Вдруг мне пришло в голову, что места эти мне знакомы. Мысль смешная до нелепости: в Рязанской области я впервые. Но картина с такой ясностью, с такой дотошной достоверностью встала в памяти, что я почти не сомневалась в ее реальности. И этот залитый солнцем, звенящий косогор, и ослепительная гладь реки внизу — словно взмах огромных крыльев, и… у меня аж дух перехватило: вспомнила, что на вершине холма должен стоять большой дом, окруженный садом. Быстро перевела взгляд туда, к вершине, — и точно! Он самый!
На веревке, растянутой у самого забора, сушились детские носочки, маечки, полотняные мальчиковые рубашки, маленькие трусики из синего сатина. Все то, что мне не нужно. И никогда уже не понадобится. Потому что в свое время сказала мужу: «Еще рано». И мой муж легко согласился: «Как хочешь». Мы только немного поспорили, в какую больницу мне лечь: его ведомства или моего.
Торопливо, словно боясь куда-то не поспеть, стала взбираться наверх. Солнце сыпало узорчатыми пятнами сквозь молодую листву вишен. И забор, и трава, и тропинка были сплошь усеяны дрожащим рыжим светом. Солнечные зайчики бежали по платью, по рукам, по лицу, вспыхивая и потухая. И плясали, плясали вокруг, обступая меня пестрой веселой каруселью. А я все смотрела и смотрела на развешенное на веревке белье…
Справа от дома, в глубине двора, виднелись аккуратные прямоугольники грядок. На одной — упругие стройные перья лука, на другой — пушистые метелки морковки, на третьей — бело-розовыми боками вырисовывалась из темной рыхлой земли редиска. Дальше — еще и еще что-то.
Я вошла во двор. В тени трех берез, росших из одного комля, врыт в землю круглый деревянный стол на одной ножке. Вокруг него — низкие скамеечки из гладких светлых досок. На блестящей белой клеенке в крупную голубую клетку, в середине стола — запотевшая литровая банка с молоком, наполовину опустошенная. В большой эмалированной миске — белый рассыпчатый творог. Две русоволосые детские головки низко склонились над столом. Лица были закрыты большими деревянными плошками, из которых ребятишки усердно выгребали остатки. Слышался только частый стук ложек. Рядом со скамейкой, уткнув морду в передние лапы, лежала косматая дворняга. При моем появлении она подняла голову, лениво тявкнула. Малыши тоже глянули в мою сторону. Надо было, наверно, им что-то сказать… Но я не знала что. Мы молча глядели друг на друга. Я уже хотела повернуться и пойти восвояси, как в этот момент послышалось тарахтение мотора и скрип тормозов за спиной. Детей как сдуло из-за стола.
— Мамка, мамка приехала! — закричали оба сразу и бросились к калитке.
Обернувшись, я увидела над изгородью пропыленный брезентовый верх изрядно потрепанного газика. Хлопнула дверца водителя, и из-за машины появилась крупная молодая женщина. Она энергично бросилась к калитке, так что вздрогнула и заходила под легким ситцевым платьем ее упругая грудь.
Оглашая воздух счастливыми воплями, дети с перепачканными ртами неслись к матери. За ними, задрав хвост и истошно лая, бежала дворняга. Все это кружилось, мелькало перед глазами, смеялось, визжало, лаяло. Ребятишки, с трудом обхватывая своими маленькими ручонками, вцепились в ее ноги — один в левую, другой в правую. Ставя их, как ножки циркуля, мать зашагала к дому, а пес, скуля от восторга, бегал взад и вперед под этой «триумфальной аркой».
— Держись, держись крепче! — хохотала женщина сочным низким голосом.
И вдруг я поняла: передо мною Мила. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Первой пришла в себя Мила. Полезла обниматься. Во мне что-то хрустнуло, лопнуло и, кажется, сломалось.
— Привет! Откуда и куда? — И, не дав мне раскрыть рта, догадалась: — В правление? Опыт перенимать?! — И, кивнув на свою ребятню, улыбнулась: — Ну-ну, перенимай!
— Так это ты главный экономист? — догадалась и я. — Тебя так начальству сегодня недоставало.
— Не только сегодня, — спокойно ответила она. — Меня, между прочим, всегда и всем недостает. Верно, парни?
— Верно, верно! — заорали мальчишки.
— А это, — Мила поснимала детей со своих ног, осторожно поднимая одного за другим вверх, как кубок, — это Алешка и Олежка. И оба Романовичи.
Только тут я заметила, что они, как две горошины, похожи друг на друга, голубоглазые, загорелые, у обоих прямые светлые волосы до плеч. Два эдаких Добрыни Никитича в младенчестве.
— Двойняшки? — глупо спросила я.
— Точно! — рассмеялась она. — Ну, а как у тебя? Небось все о’кей? Тебя-то любили. Выбор был будь здоров…
Я взяла одного из Романовичей на руки, погладила по голове:
— Кого ты любишь больше всего?
Надеялась, что, как и все дети, он ответит: «Маму». Но ребенок сказал:
— Солнушко.
— Почему?
— Потому, что оно светит. И из него идет тепло.
Мальчуган выскользнул из моих рук и бросился за братом, который направился к клубничной грядке. Мы остались с Милой одни. Она молчала и с любопытством смотрела на меня: что я скажу. Пауза казалась слишком долгой и неуклюжей. Чтобы как-то замаскировать неловкость, я вынула пачку сигарет, протянула ей.
— Твои любимые — «Кент».
— Спасибо, бросила. Как только они родились, — мотнула головой в сторону грядки.
Снова наступила пауза.
— А ты хорошая мать.
— Я, между прочим, и отец неплохой… — И вдруг, ни с того ни с сего, она снова стиснула меня в объятиях: — Как здорово, что ты приехала! Идем, познакомлю тебя со своей матушкой.
В тот вечер я, конечно, не пошла в гостиницу. Мы лежали с Милой на веранде и говорили до утра…
ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ
Познакомились они в электричке. Вернее, Ира впервые увидела Сергея. В вагоне людно, шумно, все едут с набитыми до отказа сумками, с завернутыми в яркие упаковки новогодними подарками — во всем чувствуется приближение праздника. Ира тоже целый день привычно суетилась, доставая то одно, то другое к праздничному столу. А потом выяснилось, что ее подруга Лена, обещавшая прийти к ней вместе с мужем, заболела. И Новый год придется встречать одной. Катьку она отправила на каникулы к своим родителям в Алушту: морской воздух полезен для ее горла, — как только Катя пошла в школу, у нее почему-то обострился фарингит. Эдуард неделю назад уехал в спортивно-оздоровительный лагерь под Сочи, куда он ездит уже в течение пяти лет: друзья-спортсмены, благодарные Эдику за дефицит, которым он их отоваривает из своего магазина, каждый год его туда приглашают.
Муж, который к своим тридцати двум так и не освоил ни одного вида спорта, знал тем не менее о нем все. И как выступит в этом сезоне «Пахтакор». И кто кого победит в розыгрыше кубка кубков. И чем закончится очередной матч-реванш.
«Как это тебе удается? — удивлялась Ирина. — Тебе, который всю жизнь занимался бизнесом».
«Спорт, дорогая, — тот же бизнес. Деленный на хладнокровие», — улыбался Эдуард.
Он, надо думать, знал, что говорит. Их фирма «Спортторг» и правда веников не вяжет. А директор одного из центральных магазинов — подавно.
Дома он принимал только избранных. «Зубр! — подмигивал Ирине. — Он в своем Донецке такими делами ворочает! Ты это… кинь семушки на стол».
«Ох, — вздыхала Ира, — опасно играешь, Эдик». — «Играют они. А я, Ирочка, торгую. По твердой госцене — заметь! В конце концов, если провинция получит часть столичного дефицита, это будет только справедливо, разве нет?» — «Ах, какое благородство! — всплеснула руками Ира. — А команда соперников за этот дефицит забьет им только один гол, да?» — «Не мое дело, — отрезал Эдуард. — Я поставляю товар, и только». — «Только?» — Она оторвалась от проекта нового цеха, над которым работала в свой выходной, лукаво глянула на мужа. «Ну, это ты зря, Ирочка! Ты просто не понимаешь, так сказать, специфики производства. Думаешь, их путевка в спортивно-оздоровительный лагерь или на какое-нибудь там международное соревнование это так называемая «плата за страх»? Ничего подобного! Это — забота о своих же собственных интересах, усекла?» — «Нет». — Она снова склонилась над чертежом. «Да-с, — вздохнул в свою очередь Эдуард, — плоховато, видно, философию преподавали в вашем «Станкине». — И наставительно пояснял: — Всякая система, Ирочка, стремится к самосохранению. Заботясь о моем здоровье, они охраняют себя: ведь я — часть их…» — «…Проекта?» — подсказала Ира. «Именно! — обрадовался Эдик и, заглянув через ее плечо, спросил: — Это что? Опора? Ну, а если она не выдержит? Сломается? Рухнет весь цех, да?» — «Для того чтобы не сломалась, существует расчет». — «О! — вскинул указательный палец, словно стартовый пистолет. — Расчет! Очень точное слово. А путевка — тьфу! Мелочь. Подумаешь, раз в полугодие, вместе со спортсменами…» — «И спортсменками», — поддела Ира.
Вспоминая этот разговор сейчас, в электричке, Ирина старалась себя убедить, что была не права.
Эдик, в принципе, свободный человек — официально они не зарегистрированы. Хотя Ира и представляет его своим знакомым как мужа, хотя дочь и носит его фамилию, но это ничего не значит: в любой момент Эдик может исчезнуть на неопределенное время. Что он обычно и делает. Правда, за последние два года, с назначением его директором большого спортивного магазина, Эдик посолиднел — дома, как раньше, не избегал, стал чаще приглашать гостей, не без удовольствия знакомя их со своей семьей — женой и дочерью. Однако в ЗАГС свою «жену» по-прежнему не приглашал. Ирина пока не давила: она чувствовала, что Эдик вскоре станет совсем домашним и его не будет тянуть к другим женщинам: слишком бурная молодость для мужчин не проходит бесследно.
Ира терпеливо ждала, когда такой момент наступит и Эдуард окончательно дозреет до семейной жизни. Правда, Ленку, с которой Ира могла обо всем говорить откровенно, это возмущало: «Зачем он тогда тебе будет нужен? В двадцать восемь лет заживо похоронить себя? Да ты что!»
Иногда, ворочаясь бессонными ночами в ожидании мужа в их великолепной двуспальной кровати — Эдику «сделали» югославский гарнитур, — Ира тихо плакала. «Зачем все это? Неужели так и не изведаю чисто бабьего счастья?»