Может, и отцу уже недолго осталось свои мемуары писать? Может, зря я его?.. Но ведь он же сам! Сам! Я и слова не успела сказать. «Мне будет там даже веселее: ветераны народ неунывающий», — сказал перед отъездом. И я согласилась. Не стала ни спорить, ни отговаривать. Слишком быстро, наверное, согласилась. А что мне оставалось делать? «Сукцессия», как говорят наши экологи, смена фаз.
Что ж это я расфилософствовалась! Надо скорее убирать: Валерий в любую минуту может нагрянуть. А у меня еще дел!
Телефон! Ну вот, уже едет!
Хватаю телефонную трубку.
— Алло! — кричу. — Алло, плохо слышно! Валера, это ты? Ах, это ты, отец? А я только что о тебе думала… Нет, я часто о тебе думаю, почти всегда. Когда не думаю о Валерке, думаю о тебе… Все хорошо. А у тебя?.. Что гремит? Ах, «музыка полковая»… Ну-ну, ты у меня всю жизнь был молодцом: «Бравый майор Греков!..» Нет, убираю: скоро Валерка придет. Я так счастлива, папа, так счастлива!.. Что? Плохо слышно! И ты тоже?..
Нет, все же хороший у меня отец, очень, очень хороший. «Я рад за тебя, дочка», — сказал на прощание. Тоскливо ему там, одиноко, а ни словом не обмолвился. Бережет меня. Как все в этой жизни сложно! Но что это я закупоренная сижу? Распахнула окна, и в комнату ворвался запах черемухи. Прямо под окном растет. За второй этаж перемахнула. В этом году она какая-то особенно буйная.
По «Маяку» — современные ритмы. Ого, как ударник наяривает! Норма-ально! И почему отцу не нравится современная музыка? «Души в ней нет, — говорит. — Вот раньше…» Интересно, я тоже доживу до ностальгии по «делам давно минувших дней»?
«А теперь послушайте марши советских композиторов, — потребовала дикторша «Маяка». — «Марш нахимовцев». Исполняет хор мальчиков Дворца культуры «Электролит».
«Хор мальчиков…» У отца при этих словах неизменно наворачивались на глаза слезы. «Ты чего это, па?» — спрашивала я его. Но он только отмахивался. Потом как-то сказал: «Хор мальчиков! Подумать только: целый хор! Как представлю этих маленьких мальчиков в белых рубашечках с короткими рукавами, в белых колготках и в шортиках… Много-много тоненьких детских ножек в одинаково белых колготках, одинаково белых шортиках… И эти тоненькие детские голоски…»
Но я-то знаю, что он вспоминал в эти минуты. Тех мальчиков, которые выползали из-под руин детского дома. И особенно того, которого отец хотел спасти, но не успел донести до медпункта… Этого он мне никогда почему-то не рассказывал. Это я прочла в его воспоминаниях. Почему не рассказывал? Странный все же был у меня отец. Был? Он и сейчас есть. И не так уж далеко — меньше часа электричкой. В любой момент можно навестить…
«Солнышко светит ясное! — пели мальчики тоненькими голосками. — Здравствуй, страна прекрасная!»
…И ему там хорошо: он среди своих, таких же, как и он, любителей поговорить, вспомнить… Вот уж наговорится всласть! Валерку он бы укачал своими рассказами. Я и то с трудом их выдерживала. «Наша эскадрилья в составе…» — «Папа, я сейчас об отчете думаю». Отец минут десять мужественно молчит, а потом как ни в чем не бывало снова: «Значит, так. Наша эскадрилья получила боевое задание…»
Трудно, трудно всем вместе. Все разные, ужасно разные.
Опять телефон. На сей раз Валерка.
— Где ты?.. Когда будешь?.. Я что делаю? Жду тебя, что же еще? Завтрак такой приготовила!.. Как, задерживаешься?! Почему?.. Обидно. Постарайся побыстрее.
Впрочем, это даже хорошо, что задерживается. Я ему приготовлю и обед. Сделаю борщ и мясо с острым соусом. Валерий, наверно, любит такой, все мужчины любят острое. А в общем-то, у меня даже не было возможности узнать, что он любит. Да и он про меня мало знает. «Не важно, — говорит Валерий, — поживем — узнаем».
Куда же девалась белая скатерть? Сегодня непременно должна быть белая. И я буду в белом… К счастью, и салфетки есть. Как раз две. Тоже белые, льняные. Бумажные нельзя: сегодня все должно быть натуральным, настоящим. Впрочем, у нас с Валеркой все должно быть настоящим. Все и всегда. А иначе — зачем?
Снова телефон. Валерий? Неужели опять задерживается?
— Алло! — Никакого ответа. — Я слушаю! — Молчание. На другом конце чувствовалось чье-то дыхание. Похоже, кому-то просто хотелось слышать мой голос. — Ну, говорите же!
Послышались короткие гудки. Валерка не станет в такие игры играть. Отец? С чего бы это?
И тут же — звонок в дверь.
— Валерка! Наконец-то!
— Прости, опоздал: ты же знаешь, как трудно мне вырваться. Знаешь? Ну вот, умница, — похвалил и поцеловал меня в щеку. — Но я очень торопился. Очень! Даже за цветами не заехал. Ты не сердишься? Нет? Ну, молодчина! Дарю тебе целый букет моих достоинств. И любовь, конечно. — Он стиснул меня в объятиях.
Я засуетилась, забегала из комнаты в кухню, из кухни в комнату. Доставая из холодильника салаты, приготовленные собственноручно, минералку, шампанское, из духовки — мясо, поставила на стол, опять убежала, а Валерка ждал — терпеливо, великодушно, уткнувшись в старый номер «Крокодила».
И вдруг, в один из забегов, я не обнаружила Валерки в кресле. Растерянно оглядела комнату и…
— О господи! Что с тобой? — На полу, у раскрытой балконной двери, — распростертое тело. Руки безжизненно вытянуты вдоль, ладонями вверх. Глаза закрыты. — Валера! Валер! Ты жив? Что случилось?
— Испугалась, глупышка? — ответил, открывая глаза. — Решил расслабиться — по системе йогов. Дома не успел…
— А-а. Ну, если по системе… — с трудом поднялась с пола.
Валерий вскочил, подхватил меня на руки:
— Испугалась! Значит, любишь. Любишь?
— Пусти, стол опрокинем! Слышишь?
Шампанское было жгуче холодным. Валерий сказал:
— За нас! За сегодняшний день!
Немного погодя Валерий затушил сигарету, скомандовал:
— Хватит жевать! — Сгреб меня в свои тугие, неразъемные объятия и повлек куда-то. И целовал, целовал.
— Валера! Ну, подожди… Валер…
Потом, когда мы лежали рядом, обессиленные, отдавшие друг другу все, что, казалось, было отпущено на целую жизнь, я спросила:
— Кого ты хочешь: девочек или мальчиков? Я хочу, чтобы у нас было много детей! Кого?
Он не ответил.
— Валер, ты спишь?
Но потом… Потом, глядя, как мерно, как успокоенно поднимается и опускается его грудь, решила: это хорошо, что он уснул. Просто замечательно! Значит, на душе у него спокойно, бестревожно. Ничто не давит. С нежностью ощущала тяжесть его головы на своем плече: как полно, как безоглядно доверился он мне. И я оправдаю это доверие.
Осторожно, еле касаясь, гладила его влажные волосы. Какая большая, какая умная голова. Его докторская, несомненно, станет событием в математическом мире. Уже сейчас о его публикациях говорят, о них спорят. И я буду сидеть на его защите на правах законной супруги. В тридцать лет — доктор наук! Сила! Но главная его сила, конечно, в том, что он решительный. Взял и порвал с прошлым перед самой защитой. Тут нужен характер. Именно таким должен быть мой муж.
В окно вплывает густой, настоянный на черемухе воздух. Беззвучно покачивается занавеска. По потолку ползут, перекрещиваясь, тени. Чудится, что и потолок, и стены, и комната плывут, уходят куда-то далеко-далеко. Господи, как я счастлива! И это не за счет чужого счастья, потому что его там не было.
Валерка повернулся на другой бок, и деревянные ножки старой кровати пискнули от этого могучего движения. И, лежа на бывшем родительском ложе, я подумала: почему отец так и не женился? Из-за меня? Или не мог забыть мать? Сколько прошло после ее смерти? Лет четырнадцать? Нет, пятнадцать: я тогда перешла в четвертый класс. Целых пятнадцать лет! И у отца за все это время не было ни одной женщины, я это знаю. У нас с Валеркой будет так же прочно. Будет! И иначе — зачем?
Валерий открыл глаза. Несколько секунд лежал, бессмысленно глядя в потолок, словно что-то хотел понять и не понимал. Потом посмотрел на меня.
— Сколько времени? Какой туман на улице… Уже утро? — спросил испуганно.
— Нет, еще день. А это не туман, это — черемуха! Ты только посмотри, посмотри! А запах, запах-то какой! — Я вскочила, чтобы шире распахнуть окно.
— Закрой! У меня от нее аллергия, — потребовал Валерий. — Куда это мои носки девались? — Он уже встал и собирал разбросанные на полу вещи.
— Зачем тебе носки?
— Не могу же я домой без носков вернуться?
— Как? Ты же не собирался возвращаться. Разве ты ей не сказал?
— Понимаешь… — Он сел на край кровати. — Видишь ли…
— Сказал или не сказал?
— Сказал. То есть не прямо… намеками.
— Какими же?
— Ну, пойми, не мог я сразу, с ходу. Она и так мне сцену закатила. — Он достал пачку своих любимых сигарет «Кэмэл». Чиркнул спичкой, закурил. — Позже, постепенно… Она привыкнет…
— К этому не привыкают… Ты сам говорил, что к этому привыкнуть нельзя и надо сразу. «Случайный союз двух людей…», «Семь лет тюрьмы, каторги…», «Ты — единственное, что у меня есть в жизни…». Говорил или нет?
— Говорил. Так оно и есть. Но сейчас — не могу. Знаешь, что она может сделать?
— Что? — спросила, похолодев. Хотя могла и не спрашивать: я знаю, что способна сделать женщина, когда теряет любимого. Что бы сделала я? Выбросилась бы из окна. Самое, по-моему, легкое. И красивое. Последний полет.
— …Она может дойти до кого угодно! В деканат, ректорат, в местком, партком… Нужно мне это перед защитой? Очень нужно?
— Конечно, нет. Зачем же?..
Я тоже стала одеваться. Никак не могла найти рукава своего белого платья.
— Ну, не переживай. Постепенно все утрясется, я тебе обещаю. — Он потянул меня к себе: — Иди сюда. Успокойся. Ты же у меня умница, ты все понимаешь.
— Не все. Не понимаю и никогда не пойму: как может женщина убить ребенка? Она же убила!
— В общем-то, да. И я протестовал. Я хотел ребенка. Но тогда она меня не любила.
А вот тут он лежал по системе йогов…
— Теперь любит, — сделал глубокую затяжку.
— Ну и иди, иди к ней. Зачем пришел ко мне?