Но я улыбалась.
Константин взял две рюмки, поставил одну перед Генкой, другую — себе.
— А мне?
— Зачем? — поднял брови Константин. — Ты же не пьешь.
— А теперь — буду.
Он пожал плечами, но рюмку поставил. Налил себе и Генке, потом плеснул мне.
— А почему не полную? — спросила с той же улыбкой.
— Да ты что, мать?
— А что? Равенство…
— Ну, вздрогнули! — предложил Геннадий и, закрыв глаза, стал медленно пить.
Константин сделал то же самое. Интересно, кто кого научил так самозабвенно закатывать глаза? Словно их женщина ласкает…
— Ах, хорошо приласкала! — произнес, открыв глаза, Константин. И, заметив, видно, что я поспешно отдернула руку от вазы с цветами, повернулся к приятелю: — Чудесные ирисы, правда? Да, Ген, до чего мы дошли: женщины сами себе покупают цветы. Докатились!
— Если бы только до этого, — вздохнул Геннадий, и я опять улыбнулась, стараясь несколько сгладить этот его отчаянный приступ самокритики. — А то ведь мы на женщин еще и анонимки пишем. Нашу Дегтяреву почему, думаешь, съедают? Потому что она может занять должность старшего. Вот наши мужички и встрепенулись, пошли состязаться в эпистолярном жанре. А не подписываются, конечно, из скромности.
— Почему мужички? Думаете, раз Дегтярева единственная в отделе женщина, то не может сама о себе позаботиться?
— То есть писать на себя анонимки? — расхохотался Константин, беря бутылку.
— А что? Мы привыкли к самообслуживанию. — Не спуская с лица улыбки, подставила ему свою рюмку.
— Эй, мать! — возмутился Константин. — Ты что, всерьез?
— Так же, как и вы. На равных!
— Нашла где права качать. Тоже мне, эмансипэ! — обозлился Константин. — Нам необходимо расслабиться, отвлечься. Видишь, какая нервная обстановка на работе стала…
— Сами мы стали нервные, — уточнил Генка и, улыбнувшись мне, предложил: — Давай, Костя, выпьем за Наташу. Она у тебя такая красивая сегодня. А глаза-то, глаза! Лиловые, как ирисы.
— Ты всегда был неравнодушен к моей Наташке, я это заметил, — сощурив глаза, вроде бы пошутил Константин. — Ну, за тебя, Наташ!
Они снова закрыли глаза, снова «приласкали».
— Да, ирисы под цвет твоих очей, — высокопарно продекламировал Константин, заметив, что я придвинула вазу ближе к себе.
Они закурили, стали обсуждать, кого у них сделают ведущим, кого снимут, кого поднимут. Потом Костя как-то быстренько выпроводил Генку, и мы остались одни.
— Как там наш Кешка? — откинувшись на спинку стула, сказал размягченно. — Знаешь, он так вымахал за последнее время! Уже мои рубашки впору. И в моих туфлях в трудовой лагерь поехал. Не заметишь, как женится, — усмехнулся, поднимая рюмку. — Еще раз за тебя, мать моего ребенка!
Я подняла свою.
— А матери моего ребенка хватит, — заметил голосом, каким он уговаривал маленького Кешку не прятать в карманы манную кашу.
— Это почему же? — ответила в тон ему — послушный ребенок, дескать, на веру ничего не принимает.
— А потому, что я — мужик. У меня особое биологическое устройство.
— Устройство?! — расхохоталась я. — Да какое там у вас с Генкой устройство! Впрочем, насчет Гены я не уверена…
— Ты на что намекаешь? — Константин сдвинул брови и так сжал рюмку, что пальцы побелели. «Не раздавил бы», — испугалась я. — Тебе нельзя пить — болтаешь всякую чушь…
— Насчет вашего с Генкой устройства? — уточнила беспечно.
— При чем тут Генка? — заорал Константин. — Ты вовсе пьяна!
— И вовсе — не вовсе! — хохотнула и потянулась своей рюмкой к его. — Чокнемся?
— Хватит!
Стукнул по столу и, вскочив со стула, бросился отнимать мою рюмку.
— Нет ничего отвратительнее пьяной женщины. Оставь! Пойдем спать — уже поздно, — ворчал, схватив меня в охапку и оттаскивая от стола. — Я тебе покажу… устройство!
В дверях он, споткнувшись, чуть не уронил меня. Но все же устоял на ногах. Я бросила прощальный взгляд на ирисы: к утру они, наверно, завянут от водки, которую я в них сливала.
Жаль, красивые были цветы.
МУЖЧИНА В ПОЛЕТЕ
Наконец-то! Свершилось! У нас есть свой дом, «своя крепость». Запру его в эту крепость и никуда не отпущу. В конце концов, я тоже имею право, разве нет? А та, другая… Впрочем, другой нет. «Ты у меня одна-единственная!» Валерий все время это повторяет. И я ему верю, а почему бы и нет?
Утро сегодня выдалось что надо! Весна!
Как радостно стоять вот так, посреди комнаты, и думать: «До чего же здорово!» Тишина и независимость. Еще непривычные, не прирученные…
Комната насквозь от окна до двери пронизана солнечными лучами. В их косых широких струях клубятся, вспыхивают мелкие соринки. Убранство комнаты не ахти какое: старый двухстворчатый гардероб с двумя допотопными выдвижными ящиками внизу и сломанной пластмассовой ручкой на одной дверке; деревянная кровать с тупыми ножками; фанерная перегородка — изделие умелых рук отца, за которой — его «отсек». А там — стол довоенного образца, с облупившимся лаком и обитый черным дерматином, с двумя тяжелыми тумбами, ящики которых, набитые папками, бумагами, железяками, открываются с трудом, со скрипом. Стул с потрескавшимся кожаным сиденьем и раскладушка.
Не хотел ничего кроме и не держал. Не осуждаю: я за свободу. Но только и мне ее предоставьте. Чтобы не в одностороннем порядке, а по справедливости. Потому что односторонняя свобода — это уже не свобода, а диктат.
Нет, вообще-то отец у меня неплохой. Отличный, надо признать, отец. Но вот как его совместить с Валеркой? Хорошо, что сам понял и устранился. Не старик, а золото!
И что его не устраивало в Валерии?
— Чем он тебе не нравится? — спросила я однажды.
Отец вначале сделал вид, что не расслышал. Но от меня так просто не отделаешься.
— Ну чем, чем? — не отставала я.
— Выпивает он, — пробурчал отец. — И курит: как от печной заслонки от него разит. И потом…
— А что ж, от него духами пахнуть должно? Настоящий мужчина должен курить и пить. В меру.
— Эх, дочка, — вздохнул отец. — Настоящее-то не этим меряется! И потом…
— Ой, только не надо мне приводить примеры из своей фронтовой жизни, я их уже наизусть знаю. Про настоящих мужчин. Теперь другие времена и стандарты другие. Так что…
— Не буду, — обиделся отец.
И что обижаться? Застрял напрочь в своих сороковых и не видит, что жизнь мчится вперед, перекраивает мерки, переоценивает ценности. А он все: «Вот у нас, бывало…», «Вот раньше…» Не понимает, как это смешно и даже нелепо.
А началось с того, что Валерка притащил бутылку беленькой — выпить за знакомство. Отец взял свою рюмку, глянул на свет:
— Бывало, наш начпрод наливает для «сугреву» и приговаривает: «Налетай, робя! Хлеб да вода — солдатская еда». Я за всю войну ни разу не приложился. И сейчас не пью и другим не советую.
— И правильно делаете: советы не помогают, — сказал Валерий.
Резковато, правда, но от души: что тут, алкоголики собрались, что ли?
— Мы же по чуть-чуть, папа. Для настроения. Немного даже медицина рекомендует.
Отец оставался при своем мнении-суждении.
— Насчет того, чтобы понемногу, я вам расскажу один случай… — У отца на любой случай жизни есть свой. И конечно, из времен Великой Отечественной. — В упорных боях очищая Сальские степи, мы продвигались на юг… — Неторопливо, обстоятельно, пока Валерий держал в руке свою невыпитую рюмку, развертывал он картину боев. — Так вот, в этом городке фашисты оставили цистерну спирта. Местное население, обрадованное успешным продвижением наших войск, решило воспользоваться этим спиртом, чтобы отметить освобождение города. Пока мы это обнаружили и поставили возле цистерны часового, половина спирта была разобрана. А он оказался метиловым. И те, кто в прошлом пил много, в основном остались живы, а те, кто помалу, — умирали; метиловый спирт в малых дозах усваивается организмом. Происходит отравление…
Я его перебила:
— Все ясно, отец, — лучше пить большими…
Отец посмотрел на меня, ничего не сказал.
Это — страшная история, и я ее знала с самого раннего детства: те, кто выжил, остались на всю жизнь калеками. Года три назад отец ездил в те места. Слушал хор слепых, жертв той цистерны…
В общем, некстати я сострила. Стыдно. Но отец сам меня спровоцировал: надо ему было при госте читать лекцию о вреде алкоголя! Совсем не чувствует, что к месту, а что — нет. Он уже столько врагов себе нажил этой антиалкогольной пропагандой. Хотя бы в нашем подъезде.
И еще он пишет. Любит писать страсть как. Его однополчанин Агапов живет под Москвой, в Мытищах. Отец поехал к нему. Посидели, повспоминали. Агапов за вечер две фляги вина «усидел», хотел за третьей идти, да отец отговорил. А когда Агапов провожал отца на станцию, то по дружбе показал ему «природный источник»: на путях, у въезда на сливной пункт винкомбината, стоят без присмотра цистерны с вином. «Очереди своей дожидаются, — пояснил Агапов. — Соображаешь?» Ну, отец и сообразил. Поднял шум, написал в газету. «Почему бы не продлить железнодорожную линию и не ввести ее на территорию винкомбината? — искренне недоумевал отец. — Затраты на строительство быстро окупились бы за счет экономии на бесконтрольных утечках», — подсчитал, не поленился. Ветку продлили, утечки прекратились. Но прекратилась и его дружба с Агаповым.
А сейчас отец пишет мемуары.
«19 июля группе наших бомбардировщиков «Пе-2» в сопровождении истребителей предстояло нанести удар по фашистским танкам. Решено было обрушиться на врага в районе озера Черного…»
Иногда проснешься ночью и видишь: горит настольная лампа в его «отсеке», отец сидит в наброшенном на плечи кителе и строчит, строчит. «Когда ты спать будешь?» — спрашиваю его. «Э, дочка, успею еще… Знаешь поговорку: «К спящему счастье не приходит!» О каком еще счастье он мечтает в эти годы?
Вот пачка писем, аккуратно перевязанная тесемочкой. «Личные», — написано его рукой. Это — переписка с друзьями-однополчанами. У него в списке было около сотни фамилий. На почту за поздравительными открытками отец ходил с хозяйственной сумкой. Впрочем, это было раньше. Теперь перед многими фамилиями — крестик. Значит — нет человека, некого поздравлять…