себе романчик, — явственно слышала голос Галки Леоновой, — и все встанет на свои места. Я знаешь как поступаю? Когда мне звонят с работы мужа и передают по его просьбе, что Борис Михайлович, дескать, сегодня задержится, я спрашиваю: «А вы меня не подведете?»…»
Как многого Полина, оказывается, не знает. Учиться, учиться и еще раз учиться!
Чему? У кого? Может, у этой вот молодой женщины, которая только что выпорхнула из метро. Не замечая ни дождя, ни слякоти, словно на крыльях полетела к табачному киоску, схватила пачку «Явы» и на тех же крыльях впорхнула в подошедший троллейбус. Она явно счастлива — это видно невооруженным глазом.
И вот эта, которая звонко шлепает по лужам, — она тоже счастлива. В ее взгляде, в походке — спокойная, слегка надменная уверенность знающей себе цену женщины.
Отчего она так уверена? Ей что, никогда не изменяли? Или она не знает об этом?
Коварная вещь — знания. Пока Полина не знала, не догадывалась, жила спокойно. И была счастлива. Но что изменилось-то? Ну, в этой самой объективной действительности? Почему она сейчас так несчастна?
Скамейка… деревья… троллейбус… Счастливые, довольные жизнью женщины…
Хотя нет, не все, кажется, одинаково счастливы в этом мире. Вот эта, например, еще и не такая старая женщина в черном плаще на соседней скамейке. Озираясь по сторонам, женщина в черном отщипывает от спрятанного в ее хозяйственной сумке батона кусочки и украдкой, когда никто не видит, отправляет их в рот. Жует, почти не двигая челюстями, — чтобы прохожие не заметили. Ей, похоже, и поесть-то негде…
Или этот вот чистенький старичок с авоськой, который никак не может перейти улицу. Только опустит ногу с тротуара, как какая-нибудь машина перережет путь, обдав его грязными брызгами. Старичок снова уберет ногу, посмотрит по сторонам. Снова спустит на проезжую часть — осторожно, словно пробуя ее надежность. И снова — дж-жик! И фонтан грязных брызг.
Полина встала с лавки, подошла к старичку и, взяв его под руку, перевела на противоположную сторону.
Когда она возвращалась на место, женщина в черном сидела с закрытыми глазами, откинувшись на холодную, пахнущую сыростью спинку скамейки. Услышав шаги, она открыла глаза, поднесла руку к горлу.
— Вам плохо? — спросила Полина, садясь рядом.
Женщина покачала головой, не размыкая бледных озябших губ. Некоторое время они сидели молча.
— Я смотрю, вы тоже одна? — повернулась к Полине женщина. — Вам тоже некуда торопиться? — Полина опустила голову. — Как это грустно однажды осознать, в самом конце пути, что ты никому не нужна… Даже единственному сыну!
— Ну почему вы так решили? Может, это вам просто кажется?
— «Кажется»! — горько усмехнулась женщина. — Это вытекает из всей линии его поведения…
«Вытекает из», «линия поведения» — весь их педагогический набор.
— Вы — учительница? — спросила Полина.
— Как вы догадались? — вскинула глаза женщина. — Да, я веду начальные классы. — И, вздохнув, продолжала: — Всё — ему. Муж рано скончался, и я осталась одна с пятилетним ребенком. Воспитала, дала образование. А теперь… Вот, не далее как вчера, — вспоминала школьная учительница, — я его спрашиваю: «Почему ты так поздно, Александр?» — «С друзьями задержался». Я, естественно, напомнила, что на первом месте у него должна быть семья. «У меня, — говорю, — сердце кровью обливается смотреть, как твоя Марина мучается, как прислушивается к телефонным звонкам, к лифту. Она же беременна. Ведь можно же было позвонить». Разве я не права? — Она заглянула Полине в глаза. — «Каким, — говорю, — твой ребенок после этого будет?» Молчит. «Ты же не хочешь, чтобы он неврастеником каким-нибудь родился?» Молчит. Я спрашиваю: «Ты что, уже и слова для родной матери не находишь?» Опять молчит. Ну, я и говорю: «Раз родные люди не понимают друг друга, значит, им нет смысла жить под одной крышей». Ну разве я не права? Я же все для них — и холодильник купила, и… — Женщина залилась слезами. — И жена его, дура брюхатая… Простите пожалуйста. Я же ее защищала. И ее ребенка! А она… В общем, они-то помирились, муж снова хороший, а мать — плохая. Ну я смотрела-смотрела, как они молча собирают вещи, а потом не выдержала и говорю: «Ладно, оставайтесь, а я уйду». Так он, думаете, остановил? Хоть слово сказал?
— Он, видно, знает, что с вами лучше не спорить, — мягко заметила ей Полина. — Ведь мы, матери, какие? Нам — слово, а мы им два. Мы же не можем не поделиться с ближним всем, что имеем. Особенно своим опытом, правда? — И тихо, говоря сама с собой, прибавила: — Наша беда в том, что мы всегда и во всем правы…
Женщина вдруг перестала плакать, взглянула на Полину:
— Вас как зовут? Полина Васильевна? Очень приятно. Меня — Мария Павловна, Если не секрет: вы кто по профессии? Ах, тоже педагог? Рыбак рыбака, верно? А вы заметили, что в нашей профессии нет счастливых семей? Статистика!.. Нет, он у меня не такой уж плохой, мой Сашка.
Полину откинуло на спинку. Сашка!.. Сашенька…
А где мой Сашка? Или моя…
Этого она никогда теперь не узнает…
И вдруг вспомнила — все до конца.
Белые халаты, женщина-врач, короткая команда: «В кресло. Срочно!» И пожилая няня, которая привязывала ей простынями ноги. А потом, в палате, все гладила Полину по мокрым волосам и тихо приговаривала: «А ты поплачь, поплачь, деточка. Оно и полегчает…»
Саша. Вот оно как…
«Володя, ну за что? Что я такого тебе сделала, скажи! Как же ты мог… с нашей Сашенькой?»
Полина встала с лавки и пошла. Без мыслей, без чувств, даже без боли.
Как пусто сегодня в городе. И как тихо. Почему вдруг стало так тихо?
— Эй, ты что? Совсем спрыгнула? — донеслось откуда-то издалека. Перед ее носом затормозило такси. Разъяренный водитель зло крутанул пальцем у виска. Только сейчас Полина поняла, что переходит улицу. — Есть больше надо! — посоветовал таксист уже мягче и рванул с места.
— Ну разве ж так можно? — возмущалась тетя Катя. — Всю неделю на одном компоте. Ну хоть супу-то похлебай.
Полина склоняется над тарелкой, делает вид, что ест.
— Что тебе снилось? — проникновенно начинает тетя Катя, гладя кота Тимку по облезлой спине. — Ты сегодня плакала во сне.
Это не она. Плакал какой-то малыш за стеной. Так горько, так безутешно, что у Полины разрывалось сердце. Наконец она не выдержала и пошла к соседям. Оказалось, родители оставили мальчугана одного, и он не выдержал одиночества.
— А-а-а! — кричал на высокой ноте. Все выше, выше, все трагичнее.
— Не плачь, пожалуйста, — попросила его Полина.
— По-че-му? — спросил малыш, не переставая рыдать.
— Потому, что мне страшно.
— А разве взрослым бывает страшно? — Он даже плакать перестал.
— Бывает. Еще как бывает!
— Ну да-а! — не поверил он и снова завел: — А-а-а!
Полина взяла его на руки, прижала к себе.
— Тебя как зовут, а?
Малыш не успел ответить — она проснулась. Лежит на животе, крепко обхватив мокрую от слез подушку…
— …Утром опять Володя звонил, — вздохнула тетка.
«Да, была однажды замужем», — невесело подумала про себя Полина.
— Но ведь жизнь-то не кончилась! У тебя же семья, дочь. — Полина еще ниже склонилась над тарелкой. — Ну что ты все молчишь да молчишь?
Полина положила ложку, встала, ушла в другую комнату, осторожно прикрыла за собой дверь. Стало тихо-тихо. Только ветер за окном воет. Жесткие окоченелые листья бьются в стекло. Вишни уже почти облетели, теперь черед остальных. Две яблони почему-то перестали плодоносить. «Давайте их заменим другими», — предлагала не раз Полина. Но тетке жалко их срубать. Она жалеет все живое. Даже сорняки. Раньше их выпалывала, а теперь ни сама этого не делает, ни Полине не дает. «Пусть растут, — отмахивается от попыток племянницы навести в саду порядок. — Как природа создала — так и пусть. Естественно. Кусочек дикого, нетронутого…»
И на ее грядках бурно и оголтело стал царствовать пырей и прочая «херба вульгарис».
А сейчас там пусто, тоскливо. Летом выпали какие-то нехорошие осадки — то ли из расстрелянного облака, то ли еще откуда, и все пожухло, завяло.
Да, стареет тетя Катя. Надо бы съехаться с ней, жить вместе. Она-то не против, но Володя не хочет: «Тогда по собственной квартире в смокинге ходить придется». Его тоже понять можно.
«Понять значит простить». Кто сказал такую глупость? Прощать — значит и карать, наказывать, так выходит? Тоже мне, мировой судья — Полина Сизова! «Грешат люди, прощают — боги».
А понять — отчего же, понять можно. И тетю Катю, и Володю. Одна чего-то хочет, другой так же страстно не хочет. Но у них есть какие-то желания, мечты.
А у нее, Полины? Только одно — лежать. Вот так, чтобы ее никто не трогал. Лежать, лежать и лежать. Ни о чем не думая, никого не видя. В душе пусто и холодно, как на теткиных грядках…
Последние дни лета: сегодня преподаватели приходят на работу. «Прошу считать меня вернувшейся из отпуска и приступившей…» — привычная, давно устоявшая форма заявления на имя ректора.
Полина тоже приготовила заявление. Но не то, которое ждет деканат. «По собственному желанию…» — сформулировано четко и ясно.
Неторопливо спустилась по темным, набухшим от дождя ступенькам теткиного дома, пошла выложенной битым кирпичом дорожкой к выходу. С трудом выбила ржавую щеколду и, надавив плечом, открыла заклинившую калитку.