С. Эфрон – М. Цветаевой <Из Константинополя в Москву><28 июня 1921 г.>
– Мой милый друг – Мариночка,
– Сегодня я получил письмо от Ильи Г<ригорьевича>[156], что Вы живы и здоровы. Прочитав письмо, я пробродил весь день по городу, обезумев от радости. – До этого я имел об Вас кое-какие вести от К<онстантина>Д<митриевича>[157], но вести эти относились к осени, а минувшая зима была такой трудной.
Что мне писать Вам? С чего начать? Нужно сказать много, а я разучился не только писать, но и говорить. Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни, живите! Я ничего не буду от Вас требовать – мне ничего и не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы. Остальное – я это твердо знаю – будет. Об этом и говорить не нужно, п<отому>ч<то>я знаю – все, что чувствую я, не можете не чувствовать Вы.
Наша встреча с Вами была величайшим чудом, и еще большим чудом будет наша встреча грядущая. Когда я о ней думаю – сердце замирает страшно – ведь большей радости и быть не может, чем та, что нас ждет. Но я суеверен – не буду говорить об этом. Все годы нашей разлуки – каждый день, каждый час – Вы были со мной, во мне. Но и это Вы, конечно, должны знать.
Радость моя, за все это время ничего более страшного (а мне много страшного пришлось видеть), чем постоянная тревога за Вас, я не испытал. Теперь будет гораздо легче – в марте Вы были живы.
– О себе писать трудно. Все годы, что мы не с Вами, – прожил как во сне. Жизнь моя делится на две части – на «до» и «после». «До» – явь, «после» – жуткий сон, хочешь проснуться и нельзя. Но я знаю – явь вернется.
Для Вас я веду дневник (большую и самую дорогую часть дневника у меня украли с вещами) – Вы будете все знать, а пока знайте, что я жив, что я все свои силы приложу, чтобы остаться живым, и знаю, что буду жив. Только сберегите Вы себя и Алю.
– Перечитайте Пьера Лоти[158]. В последнее время он стал мне особенно понятен. Вы поймете – почему.
Меня ждет Ваше письмо – И<лья>Г<ригорьевич>не хотел мне его пересылать, не получив моего точного адреса. Буду ожидать его с трепетом. Последнее письмо от Вас имел два года тому назад. После этого – ничего.
– Спишитесь с Максом. Он все обо мне знает. (Идут зачеркнутые слова: я же – или я не – знал, что Вам – последнего не разбираю.)[159] – Сейчас комната, в которой я живу, полна народу. Шумят и громко разговаривают, и потому писать невозможно. Как только получу ответ от И<льи>Г<ригорьевича>с Вашим письмом – напишу подробно и много. Хочу отправить это письмо сейчас же, чтобы Вы поскорее получили его. Кроме того, даю еще о себе знать другим путем. И<лья>Г<ригорьевич>пишет, что Вы живете все там же. Мне приятно, что я могу себе представить окружающую Вас обстановку.
– Что мне Вам написать о своей жизни? Живу изо дня в день. Каждый день отвоевывается, каждый день приближает нашу встречу. Последнее дает мне бодрость и силу. А так – все вокруг очень плохо и безнадежно. Но об этом всем расскажу при свидании.
Очень мешают люди, меня окружающие. Близких нет совсем. Большим для меня отдыхом были мои наезды к Максу. С Пра и с ним за эти годы я совсем сроднился, и вот с кем я у него встречался. (Эти слова зачеркнуты, разобрала.)
– Надеюсь, что И<лья>Г<ригорьевич>вышлет мне Ваши новые стихи. Он пишет, что Вы много работаете, а я ничего из Ваших последних стихов не знаю.
Простите, радость моя, за смятенность письма. Вокруг невероятный галдеж.
Сейчас бегу на почту.
Берегите себя, заклинаю Вас. Вы и Аля – последнее и самое дорогое, что у меня есть.
Храни Вас Бог.
Марина Цветаева
Из Сводных тетрадей 1-го русск<ого> июля 1921 г. в 10 ч. вечера письмо от С
– Георгий Победоносец! – Бог! Все крылатые сонмы!
– Спасибо. <…>
(Запись карандашом)[160]:
Если от счастья не умирают – то (какое-то слово пропущено, очевидно: наглядно, достоверно) – от счастья каменеют. Я закаменела. – Слезы через три часа. – Два самых счастливых дня: 25-го марта (Благовещенье) 1919 г. – и сегодня, 1-ое русск<ого> июля (весь день мерещилось Благовещенье). С сегодняшнего дня – жизнь. Впервые живу. Все время с 18-го января 1918 г. (день отъезда С. в армию после командировки) висела в воздухе. – Краткие передышки: секунды получения письма. А последние месяцы – после ноября [падение Крыма (узнала 1-го ноября в Камерн<ом> т<еатре> на прем<ьере> Благовещенья Клоделя. Когда запели Интерн<ационал>, я одна, во всем театре, очень на виду (ложа прессы) не встала: не п. ч. не хотела, а п. ч. – НЕ МОГЛА).] – уж совсем на облаке. Глядела в небо как домой.
________________
Письмо к С.
Мой Сереженька! Если от счастья не умирают то – во всяком случае – каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. – Последние вести о Вас, после Э<ренбурга>, от Аси: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. – Знаю, с чего начать: то, чем и кончу: моя любовь к Вам. Письмо через Э<ренбурга> пропало – Бог с ним! я ведь не знала, пишу ли я кому-нибудь. Это было
(В тетради – не окончено)
«Не похорошела за годы разлуки!..»
С. Э.
Не похорошела за годы разлуки!
Не будешь сердиться на грубые руки,
Хватающиеся за хлеб и за соль?
– Товарищества трудовая мозоль!
О, не прихорашивается для встречи
Любовь. – Не прогневайся на просторечье
Речей, – не советовала б пренебречь:
То летописи огнестрельная речь.
Разочаровался? Скажи без боязни!
То – выкорчеванный от дружб и приязней
Дух. – В путаницу якорей и надежд
Прозрения непоправимая брешь!
23 января 1922
Сергей Эфрон
С. Эфрон – О. и В. Богенгардтам[161]
11 ноября 1921 года
Дорогие друзья –
Пишу Вам из Праги, куда приехали лишь два дня тому назад. Отношение чехов к нам удивительно радушное – ничего подобного я не ожидал. Любовь к России и к русским здесь воспитывалась веками. Местное лучшее общество все говорит по-русски – говорить по-русски считается хорошим тоном. То же, что было у нас с французским языком в былое время. Всюду – в университете, на улицах, в магазинах, в трамвае каждый русский окружен ласковой предупредительностью… Живем здесь в снятом для нас рабочем доме. У каждого маленькая комнатка в 10 кв. аршин, очень чистая и светлая, напоминающая пароходную каюту. Меблировка состоит из кровати и табуретки. Кажется, еще будет выдано по маленькому столику…
В первый же день по приезде в Прагу получил письмо от Марины. Она пишет, что два ее плана выезда из России провалились. Но надежды она не теряет и уверена, что ей удастся выехать к весне. Живется ей очень трудно.
Отсюда легко переписываться с Россией. Почта работает правильно – письмо в Москву идет две недели. Эренбург написал мне сюда, что посылать письма в столицы совсем безопасно. А Э-ргу я верю и потому вчера уже отправил письмо Марине. Отсюда же можно отправлять посылки. Об этом сейчас навожу справки…
Часть пятая. Конец разлуки. После России
Прага
Марина Цветаева
«Золото моих волос…»
Золото моих волос
Тихо переходит в седость.
– Не жалейте! Все сбылось,
Все в груди слилось и спелось.
Спелось – как вся даль слилась
В стонущей трубе окрайны.
Господи! Душа сбылась:
Умысел твой самый тайный.
__________
Несгорающую соль
Дум моих – ужели пепел
Фениксов отдам за смоль
Временных великолепий?
Да и ты посеребрел,
Спутник мой! К громам и дымам,
К молодым сединам дел –
Дум моих причти седины.
Горделивый златоцвет,
Роскошью своей не чванствуй:
Молодым сединам бед
Лавр пристал – и дуб гражданский.
Между 17 и 23 сентября 1922
Сергей Эфрон
Сергей Эфрон – Е.О. Кириенко-Волошиной, М.А. Волошину
10 мая 1923, Прага
Родные и дорогие мои Пра и Макс, – Давно бы написал и постарался бы помочь вам, если бы точно мог узнать ваш адрес. Здесь ходили упорные слухи, что вы перебрались в Москву. Вчера прочел в «Русской книге» новые стихи Макса, его адрес и список нуждающихся в Крыму. Сердце сжалось. Дорогие мои! Вчера же я видел кой-кого и удалось образовать группу, которая ежемесячно будет отчислять в пользу нуждающихся и через меня направлять тебе, Макс, с тем чтобы ты распределял между особо нуждающимися. – Особенно много набирать вряд ли удастся, но приблизительно на германскую валюту выйдет, думаю, не меньше ста тысяч германских марок. Весь вопрос, как тебе переслать эту сумму. Можно бы через банк, но, говорят, обязательный курс иностранной валюты в несколько раз меньше действительной ее стоимости. Мы не знаем, обкладываются ли пищевые посылки пошлиной. Если нет, то самым практичным, конечно, будет посылать такими посылками. Имейте в виду, что американцы прекратили прием посылок и что придется их посылать прямо по почте. Можно бы сахар, муку и сало. Ответь мне немедленно, чтобы не задержать первой присылки.
Надеюсь, что удастся начатое дело расширить. Самым трудным препятствием, повторяю, является установление верной связи. Ибо ничто так не расхолаживает дающих, как неполучение посылок. А таких случаев очень много.
– Мы втроем живем в Праге, или вернее, под Прагой. Марина проводит дни, как отшельник. Очень много работает, бродит часами после работы одна в лесу, бормоча под нос отрывки стихотворных строк. В Берлине вышли ее четыре книги, скоро выйдет пятая. Я в Пражском университете – готовлюсь к докторскому экзамену. Буду dr. философии нечайно. Это дает мне здесь средства к существованию[162]. Аля с каждым днем все более и более опрощается. Как снег от западного солнца, растаяла ее необыкновенность[163]. Живем в простой деревенской избе. Вокруг холмы, леса, поляны – напоминает Шварцвальд. Каждый день, поднявшись в 6 ч., уезжаю в Прагу и возвращаюсь только вечером.
Людей почти нет из тех, кого хотелось бы. Моральной твердости и честности много, но не этим только жив человек. – В Берлине обратное – при очень слабой твердости и честности.
Родная моя Пра, как и где живешь?[164] Знаю, как тяжко приходилось вам с Максом в Крыму. Я читал письма, написанные Марине. Дорогая моя старушка! Глажу твою седую, лохматую, измученную голову. Думаю о тебе с сыновьей любовью, с сыновьей преданностью и с сыновьей благодарностью за последние мои Коктебели. Верю, уверен, что судьба еще пошлет нам встречу. Но если здесь не встретимся – знай, что ты мой постоянный спутник, вечный и неотлучный.
Дорогой Макс, мне очень трудно писать первое письмо. Трудно, потому что помимо воли оно выливается в объяснение в любви. Второе будет легче. Поцелуй от меня всех друзей – Володю, Константина Федоровича, Наталью Ивановну, Поликсену Сергеевну – всех[165]. Узнал о смерти Александры Михайловны[166]. Жалеть ли ее? Думаю, – она нас жалеет.
Обнимаю вас крепко и люблю,
Мой адр<ес>: Чехословацкая Республика
Praha II–Vyšehradska tř. č. 16
Městský Chudobinec
мне (по-русски)