— Эка новость! За все приходится платить. — Зотов опять взялся было за телефонную трубку, но передумал.
— Да нет, я не о том. Просто если человеку дается больше, чем другим, с него больше и спрашивается. Красота — такой же дар, как ум или талант. И точно так же ее можно употребить во благо и во вред — и себе, и окружающим.
— Несколько лет назад я отдыхал в Сочи, в санатории, — закуривая и усаживаясь на край стола, начал рассказ Костик. — По утрам ходил на процедуры всякие и, пока валялся там, слушал радио, какую-то местную станцию. Каждый день диджеи, мальчик и девочка, подкидывали народу вводную и предлагали звонить и высказываться по этому поводу в прямом эфире. В основном какие-нибудь бытовые пословицы типа «любовь зла — полюбишь и козла» или «по одежке встречают…». И вот часа два всякие убитые в голову типы названивали и пытались опровергнуть народную мудрость…
— Ну и при чем здесь красотки? — перебил его Зотов.
— А вот при чем. Один раз задали тему «не родись красивой, а родись счастливой» — и началось… Звонили к в основном девчонки-малолетки и доказывали, что быть красивой — это и есть высшее счастье. Взахлеб пели о штабелях мужиков, зависти баб, о карьере топ-модели или, на худой конец, кинозвезды. А потом позвонила девочка, судя по голосу, постарше. Представьте, говорит, такую ситуацию. Сидят в парке на скамейке две девушки. Одна красивая, другая, что называется, не очень. Мимо прошли десять мужчин. Девять посмотрели в упор на красивую, а дурнушку и не заметили. А десятый был оригинал, на красавицу едва взглянул, а вот на вторую засмотрелся, да так, что чуть не упал. Вопрос: кто из этих двух девушек почувствует себя более счастливой?
— Я думаю, уродина, — сказал Иван.
— Согласен, — кивнул Зотов. — Но еще мне кажется, что те девчонки, которые звонили сначала, и были как раз уродинами, а последняя вряд ли. Потому что по себе знала: красота — это еще не синоним счастья.
— Более того, Лелик, — Костя так увлекся, что стряхнул пепел прямо на стол, — только уродина может всерьез считать, что если она вдруг, по какому-то волшебству, за одну ночь из лягушки превратится в царевну, то и вся жизнь ее так же волшебно в один момент изменится к лучшему.
— Мальчики, — в дверях, никем не замеченная, стояла Катя Бородина, — я понимаю, вы у нас теперь эксперты по вопросам прекрасного, вам зарплата не нужна, но мне ведомость закрывать надо.
— А что, уже дают? — приятно удивился Иван. — Всего-то ведь на неделю задержали.
— Да все уже получили, кроме вас. А вам некогда, вы эстетическими проблемами заняты. Вот скажите, если вы такие специалисты: я красивая женщина?
— Безусловно, Катюша.
— А почему тогда меня никто замуж не берет? Нет, не зря говорят: не родись красивой, а родись счастливой.
К обиженному недоумению Кати, мужчины переглянулись и расхохотались.
Иван ехал на встречу с участковым и вспоминал разговор в отделе. Думал о Гале. И о Жене.
Он уже не пытался прогнать мысли о… белой обезьяне. Как будто барахтался-барахтался в стремнине, выбился из сил и смирился: неси меня, волна, куда вынесешь. С недавнего времени мир вокруг окутался в лиловую предгрозовую дымку. Иван знал, чувствовал, что это связано с Женей, и ничего хорошего из этого не выйдет. А еще знал, что не сможет ничего изменить. Как будто все уже предрешено заранее. «Будь что будет!» — сказал он себе, останавливаясь у светофора.
Отец всегда говорил ему: «Сначала надо решить, чего именно ты хочешь. Я верю, что наши желания материальны, что они могут влиять на события — это и есть воля. И если ты уверен в своем желании, если не сомневаешься, оно непременно исполнится, рано или поздно, так или иначе, но исполнится. И тогда главное — не пожалеть об этом».
Иван не знал, был ли отец прав. Ему казалось, что чистые, ничем не замутненные желания могут быть только у детей. У взрослых же… У взрослых любое желание обрастает сомнениями, колебаниями, угрызениями совести. Может быть, поэтому они не исполняются? Или исполняются слишком поздно. Или так, что лучше бы уж и не исполнялись…
Иван сознавал, чего хочет. Можно сколько угодно обманывать себя, притворяться примерным мальчиком и мотать башкой, чтобы отогнать крамольные мысли. Но от этого ничего не изменится. Он хотел встретиться с Женей. С женщиной, о которой не знал ровным счетом ничего. Которую видел всего один раз в жизни в течение пятнадцати минут. И которую больше, наверно, не увидит никогда. Или увидит? Наваждение… Но он отбросил стыд и пил из этого источника, захлебываясь и наслаждаясь своей тоской, мучая себя, не в силах оторваться.
Хотя он фактически ничего еще не совершил, ему было нестерпимо жаль жену, дочь и себя самого. Пожалуй, только сейчас Иван по-настоящему начал понимать, как сложна и жестока жизнь, как слаб человек. Он всегда считал себя сильным и порядочным. Но в одно мгновение это представление было снесено ураганом страсти. И вот он пытается уговорить себя забыть Женю, подумать о Гале, об Аленке. И не может. Не может даже придумать себе оправдание, обвинить в чем-то жену. Да в чем она виновата? Кто вообще виноват, что человеческие чувства так непрочны?
Иван понимал, что жизнь рушится. Пусть никогда он не окажется рядом с Женей, пусть пройдет время и все уляжется, нос Галей все равно уже не будет так, как было раньше. Кто знает, может, и к лучшему, что нельзя навсегда застыть в призрачном, усыпляющем душу благополучии. Мы тысячу раз умираем и тысячу раз рождаемся снова, рождаемся в муках, чтобы стать взрослее и мудрее. Но почему-то при этом должны страдать наши близкие…
— Вот он, красавец, — Борис протянул Ивану фотографию. — Не представляешь, сколько у меня этот гад крови выпил. Не знаю, ваш или нет. Как говорится, чем богаты…
— А он что, балерун?
— Да какой там балерун! Учился на опереточного артиста. Не помню точно где. Выперли за академическую неуспеваемость. А потом работал руководителем детской танцевальной студии в Доме культуры. Начал проявлять нездоровый интерес к подросткам. Ну, попросили и оттуда, правда, по-хорошему. Это было уже после того, как он здесь обосновался. С тех пор нигде не работает, сдает комнату, на эти деньги и живет. В квартире, которую ему сожительница завещала.
— А это не он ее… того?
— Нет, она сама. Он в это время пятнадцать суток отсиживал, за драку. С ней же, между прочим. Та еще парочка была!
— Вообще-то сожительница в нашу схему не очень вписывается. У нашего вроде бы была долгоиграющая связь с одной из жертв.
Борис забавно округлил глаза, приподняв брови домиком.
— А что мешает? У Кирюши одновременно меньше пяти баб никогда не было. Это только о чем я знаю. Отчего и девчонка его повесилась, очень уж придурка этого любила.
— Ну, допустим. А что еще за ним, кроме… хм, нездорового интереса к подросткам?
Борис полистал папку, выпрошенную под честное слово из архива.
— Год условно за хулиганство. Нажрался, как свинья, и разгуливал под окнами женского общежития со спущенными штанами. Предлагал всем желающим полюбоваться и… попробовать. Год, кстати, еще не кончился. А сейчас соседку пугает: каждый день, когда та с работы идет, встречает у квартиры и разглядывает так, будто вот-вот набросится. Я как раз к нему вчера собирался, когда ты позвонил.
— А соседка случайно не высокая красивая блондинка?
— Случайно да. Ты думаешь?..
— А бог его знает. Психиатр был?
— Смотрел. Признал нормальным. Но… Ты же знаешь, ведь не убийца, не насильник. Просто хулиган. Признаешь психом — так возни с ним будет… Все они нормальные, откуда только маньяки берутся?
— Слушай, а почему он в армии не служил, раз из института выперли?
— А у него, болезного, язва. Пить что ни попадя может, а в армии служить — ни-ни! Хотя сейчас, мне кажется, берут всех подряд, разве что не слепых и не безногих. Слушай, Вань, ты обедал?
— Нет еще. Хотел по дороге перекусить, но пришлось на заправку заехать.
— Может, ко мне пойдем? Здесь рядом. Мама суп грибной сварила.
— Грибной? Со сметаной? Борька, ты совратитель. Стыдно, но не могу отказаться.
— А чего стыдного-то? Я же не из вежливости приглашаю. Я вообще из вежливости никогда ничего не предлагаю — вдруг согласятся? Учти, ты не пойдешь, я тоже без обеда останусь. Все, звоню маме.
Борис с Иваном вышли на улицу и двинулись по направлению к «Вашингтону» — нелепому «небоскребу» в стиле позднего сталинизма. Встречные то и дело здоровались с Борисом, останавливались, задавали вопросы. Иван почувствовал легкую зависть. Он редко испытывал полное удовлетворение от работы. Всегда казалось, что можно было сделать все быстрее и лучше. Или что другой сделал бы все быстрее и лучше. А вот Борис, он на своем месте, без сомнения.
— Борь, ты как барин, обходящий свои владения!
— Борин — барин! Барин не барин, а владения — мои. Земля та еще. Я когда пацаном был, тут такое творилось! А сейчас утверждаю, без лишней скромности, стало потише. Что могу — делаю.
«До чего грустно, что такие, как Боря, становятся потихоньку исключением», — подумал Иван.
— Борис Сергеевич, товарищ капитан! Ну честное слово, это просто шутка. Я не думал, что она обидится. Я думал, ей приятно, когда на нее смотрят. Она что же, не женщина разве? — причитал Кирилл Малахов, приглаживая пятерней взлохмаченные светлые патлы.
Несмотря на затрапезную одежду и откровенные следы хронического похмелья, он был чертовски обаятелен. Стоило ему улыбнуться, и его большие светло-карие глаза, опушенные длинными девичьими ресницами, начинали сиять каким-то магическим светом, словно осенние листья на дне тихого прозрачного озера. Борис подумал, что, несмотря ни на что, девчонок, теряющих из-за Малахова голову, можно понять.
Он брезгливо присел на край ободранной, когда-то зеленой табуретки. Кухня была загажена донельзя. В углу красовалась батарея разнокалиберных бутылок, раковина не вмещала грязную посуду, а мусорное ведро, стоящее под раковиной, — вонючий хлам. Кафельная плитка над плитой, залитой чем-то намертво пригоревшим, местами отвалилась. Рваная клеенка со стершимся рисунком пестрела грязными липкими пятнами. Тараканы деловито сновали из угла в угол. Борис знал, что и в комнатах не лучше. После смерти хозяйки квартира превратилась в настоящий хлев.