чность: в том месте, где речь шла о великих завоевателях третьего падишаха, была такая фраза: «Бадауни, приближенный Акбара, его ближайший друг и соратник…» Я бы, конечно, ничего не заметила, если бы не энциклопедия. В то время я уже дошла до буквы «Б» и совсем недавно выписывала: «Бадауни Абдаль-Кадир (1541—1596) — придворный имам правителя Монгольской империи Акбара. Непримиримый суннит, Б. был в оппозиции ко всей религиозной политике Акбара…»
Можно ли его назвать «другом», если он был в оппозиции, пусть тайной, к политике Акбара? Пошла в Ленинскую библиотеку, взяла справочники. Прочитала и про Бадауни, и про Акбара, и про всю династию великих монголов. Убедилась: я права. От одной мысли, что могу что-то посоветовать писателю, у меня темнело в глазах и сердце начинало стучать в горле…
За последней главой Борис Михайлович зашел в пятницу. Я специально так рассчитала: чтобы суббота и воскресенье были свободными. «Устроим настоящий праздник!» — пообещал он.
Я надела свой светлый шерстяной костюм. Исторический писатель тоже явился разнаряженным: в новой темно-синей паре, в белой нейлоновой рубашке и даже при галстуке. Видно, хотел подчеркнуть уникальность момента. На моем столе торжественно лежала рукопись.
— Ну вот… — начала я.
Но Борис Михайлович меня перебил:
— Дорогая Ирина Васильевна… Ирочка. Нет слов, чтобы выразить всю мою признательность и благодарность. Вы так для меня много сделали!.. — И опять начал про Лауру и Петрарку, про ангела и благодетельницу. — Словом, разрешите вас поздравить с наступающим Женским днем! — Он наклонился над своим баулом и долго рылся в нем. Потом извлек оттуда шелестящий пакетик: завернутая в целлофан веточка мимозы. Он торжественно положил пакетик на мою пишущую машинку. — Вот! — произнес счастливым голосом, словно осуществил наконец свою давнюю мечту.
— Ой, ну что вы! Спасибо! — Я почувствовала, что не могу начать про Бадауни: язык прилип к горлу — не оторвешь.
Борис Михайлович потянулся к рукописи:
— Ну, дитя мое, собирайся…
— Борис Михайлович! — крикнула я. Наверно, слишком громко — писатель вздрогнул. — Борис Михайлович, я вот тут хотела вам посоветовать… нет, просто сказать… нет, я понимаю, что не мое это дело и что я, наверно, не имею на это никакого права…
Борис Михайлович, взиравший на меня вначале с недоумением и испугом, постепенно, по мере того как я излагала ему свой взгляд на Бадауни и его роль в империи третьего падишаха, светлел лицом и успокаивался.
— Умница! — в конце концов возликовал он. — Я же всегда говорил, что вы умница! Для меня, правда, Бадауни — персонаж проходной, второстепенный. Но все равно — спасибо! Как это вы заметили? Огромное вам спасибо, моя золотая Ирочка. Восхитительная, неповторимая!
Он говорил мне всякие восторженные и ласковые слова. Много-много всяких слов. Потом наскоро простился, чмокнул руку и быстро пошел к двери:
— Надо еще в редакцию успеть.
Я взяла веточку мимозы, освободила ее от целлофанового панциря. На стол посыпались отпавшие желтые шарики. Но те, что остались на сухой ветке, все же, как мне показалось, сохранили запах юга, моря, весны и так далее. Я не зря старалась. Вообще, как я поняла вдруг, ничего зря не происходит. Я теперь столько всего знаю: и почему Симон Боливар, деятельность которого была направлена на ликвидацию колониального режима с присущими ему феодальными атрибутами, не добился осуществления своих планов; и отчего гетман украинских реестровых казаков организовал поход в Крым в 1625 году, и многое другое. А если бы не Борис Михайлович, разве была бы я такой эрудированной в вопросах истории?
И что самое интересное, я опять стала видеть все Как-то наоборот: Хохлов все-таки выжига, а Семкина — рядовая, но очень хитрая приспособленка. И я, опять предпочитала смотреть на них чуть-чуть вприщур и даже изредка позволяла говорить им то, что о них думаю. А они были гораздо снисходительнее ко мне и даже сочувствовали:
— Ирочка, засиделись вы, простите, в девках. Замуж пора, а то у вас совсем характер скоро испортится. Ну хоть кем-то увлекитесь. Неужто нет достойных?
А может, и нет?
ВЕЗУЧАЯ
Как-то уж так получилось, что в жизни мне везло. Все мне почему-то удавалось. Сама не знаю почему. Но раз удается, значит, так и надо…
И на этот раз тоже все, казалось, пойдет как надо. Во-первых, удалось получить прекрасный праздничный заказ. Позвонила знакомая и предложила, у нее у самой оказалось два. Во-вторых, праздники приходились на рабочие дни, а не на субботу и воскресенье. В-третьих, обещали выдать премию, если сдадим проект хотя бы в следующем квартале. А это уже стимул. «Материальное стимулирование — движущий фактор проекта», — как говорят в нашем КБ. И наконец, муж обещал уехать на праздники в командировку, а значит, можно не готовить. Это, разумеется, не главное преимущество наступающих праздников, но весьма существенное. А о еде позаботится подруга Нина: я уже пригласила себя к ней в гости. Нине обещали достать отечественную курицу, которую совсем не надо чистить. Станислав Николаевич, сказала она, тоже будет, как всегда. И наконец, шеф сообщил, что ошибка, допущенная мною при расчете моста, оказалась в допустимых пределах. Поэтому меня не лишат тринадцатой зарплаты.
Короче, жизнь — не такая уж плохая штука. Я твердо решила этим воспользоваться: праздники есть праздники. Не чувствуют это лишь очень скучные люди. А еще работники службы быта: вместо того чтобы со всеми праздновать, они вынуждены нас обслуживать. В этом я убедилась, когда в пятницу после работы зашла сделать маникюр. Сама, конечно, виновата: все нормальные женщины успевают это делать во время работы. Но тогда мне было некогда: в ГУМе давали австрийские сапоги, и я должна была через каждый час бегать отмечаться.
Передо мной оказалось три женщины: первая сидела в сушке, вторая — дома, ждала звонка от маникюрши, третья ушла в магазин.
— Мне тоже надо отойти в книжный, — сказала я той, что сидела под колпаком. — Предупредите, пожалуйста, что я стою, — попросила ее. И мастера тоже попросила.
В книжном, как я заметила на пути сюда, давали отрывные календари. Тоже везение. Не всегда ж дают календари. Не каждый день. Встала в очередь. Удача и тут упорно преследовала меня: предпоследний достался. А вот когда вернулась в парикмахерскую, тут-то все и началось: меня не признавали. Вернее, не признавала та, которая должна быть за мной.
— Я вас не видела, — заявила она.
— Я вас тоже, — ответила я ей, — и не считаю, что много от этого потеряла.
— Ваше мнение меня не интересует. Я вас просто не пущу.
Я посмотрела на говорившую: возраст, что называется, выше среднего, телосложение — соответственное. В секцию она, разумеется, не ходит. Одним словом, ни моей воли, ни моей фигуры.
— Интересно, как вам удастся не пустить? — поинтересовалась я.
— А уж так уж. Надо было дождаться последнего.
— Мало ли что надо! — вполне логично ответила я ей. — Если бы все делали только то, что надо, у нас давно было бы то, что надо. — И я решительно направилась к входу в женский зал.
Женщина ринулась следом и попыталась меня обойти. Но ей это не удалось.
— Ну и молодежь сегодня пошла: нахальством берут, — сказала она нарочно громко, чтобы было слышно и в соседнем, мужском, зале. — Наглостью! — заключила она еще громче, упорно протискивая свое плечо между мною и косяком двери. — Кто вас видел? Вас никто не видел: вот спросите женщину, которая делает маникюр: видела она вас? Женщина, — обратилась она к той, что со счастливым лицом уже держала руки в миске с мыльной водой, — вы видели эту женщину? Нет? Вот видите — нет. Никто вас тут не видел, так что уйдите с дороги.
— Эта женщина сама гуляла по магазинам, когда я спрашивала последнюю. Так что она не могла меня видеть. Вы ведь гуляли?
— А вам какое дело? — огрызнулась та.
Чувство несправедливости сжало горло и не давало мне четко изложить всю цепочку фактов: я ведь тоже занимала очередь за теми, кого в наличии не было. И не стала ни возмущаться, ни протестовать. Ушли — значит, им надо. Я их вполне понимаю, потому что самой тоже надо было. А вот эта мымра ничего понять не хочет. И самое обидное, что я пришла в легальное, нерабочее время. Иначе можно было бы плюнуть и вернуться к исполнению служебных обязанностей, рассказать в лицах сослуживцам, как было, где и что… А сейчас пути назад нет. Только вперед! И если не я за себя, то кто? Да и как прийти в гости, к праздничному столу, без маникюра? Вот удивится Станислав Николаевич: «Что случилось, Ирина Петровна? Вы сегодня без маникюра?» Разглядит, уверена, даже при свечах. Свечи, зеленый глазок магнитофона в полумраке — сплошной интим. Нинка умеет это «сорганизовать».
— …Вас тут никто не видел, никто не видел, — твердила нахалка и все пыталась оттереть меня плечом от дверного проема.
Я старательно изображала презрение к ее словам.
И вдруг…
— Я ее тут видела. Занимала она очередь, — пропищала какая-то девушка, сидящая на укладку.
Господи, как я обрадовалась:
— Вот видите! Вот видите!
Но женщина-тяжеловес холодно посоветовала той девушке:
— Не лезьте не в свое дело. — А мне пообещала: — Все равно я вас не пущу. Парикмахерская скоро закрывается, мастер не успеет обслужить нас двоих. Все, точка.
— Да какое вы имеете право приказывать! — кричала я, потому что не кричать уже просто не могла. — Нахалка!
— Сама нахалка! — не уступала та, другая, нажимая на меня своим мощным плечом.
«Господи, как глупо-то все! — подумала я вдруг. — Не хватает еще подраться! И, главное, из-за чего?»
Но эта мысль пронеслась, не задержавшись. Кровь в висках стучала так, Словно там компрессор работал. В каком-то яростном остервенении мы толкали друг друга, оттирали, отпихивали. Единой, нерасторжимой человеческой массой заклинили дверной проем.
— Как вам не стыдно! — простонала пожилая женщина. — Вы же взрослые и по виду интеллигентные люди! В войну так из-за хлебных карточек не ругались… Можно и без маникюра обойтись.