Отрывки из протоколов допросов С.Я. Эфрона
– Почему вы скрываете связь с иностранными разведками?
– Я не скрываю, а отрицаю это.
– Думаете, вам удастся уйти от ответственности?
– Я принимаю ответственность за всю мою прошлую жизнь, но не могу принять на себя ответственность за то, чего не было. <…>
– А какую антисоветскую работу вела ваша жена?
– Никакой антисоветской работы моя жена не вела. Она всю жизнь писала стихи и прозу. В некоторых своих произведениях она высказывала взгляды несоветские…
– Не совсем это так, как вы изображаете. Мы знаем, например, что в Праге ваша жена активно участвовала в издаваемых эсерами газетах и журналах. Ведь это факт?
– Да, это факт. Она была эмигранткой и писала в эмигрантские газеты, но антисоветской деятельностью она не занималась
– Непонятно. Белоэмигранты в своих изданиях излагали тактические установки борьбы против СССР. Что может быть общего с ними у человека, не разделяющего этих установок?
– Я не отрицаю того факта, что моя жена печаталась в белоэмигрантской прессе, однако никакой политической антисоветской работы она не вела…
Сергей Эфрон – Максу Волошину (из давнего письма)
1923 год
Я с детства (и недаром) боялся (и чуял) внешней катастрофичности, под знаком которой родился и живу…
Марина Цветаева
Марина Цветаева – Е. Эфрон
3 октября 1940
Милая Лиля, спешу Вас известить: Сережа на прежнем месте. Я сегодня сидела в приемной полумертвая, п. ч. 30-го мне в окне сказали, что он на передаче не числится. (…) Да, а 10-го годовщина, и день рождения, и еще годовщина: трехлетия отъезда. Але я на ее годовщину, 27-го, носила передачу. Сереже, наверное, не удастся…
Марина Цветаева – Але в лагерь
1941, 18 мая
Дорогая Аля! Сегодня – 30 лет назад – мы встретились с папой: 5-го мая 1911 года. Я купила желтых цветов – вроде кувшинок – и вынула из сундучных дебрей его карточку, которую сама снимала, когда тебе было лет четырнадцать – и потом пошла к Лиле, и она, конечно, не помнила.
А я все годы помнила, и кажется, всегда одна, п.ч. папа все даты помнит, но как-то по-своему…
Из последних Записных книжек Марины Цветаевой
Я (что-то вынимая):
– Разве Вы не видели? Такие чудные рубашки!
– Я на Вас смотрел!
Из медицинской справки о состоянии подследственного Сергея Эфрона, данной врачом больницы Бутырской тюрьмы
Тревожен, мысли о самоубийстве, подавлен, ощущает чувство невероятного страха и ожидания чего-то ужасного…
…В настоящее время обнаруживаются слуховые галлюцинации: ему кажется, что в коридоре говорят о нем, что его должны взять, что его жена умерла, что он слышал название стихотворения, известного только ему и его жене.
Марина Цветаева
Из прощальной записки Марины Цветаевой – сыну
31 августа 1941 года
Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты…
«Писала я на аспидной доске…»
С. Э.
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стеклах, —
И на стволах, которым тыщи зим,
И, наконец, – чтоб было всем известно! —
Что ты любим! любим! любим! любим! —
Расписывалась – радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной, под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала – имя…
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.
18 мая 1920
«Как по тем донским боям…»
С. Э.
Как по тем донским боям, —
В серединку самую,
По заморским городам
Все с тобой мечта моя.
Со стены сниму кивот
За труху бумажную.
Все продажное, а вот
Память не продажная.
Нет сосны такой прямой
Во зеленом ельнике.
Оттого что мы с тобой –
Одноколыбельники.
Не для тысячи судеб –
Для единой родимся.
Ближе, чем с ладонью хлеб, –
Так с тобою сходимся.
Не унес пожар-потоп
Перстенька червонного!
Ближе, чем с ладонью лоб
В те часы бессонные.
Не возьмет мое вдовство
Ни муки, ни мельника…
Нерушимое родство:
Одноколыбельники.
Знай, в груди моей часы
Как завел – не ржавели.
Знай, на красной на Руси
Все ж самодержавие!
Пусть весь свет идет к концу –
Достою у всенощной!
Чем с другим каким к венцу –
Так с тобою к стеночке.
– Ну-кось, до меня охоч!
Не зевай, брательники!
Так вдвоем и канем в ночь:
Одноколыбельники.
13 декабря 1921
Лина Кертман
«И воскресать должны вместе…»
Дочитана светлая и трагическая история отношений, написанная самими ее участниками, – гениальным поэтом Мариной Цветаевой и талантливым прозаиком Сергеем Эфроном. Думается, что эмоционально захваченные читатели будут еще не раз перечитывать ее, в разное время и в разных душевных состояниях с наибольшей внимательностью останавливаясь на тех или иных эпизодах и, как это бывает при чтении больших и значительных романов, даже в давно знакомом открывая для себя что-то новое…
Такое может происходить при перечитывании и многих стихов из «Вечернего альбома» или «Волшебного фонаря» Марины Цветаевой, и повести Сергея Эфрона «Детство». Повесть эта впервые и единственный раз была издана небольшим тиражом в 1912 году. Автора ее никто не знал. Тем не менее она привлекла внимание известного поэта Серебряного века Михаила Кузмина, откликнувшегося доброжелательной рецензией, в которой остроумно отмечено своеобразие интонации, не позволяющей однозначно причислить повесть к жанру «детской» литературы: «Эта свежая и приятная книга, очевидно, написана не для детей, и потому нам кажется, что, кроме взрослых, ею особенно заинтересуются и дети». М. Кузмин высоко оценил искренность и тонкую наблюдательность молодого автора. Сергею Эфрону во время создания его «Детства» было 18 лет. Это довольно уникальный случай – все более или менее известные произведения о детстве созданы, как известно, гораздо более взрослыми авторами. К примеру, С.Т. Аксаков начал писать «Детские годы Багрова-внука» после 60-ти лет, «Детство» А.М. Горького написано после его сорокалетия; «Дорога уходит вдаль» (и другие части трилогии) Александры Бруштейн – одна из любимых детских книг людей нашего поколения, зачитывающегося ею в годы своего детства – отрочества (в пятидесятые – шестидесятые годы ХХ века) – вышла в ее 72 года. (Правда, некоторым «исключением из правила» на этом фоне может показаться «Детство» Льва Толстого – эта первая часть большой трилогии «Детство. Отрочество. Юность» была создана им в двадцать пять лет, но, не говоря уж о том, что двадцатипятилетнего молодого человека от восемнадцатилетнего юноши всегда отделяет немалая дистанция – в данном случае, когда речь идет не вообще о ком-то двадцатипятилетнем, а именно о Льве Толстом – возникает дистанция столь огромного размера, что ни о каких сравнениях, естественно, речи быть не может.) В 18 лет обычно волнуют другие сюжеты, в эти годы души бывают до краев наполнены увлечениями юности, и у начинающих писателей еще не возникает желания глубоко погружаться в память о детстве, из которого они так недавно вышли, – это обычно приходит гораздо позже. И сама память о детском восприятии мира так ярко всплывает чаще в другом возрасте (не только, кстати, у писателей…) ‒ в молодости она бывает вытеснена разнообразными новыми впечатлениями, ими и бывают полны юношеские повести, но в повести Сергея Эфрона поражает именно эта память – такая живая и подробная!
За два года до этого, в 1910 году вышел первый сборник Марины Цветаевой – «Вечерний альбом», и восхищенно откликнувшийся на него Максимилиан Волошин был поражен и восхищен редкой непосредственностью этих стихов и такой же живой памятью о так недавно закончившемся детстве. Интонация его отклика (в статье «Женская поэзия») в чем-то близка интонации М. Кузмина: «Это очень юная и неопытная книга – “Вечерний альбом”. (…) Ее нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности. (…) “Невзрослый” стих М. Цветаевой, иногда не уверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, не доступные стиху более взрослому. Чувствуешь, что этому невзрослому стиху доступно многое, о чем нам, взрослым, мечтать нечего».
Многие стихи следующего цветаевского сборника («Волшебный фонарь»), вышедшего одновременно с «Детством» С. Эфрона, полны ностальгией по детству, так недавно ушедшему. При чтении повести С. Эфрона и стихов двух первых сборников Марины Цветаевой нельзя не почувствовать удивительную общность судеб и душевную близость их авторов. Близость эту они глубоко ощутили с первых же дней встречи. В том возрасте, когда совсем немногие молодые люди с такой ностальгией оглядываются назад, они были охвачены острой тоской по ушедшему времени – слишком тяжелые утраты были пережиты обоими к 18-ти годам. «Он был отдан мечте, как она. Как она, он любил свое детство. Он утратил мать, как мы»; «В ее стихах он понимал каждую строку, каждый образ. Было совсем непонятно, как они жили врозь до сих пор…», – вспоминает Анастасия Цветаева, которая уже тогда – в далеком 1912 году – очень высоко оценила эту повесть: «Я помню свое впечатление об этой в 1912-м году вышедшей книге, которое и до сих пор не изменилось <…>, рассказы талантливы, ярки, остры по наблюдательности и памяти; детская психология передана с огромным теплом, умиляет и восхищает». И это впечатление далекой молодости, по ее собственному свидетельству, не изменилось и много лет спустя: «Детство в старой Москве дано отлично», ‒ такая высокая оценка именно в устах Анастасии Цветаевой поистине дорогого стоит: ведь ее «Воспоминания», много страниц которых посвящено их с Мариной детству в те же годы в той самой «старой Москве», давно признаны классикой мемуарной литературы ХХ века, стоящей в одном ряду с высочайшими ее образцами.
Марина и Сергей вместе придумали «сказочное» название издательства – «Оле-Лукойе», где почти одновременно выпустили его повесть и второй сборник Марины. Это имя персонажа Андерсена естественно напоминало – и сейчас напоминает! ‒ о раннем детстве, когда любящие взрослые читали детям вслух эти сказки (что-то связанное с этим персонажем и миром Андерсена было изображено и на обложке книги С. Эфрона). Но первый сборник Марины вышел до их встречи, и на многих страницах «Детства» чувствуется, какое глубокое впечатление он произвел на Сергея – после посвящения повести Марине Цветаевой стоит эпиграф из ее очень близких ему стихов: «Дети – это мира нежные загадки, /Только в них спасенье, только в них ответ…». Спасенье… Это слово было очень значимым для него. В этой повести было его спасение от холодного мира взрослых, куда жизнь вытолкнула слишком рано и страшно… Погружаясь в воспоминания раннего детства, он восстанавливает неповторимые подробности того навсегда ушедшего из его жизни мира – родительского дома, где им с братом было так тепло и уютно, где мама заходила в детскую перед сном, ласково говорила с ними и «часто по вечерам (…) читала вслух». Мир своего раннего детства Сергей Эфрон определил в «Автобиографии» как «сказочную, немного замкнутую жизнь». Так можно сказать и о детстве Марины и Аси – в их «волшебном» доме в Трехпрудном переулке…
«Темнеет…Готовятся к чаю… Дремлет Ася под маминой шубой»; «Мама «Lichtenstein» читает вслух», «Словно песня – милый голос мамы, / Волшебство творят ее уста» («Как мы читали “Lichtenstein”»), «Детство: одно непонятное слово, Милое слово «курлык» («Курлык») (Это загадочное слово было придумано мамой с маленькими дочками – оно символизировало минуты уюта втроем «под маминой шубой» под ее чтение или рассказы). Этот поэтический уют с налетом тайны воспет и во многих других стихах «Вечернего альбома». Похожий «сказочный покров» окутывает все повествование «Детства», он ощутим даже в названиях глав, тонко перекликающихся с названием придуманного юными Мариной и Сергеем мифического издательства – «Почему мы не сделались ангелами», «Сюрприз», «Дама с медальоном», наконец, «Волшебница». (О ней разговор особый…) И даже вполне, казалось бы, прозаическое заглавие «Детский сад» звучит так только в обыденном восприятии взрослых, а в устах маленьких героев и эти слова обретают сказочное звучание. «Странное» это словосочетание долго остается для братьев таинственной загадкой: в известных им садах «живут и растут» деревья и цветы, сады бывают ботаническими, как сад может быть «детским»?.. Тайна прояснилась только после того, как они сами поступили туда. «Детство» С. Эфрона подробно погружает читателя в атмосферу московского интеллигентного дома конца ХIХ века, в мир большой семьи, в фантазии и секреты двух обаятельных маленьких братьев, в их отношения со старшими сестрами, уже ощутившими себя взрослыми барышнями и пытающимися строго воспитывать мальчиков, чему те, не соглашаясь признать авторитет сестер равным родительскому, не поддаются, – все это овеяно в повести С. Эфрона таким нежным душевным теплом…
Братья подолгу живут в своем особом мире, создаваемом их богатым воображением. (Похоже, что так в самом деле было в реальной жизни Сергея и его младшего брата.) – Они часто фантазируют, сочиняя рассказы от имени разных зверей, якобы населяющих их спальню, когда в ней нет взрослых. Их фантазии обычно плавно перетекают одна в другую, но случается и иначе: торопливо сменяясь, они порой слишком явно не совмещаются. Так, в главе «Почему мы не сделались ангелами» маленький Женя, войдя в роль героического офицера, потерявшего ногу под Севастополем, настолько поражен неожиданным заявлением старшего брата, вдруг объявившего себя офицером Наполеона, тем самым выйдя из-под его командирской власти, что напрочь забывает о своей «инвалидности» и говорит, что тоже поступил туда после окончания войны, а при «грубом напоминании» брата о невозможности для него этого решительного шага («Без ноги-то? – язвительно вставил я») сначала пытается сочинить историю о прилетевшем ангеле, видимо, собирающемся вернуть ему ногу, но в этом месте наконец «спотыкается», вспомнив, что игра начиналась с того, что они сами собирались стать ангелами, а вовсе не офицерами. Удалось ли бы ему выпутаться из этого противоречия, если бы не прервавший игру приход фрейлейн, безжалостно заставившей обоих лечь спать, – остается неизвестным. Впрочем, Женя вовсе не смущен этой «несостыковкой» и рвется продолжить игру, больше не отклоняясь от первоначального намерения.
Ангелы и офицеры… Они стоят рядом в детских играх «лирического героя» повести С. Эфрона, написанной в 1912 году, а в совсем другой жизни (хотя по календарю пройдет не так уж много лет…) – Марина Цветаева напишет о Сергее в стихах, посвященных их маленькой дочери:
Ангел – ничего – все! – знающий,
Плоть – былинкою довольная,
Ты отца напоминаешь мне —
Тоже Ангела и Воина.
Но до этого еще далеко… А пока мальчики весело фантазируют, и в фантастических играх их детского воображения – такого гибкого и изобретательного! – есть что-то весело «абсурдистское», особенно в тот момент, когда Женя утверждает, что «он и есть» адмирал Нахимов, и возмущается недоверием брата. Атмосфера этой главы очень перекликается с «сумасшедшей» сказкой, которую в последней главе повести мальчики сочиняют в веселом соавторстве с «волшебницей» Марой.
Скучная реальность часто не дает осуществить их чудесные фантазии… Повествование ведется от лица Киры, и это помогает читателю более непосредственно почувствовать всю остроту детских огорчений – и когда Кире так и не удалось найти в Пассаже сторожащего магазин медведя из немецкой сказки, и когда они с Женей не смогли вырыть в саду за их домом настоящее озеро, о котором так мечтали, или хотя бы выпить ночью в саду чаю из самовара. Увы… И все же, как учит их «волшебница Мара», «глупостей нельзя забывать – только в них спасение». И добавляет, что «только умные люди совершают настоящие, самые глупые глупости». В каком-то смысле эти слова могли бы стать эпиграфом ко всей повести, озаренной доброй улыбкой безусловно умного автора.
Братья любят свой дом, но в романтическом порыве (в мечтах об озере, которое они сами создадут) способны глубокой ночью сбежать из него – и по-новому увидеть мир: «Деревья глухо шумели; мерцающее звездами небо, казалось, вот-вот брызнет на нас серебряным дождем (…) Так вот она – ночь! (…) Как же я теперь буду спать? Детская, голубые одеяла, календарь у двери – как все это далеко». («Наш садик».)
Еще решительнее рвутся из дома «две маленьких русых сестры»: «Как скалы задумчиво сыры!/ Как радостно пиньи шумят!», «За скалы цепляются юбки,/От камешков рвется карман,/Мы курим, как взрослые, трубки…» («На скалах»), и отрезвляющие «команды» зовущих домой взрослых вызывают их яростный протест: «Нет, лучше в костер, чем домой!»
«Он рос с братом, как Марина со мной» – не случайно Анастасии Цветаевой так важно было сказать об этом… С этим связано множество «перекличек» мотивов «Вечернего альбома» и «Детства». Глубокая внутренняя связь маленьких сестер ощутима во многих стихах сборника об их общем раннем детстве («Клубочком свернувшейся Асе/ Я страшную сказку читаю» – «В субботу»), а повзрослевшей Асе Марина уже «адресно» посвящает много стихов, запечатлевших ее «не современное» девичье обаяние («Ты принцесса из царства не светского…»).
В «Детстве» в «верхнем» слое повествования отношения братьев часто подаются с веселым юмором («Женя, уважавший мои знания в военном деле, беспрекословно повиновался»; «В этот миг (после предложения самим вырыть озеро в их саду – Л.К.) младший брат Женя превратился для меня в мудрейшего из людей. – Какой ты, Женя, умный! – Вот видишь, я тебе всегда говорил! – был его скромный ответ») Кстати, забавно перекликается с этим «скромным ответом» реакция Жени на предложение «волшебницы» вспомнить и рассказать ей «что-нибудь страшно глупое»: «Мы про глупое ничего не знаем, – с достоинством ответил Женя». (Курсив мой – Л.К.)
На подобные «самоуверенные заявления» младшего брата старший реагирует с нежным юмором, но и в таких эпизодах чувствуется их трогательная привязанность друг к другу. Эта глубокая внутренняя связь братьев особенно ощутима в главе о рождественской елке, когда во время подъема в «сказочную» комнату Кира очень огорчен от того, что оказался в паре с другим мальчиком – не с братом, а в самый праздничный момент (зажигания елки) не выдержал: «Женя! Женя! – кричу я, вырывая руку из Юриной руки. Женя в двух шагах от меня. Я дергаю его за рукав…». Так важно ему быть в такую минуту рядом с братом, вместе чувствовать эту радость – без этого для него праздник не полон. Тепло и уютно читать такие страницы…
В «Детстве» и в «Вечернем альбоме» естественно живут приметы вскоре безвозвратно ушедшего времени, безусловно узнаваемые читателями, чье детство проходило в похожих домах той старой Москвы. Это и «книги в красном переплете», и любимые герои этих книг («О золотые имена: /Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!»), и «Капитанская дочка», и непременные гувернантки (Fraulein). Их колоритные портреты встречаются и в повести, и в стихах, но здесь как раз есть важное различие: лирическая героиня «Вечернего альбома» взрослее героя «Детства», и потому она тонко улавливает и понимает грусть одинокой немолодой женщины, заброшенной судьбой в чужие края, и интонация ее полна лирического сочувствия: «В ней минувшие грезы свежат/ Эти отклики давних мелодий», «Fraulein плачет – волнует игра», «Fraulein Else закрыла платком/И очки, и глаза под очками» («Шарманка весной»). Всего этого еще не умеет видеть и чувствовать маленький Кира – занудливо строгая Fraulein вызывает в нем лишь раздражение от ее командования на прогулках, досаду от необходимости тесного общения (впрочем, «повзрослевший» с тех пор автор остроумно и с явной долей самоиронии повествует об этой досаде – «Мы не любили гулять друг с другом») – и озорную мальчишескую насмешливость: его смешит явно туповатое письмо ее жениха – «непременного Карла всех немецких бонн» – и то, как восторженно она пересказывает и перечитывает на ночь это письмо. Он еще слишком мал (во всяком случае, в первых главах), чтобы увидеть в нелюбимой и раздражающей его гувернантке что-то иное.
Впрочем, уже и тогда он бывает способен на глубокое сочувствие (в главе «Дама с медальоном», где грустная дама потрясла его своим горем), а дальше маленькие братья удивительно быстро – буквально «на глазах читателей»! – внутренне взрослеют. Их отличает удивительная душевная открытость, умение слушать и сочувствовать, и их доверчивая доброжелательность покоряет самых разных взрослых: и продавщицу в Пассаже, и дворника, с удовольствием приглашающего их почаще приходить в гости к нему в сторожку, и, конечно, «даму с медальоном», подарившую Кире медальон с портретом своего умершего ребенка. В первую минуту она вздрогнула от внешнего сходства Киры с ним, но такой необычный порыв вызван все же не только этим – она не могла не почувствовать его добрую отзывчивость и удивительную в таком маленьком ребенке чуткость. Так, обещая рассказать о ней своей маме и приглашая приходить к ним в гости, Кира дважды, как сам он говорит, «спохватывается» и, торопливо обернувшись к ее старенькой маме, добавляет: «И Вы тоже!»
(Что-то от того мальчика оставалось и в семнадцатилетнем Сергее Эфроне, встреченном Мариной на морском берегу, она так и вспоминала об этом много лет спустя: «Встретила я чудесного мальчика…». Его чуткость и доброжелательность и во взрослые годы покоряла самых разных людей.)
При поверхностном чтении может показаться, что детство автора всегда проходило в такой безоблачной атмосфере, но если внимательнее вчитаться, нельзя не увидеть, что во многих эпизодах сказочная идиллия сотрясается «подземными толчками», напоминающими, пусть пока невнятно, о «трагической подоснове жизни». В повести много прощаний – с Детским садом и воспитательницами, с «волшебницей» Марой, в глубокой печали покидающей их… Братья очень ранимы и впечатлительны, и неожиданное известие о переезде детского сада «куда-то за Москву-реку» и об отъезде воспитательниц, может быть, в очень далекие края, об их переезде из любимого дома по-настоящему потрясает и даже пугает их: «Я ничего не могу сказать от волнения (…) – Кира, слушай! – шепчет Женя со слезами в голосе. – Неужели мы насовсем уедем отсюда?» С острой грустью прощаются они с воспитательницами, во время прощания признающимися, что любили их «больше всех других детей» – «И мы вас тоже больше всех других детей <…> – уже всхлипывал Женя».
Как неожиданно близок и сам этот сюжет, и переполняющие детские души острые переживания – цветаевскому описанию отъезда после летних каникул! Они уезжают из прекрасного Шварцвальда, где им было так хорошо, где они так подружились со «шварцвальдскими» детьми, с девочкой с экзотическим именем «Марилэ»: «Мы к маме жмемся: «Ну зачем отъезд?/Здесь хорошо! – «Ах, дети, вздохи лишни», /Прощайте, луг и придорожный крест…». И в других цветаевских стихах этой поры тоже много наполненных пронзительной грустью прощаний – с полюбившимися местами и людьми, с детством, с родным домом, и, может быть, самое трагическое: «Держала мама наши руки, /К нам заглянув на дно души. / О, этот час, канун разлуки, /О предзакатный час в OUCHY!» («В OUCHY») В этот момент еще ничего страшного не происходит, простая бытовая ситуация – маме просто нужно возвращаться в санаторий, откуда она приходит к дочкам в выходные дни, но в этих сдержанно напряженных строках, особенно в финале этих стихов, глубинно скрыт мотив – приближающейся другой разлуки с мамой…
В «Детстве» С. Эфрона этот пронзительный мотив спрятан еще глубже, но он есть. Особенно тревожные ноты слышатся в том впечатлении, какое производит на мальчиков рассказ воспитательниц об их детстве. Поначалу они с интересом слушают о жизни в далекой неизвестной Швейцарии – в те, по их представлениям, «очень давние» времена, когда, к их глубокому удивлению, воспитательницы тоже были маленькими, – и со свойственной им любознательностью задают много вопросов, но после рассказа о пережитой ими в детстве смерти родителей – «Мы уже давно перестали спрашивать <…>. Скучно, Женя? – спросил я, садясь на ручку его кресла. – M-llеs жалко… – дрожащим голосом ответил Женя. – Всех жалко». В этот момент пятилетний ребенок охвачен поистине мудрой и не детской печалью. В такие грустные минуты (пока мимолетные) братья чутко улавливают состояние друг друга. Оба они как-то растерянно потрясены: «Умерла мама, умер папа – как же это возможно?» Так дико и страшно было им слышать такое…
Восемнадцатилетний автор воскрешает в памяти эти «сцены недавнего милого прошлого» уже после того, как не стало и его родителей, и любимого младшего брата, который в 14 лет покончил с собой. Это случилось в 1910 году в Париже – в эмиграции, куда тайно бежавшая из тюрьмы бывшая народоволкой мать смогла взять с собой только одного ребенка. Причины этого страшного поступка четырнадцатилетнего мальчика так и остались неизвестными. (Одна из версий – правда, ничем не подтвержденная, – русский мальчик почувствовал себя затравленным в парижском лицее.) Мать не вынесла и покончила самоубийством в тот же день. Отец умер за год до этого. Как, должно быть, мучился Сергей мыслью, что, будь он там, в Париже, рядом с братом, этого не случилось бы…
В повести ни о чем этом нет ни слова, в «Автобиографии» – всего несколько слов: «Внезапная и почти одновременная утрата родителей окончательно расшатала мое здоровье. Дом продали, прежняя жизнь рушилась». В повести он сумел воскресить ту прежнюю жизнь и свой дом…
Грустная мелодия ранней осиротелости сестер после ухода матери открыто звучит во многих цветаевских стихах: «С ранних лет нам близок, кто печален…», «Все бледней лазурный остров – детство, /Мы одни на палубе стоим, /Видно, грусть оставила в наследство/Ты, о мама, девочкам своим…» («Маме»). Она предчувствует скорую гибель дома и еще до совершившегося мысленно прощается с ним, воспевая свой «чудный дом в Трехпрудном, /Превратившийся теперь в стихи».
«Волшебница» – единственная глава «Детства», которая задолго до переиздания в 2016 году всей повести несколько раз публиковалась в разных журналах, и причины этого «предпочтения» вполне понятны: читателей, конечно, больше всего интересовала именно Марина Цветаева! Все так, но все же при чтении этой главы «внутри» всей повести, как это и было задумано автором, многое освещается новым светом. Эта глава, как и сама ее героиня, безусловно занимает в повести особое место, но все же главные герои «Детства» в целом – маленькие братья. После чтения всех предыдущих глав этого нельзя не признать, тем более, что и в этой главе братья вполне узнаваемы – и когда до встречи очень забавно представляют себе «сумасшествие» таинственной гостьи, которая должна будет «слушаться» их, – их, которых еще никто на свете не слушался! – и потом, когда быстро «догадываются» о тайне этой «большой девочки в синей матроске» и с детским восхищением любуются «волшебницей» (кстати, эта матроска в самом деле видна на одной из известных коктебельских фотографий Марины Цветаевой и Сергея Эфрона в большой дружеской компании). Эта «странная гостья» так не похожа на всех знакомых им взрослых, что они доверчиво впускают ее в свой тайный мир и говорят с ней так, как до этого говорили только друг с другом. Но сами они и в этом остаются вполне «похожими на себя» в других главах, и, казалось бы, повествование об их жизни вполне можно было продолжить. Но автору почему-то важно было закончить именно так. Почему?
С этим вопросом тесно связан другой, который, правда, может возникнуть скорее именно у взрослых читателей: почему восемнадцатилетний Сергей «перенес» Марину, бывшую всего лишь на год старше него, – в свое детство, а сам продолжил свою жизнь в повести в том же образе маленького мальчика, что в других главах? Почему он не захотел описать их встречу так же близко к реальной жизни, как написаны другие главы повести, то есть – изобразить выросшего себя? Но это, конечно, была бы совсем другая повесть, и такое не совпало бы с тем сокровенным смыслом, какой вложил Сергей Эфрон в свою последнюю главу. В таком «распределении ролей», где он смотрит на нее восторженным взглядом маленького мальчика, открывается тонкое своеобразие их отношений. С первой встречи потрясенно ощутив незаурядность личности Марины, Сергей радостно принял ее духовное старшинство. И долгие годы в его отношении к Марине оставалось что-то «детское», что-то от той горячей, полной восхищения привязанности одинокого, рано осиротевшего мальчика. Это особенное отношение замечали самые разные люди. Екатерина Рейтлингер[244] так осмысляла их отношения годы спустя, когда писала воспоминания («В Чехии»): «Как я понимала, Эфрон воспринимал Марину настолько над и вне жизни и вместе с тем был так неразрывно с ней связан, что принятые нормы применять к ней было бессмысленно и не к месту». Николай Еленев[245], который был знаком с ними обоими еще с московских довоенных лет, а в начале эмигрантских мытарств целый месяц ехал с Сергеем Эфроном в товарном неотапливаемом вагоне из Константинополя в Прагу, написал о своем очень похожем впечатлении: «В длинные осенние ночи мне довелось не раз слышать от него о Марине. (…) Втайне он безоговорочно признавал превосходство Марины над собою, над всеми современными поэтами, над всем ее окружением…».
Их «чудо встречи» включало в себя удивительное проникновение в не понимаемые многими «разумными взрослыми» эмоции друг друга… Как тонко маленькие братья в повести поняли ее слова о том, что она «еще маленькая» и что очень боится когда-нибудь постареть. Взволнованно перебивая друг друга, они дружно говорят об одном – что она никогда не будет старой, что они точно знают это, потому что поняли ее тайну: «Ты – волшебница… Ты так легко ходишь… У тебя такие глаза и такие волосы… Ты такая чудная!» Добрая отзывчивость маленьких братьев, сумевших так чутко утешить ее, найдя самые нужные ей слова, знакома читателям по всем предыдущим главам, но на этих страницах нельзя не услышать тонкий лирический подтекст, особенно если все же не забывать, что писалось все это влюбленным юношей накануне венчания. И в самом деле, разве эти «детские» слова – не о любви?.. О любви, наполненной глубоким пониманием…
За несколько лет до этого Марина Цветаева писала: «Хлопья снега за окнами, пенье метели (…) Мы из детской уйти не хотели, /Вместо сказки не жаждали бреда…» «Из детской уйти…» – на ее языке тех лет это означало: уйти из сказки, из мира любимых книг и романтических фантазий, из ее маленькой комнатки, увешанной портретами Наполеона и его сына, где она зачитывалась пьесами Ростана и переводила его «Орленка»… Эти герои мучили ее воображение и душу много лет – очень долго не могла она оторваться от них. С чутким сопереживанием и тонким юмором воспроизведены в «Волшебнице» ее монологи о Наполеоне и его несчастном сыне. Сергей Эфрон был единственным, кто понял и все это, и многое другое в ней так, как нужно было ее душе… А «из детства уйти» он и сам тогда не хотел. Память так недавно и так жестоко ушедшего детства была для них обоих очень важна, и они дарили ее друг другу – дарили память о том времени, когда в их домах еще все были живы и они чувствовали себя защищенными от холодного мира за стенами.
Увлеченно и самозабвенно погрузившись в мир детства Марины, Сергей рассказал о нем с таким же нежным юмором, как о своем детстве с братом. И эта близость интонаций помогает, думается, понять еще одну важную вещь: Сергей почти никогда и ни с кем не говорил о потерянном брате (слишком больно это было…), но сейчас ему очень захотелось представить Марину – в том их мире, представить, как порадовался бы маленький Женя такой гостье… И потому – еще и потому! – он в повести «помещает» Марину в своем детстве, в своем навсегда ушедшем доме. В этом – высшее доверие к ней. И вся глава о «волшебнице» – на самом деле о любви. О любви, спасшей его, так потерянного тогда в мире. Этот мотив спрятан в подтекст (не очень, впрочем, далеко спрятан…). И именно потому на встрече с ней, по глубинному его внутреннему ощущению, повесть о детстве должна закончиться.
В ней навсегда осталась озаренная счастьем Марина Цветаева – как сама она сказала в 1914 году в письме В. Розанову о той себе, «совершенно свободная и любящая все то же, что в 17 лет». Прощаясь с детством, Сергей Эфрон подарил этот образ всем нам в своей последней главе.
Но если говорить обо всей повести, в ней есть и другой сокровенный для автора мотив – глубоко скрытый реквием по любимому младшему брату. Тут невольно вспоминаются слова Марины Цветаевой, пусть гораздо позже и по другому поводу сказанные, – о том, что она пишет об ушедших людях, «чтобы они все недаром жили, и чтобы я недаром жила». Восемнадцатилетнего Сергея Эфрона вело то же чувство: если бы он не написал эту повесть, никто никогда не узнал бы, каким был этот мальчик. Сергей сумел сохранить живую память о своем брате. Сохранить – и оставить нам.
А финал повести все же очень грустен. В прощальном письме волшебницы Мары звучат печально «пророческие» слова: «Я жалею вас, маленькие волшебные мальчики, с вашими сказками о серебряных колодцах и златокудрых девочках, которые “по ночам не спят”. Златокудрые девочки вырастают, и много ночей вам придется не спать из-за того, что вода в колодцах всегда только вода». Вырастать – грустно… Очень похожие опасение и сочувствие звучат в лирическом обращении Марины Цветаевой к любимой сестре: «Широкий мир твой взгляд зажег/, Но счастье даст тебе ль?/ Зачем переросла, дружок,/ Свою ты колыбель?..» («Подрастающей»)
Но после подаренного судьбой головокружительного счастья – «чуда встречи» с Сережей – в ее поэзии вдруг зазвучали совсем иные мотивы: «Ждут нас пыльные дороги, /Шалаши на час/, Милый, милый, мы как боги, /Целый мир для нас!» («Ждут нас пыльные дороги…») – поверилось, что и «широкий мир» может дарить радость…
В те их первые годы Мариной Цветаевой написано много восхищенных, воспевающих Сергея Эфрона стихов. «Я не делаю никакой разницы между книгой и человеком /…/ Все, что люблю, люблю одной любовью», – так написала она тогда в большом исповедальном письме Василию Розанову. Это уникальное свойство и в зрелые годы отличало ее от многих лирических поэтов, живая жизнь которых не так непосредственно связана с их гениальными стихами…
«Лицо единственное и незабвенное…» (из записи в черновой тетради). …Как неотрывно любуется она редкой, с первого взгляда поразившей красотой юноши, которого сразу почувствовала таким родным… «…Аквамарин и хризопраз / Сине-зеленых, серо-синих / Всегда полузакрытых глаз…» («Как водоросли Ваши члены…»), «Есть огромные глаза / Цвета моря. / Вот он встал перед тобой: / Посмотри на лоб и брови…» («Есть такие голоса…»). Переполняющее душу восхищение переливается из одного стихотворения в другое и, не умещаясь в рамках стихотворных строф, продолжает жить в сокровенных записях дневниковых тетрадей. Воспевая своего молодого мужа, Марина Цветаева в самом деле «не делала разницы» между стихами и жизнью: «Красавец. /…/ длинное, узкое, ярко-бледное лицо (“…его чрезмерно узкое лицо / подобно шпаге” – неизбежно всплывает в памяти эта строка – Л.К.), на котором горят и сияют огромные глаза – не то зеленые, не то серые, не то синие /…/ Лицо единственное и незабвенное под волной темных, с темным золотым отливом пышных, густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе…». Много таких – очень близких! – «перекличек» встречается в ее стихах, письмах и дневниковых записях их первых счастливых лет: «Всем говорить, что у меня есть муж, / Что он прекрасен!» (из стихотворения – «Я с вызовом ношу его кольцо…» (С. Э.) И говорила! – «Он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренно»… (из того же письма В. Розанову). Стихи и письмо написаны в 1914 году. В этом непреходящем романтическом восхищении нельзя не услышать, что смысл слова «прекрасен», когда его произносит Марина Цветаева, становится гораздо объемнее привычного: «Он блестяще одарен, умен, благороден»; «Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша!» (В. Розанову. Там же). В стихах 1912–1914 годов Марина Цветаева создает не только яркий живописный портрет юного Сергея, но и тонкий психологический – крупным планом предстает перед читателем незаурядная личность. «Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог…» («Неизданное». Т. 1. С. 279). И она не только любуется и восхищается своим молодым мужем, но и напряженно вглядывается… Ее по-настоящему волнует «замысел Бога» – каким человеком он задуман? В чем его будущее призвание? Какая судьба ему уготована? Многое еще не ясно… «И не знаешь – так он юн / – Кисти, шпаги или струн / Просят пальцы…». («Есть такие голоса…», – 1913 г.). До начала войны Сергея тянуло к сцене (одно время он играл в Камерном театре у Таирова) и к литературным занятиям (поступил на филологический факультет Московского университета). Марина видела его несомненную талантливость и очень хотела, чтобы и дальше продолжилось «писательское русло» его жизни, как это было в 1912 году. Но она предвидела наступление «роковых времен», которые потребуют от ее «вечного добровольца» все отложить и «взять в руки шпагу». «Такие в роковые времена / Слагают стансы и идут на плаху» – это строка из стихов 1914 года, написанных еще в мирное время (в июне, незадолго до начала Первой мировой войны). Поразительное предвидение! Она знает, что он не сможет по-другому.
Но ЧТО будет он защищать, за что готов будет пойти на плаху? В написанном за год до этого стихотворении («Есть такие голоса…») звучат странные слова: «Вашего полка – драгун, / Декабристы и версальцы!» Нет ли здесь внутреннего противоречия? – Ведь декабристы, выступившие против царя, и версальцы, защищающие своего короля от мятежников, – люди разных полюсов, противостоящих лагерей. Марина Цветаева не могла не знать об этом! Если дать волю фантазии и вообразить их встречу на Сенатской площади, версальцы никак не могли бы стать рядом с декабристами, они выстроились бы напротив – против! – как противники. Почему же в этих стихах не стоит другой союз: не «и», а «иль» («декабристы иль версальцы» – «или» нарушило бы ритм строки)? Ведь между «шпагой» и «струнами» в этих же стихах стоит «или», хотя они более совместимы в руках одного человека (в разное время, конечно) и, казалось бы, не так категорично требуют выбора, как два противоположных стана. Как один и тот же человек может быть верным «драгуном полка» и тех, и других? Но при знании трагической судьбы Сергея Эфрона невольно вздрагиваешь от фантастического интуитивного прозрения Марины Цветаевой (у великих поэтов бывает такое…) – ведь в его судьбе так и случилось!.. Когда началась Гражданская война, он верил, что родину спасет Белая армия, и дело чести каждого болеющего за Россию – быть в ней (долго верил… прошел весь ее крестный путь – «от Дона до Крыма»), потом – уже в эмиграции, после долгих поисков и сомнений, поверил в правду другого лагеря. «Несмотря на то, что во время Гражданской войны Эфрон сражался на стороне Белой армии, он был убежден, что Россия, какой она стала за последние годы при советском режиме, это великая страна и она зовет его к себе», – так написала в своих воспоминаниях близко знавшая Марину и Сергея во Франции Елена Извольская[246]. Он трагически обманулся – но верил искренне и был честен и самоотвержен, как всегда. Что же объединило в поэтическом сознании Марины Цветаевой декабристов и версальцев? Скорее всего – то, что всегда было для нее важнее и выше политических убеждений: верность слову, честь, благородство, высота помыслов, душевная чистота, самоотверженность. Все это она продолжала видеть и воспевать в своем «дорогом и вечном добровольце» (надпись на подаренной Сергею книге) – и в мирное время, и в начале Первой мировой войны, когда Сергей был медбратом в санитарном поезде, и во время войны Гражданской, когда он сражался в рядах Добровольческой армии на Дону.
Михаил Кузмин завершил свой доброжелательный отклик на «Детство» мягко остроумным напутствием: «Остается пожелать, чтобы автор порассказал нам что-нибудь и о взрослых», допуская, впрочем, и другой вариант: «Впрочем, если его больше привлекает детский мир, который им, конечно, не исчерпан, мы и за то благодарны». Но еще раз вернуться в «детский мир» Сергею Эфрону было не суждено.
Прошло всего несколько лет с 1912 года, когда были написаны эти слова, но каким далеким и безмятежным казался он теперь… Совсем другие впечатления ворвались в его жизнь, и со временем он действительно немало «порассказал о взрослых», но произошло это далеко не сразу, а пока… «Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее /…/. Только сейчас почувствовал, до чего Россия крепка во мне», – писал он М. Волошину в сентябре 1915 года.
В образе С. Эфрона как адресата цветаевских стихов (и лирики их первых лет, и «Лебединого стана»), при всей высокой романтизации его, много объективной правды. Это подтверждается самыми разными знавшими его людьми, имена которых внушают уважение и доверие, к чьим впечатлениям и мыслям нельзя не прислушаться. Искренне проникся обаянием личности Сергея Эфрона Андрей Белый, очень по-доброму воспринял его и обычно желчный и не легко сходящийся с людьми Владислав Ходасевич. Зная об обычной неприветливости и даже мизантропии В. Ходасевича, Марина Цветаева была по-особому рада тому, что он оценил обаяние личности Сергея. Более подробно рассказал о нем в своих воспоминаниях Валентин Булгаков – писатель, мемуарист, ранее секретарь Льва Толстого, много лет проживший в Ясной Поляне. В отличие от В. Ходасевича и А. Белого, все же только мимолетно соприкоснувшихся с Сергеем Эфроном, В. Булгаков был близко знаком с Мариной и Сергеем (уже в совсем другом «времени и месте» – в 1922–1925 годах во время их эмиграции в Праге): «В Правлении Союза (русских зарубежных писателей в Праге, где В. Булгаков был председателем – Л.К.) С.Я. Эфрон был очень приятен и полезен. Скромный, тактичный, тонкий, хорошо разбирающийся в людях, он подавал, бывало, мнения, ничуть не менее рассудительные и достойные, чем мнения наших стариков. Во всех предприятиях Союза можно было считаться с его добросовестно и охотно предлагаемой помощью». (В устах такого человека высокая оценка душевной тонкости Сергея Эфрона и его умения разбираться в людях особенно «дорогого стоит»!) Еще теплее и сердечнее написал о Сергее Борис Пастернак: «Ася (Анастасия Цветаева – Л.К.) называет его Сережей, и я подружился с этим именем.Все им очарованы, кто знает, и говорят одно хорошее (выделено мной – Л.К.). Мне кажется, что я его за что-то люблю, п.ч. мне как-то от него больно. Нет, просто люблю его и по-мужски чудесно уважаю»[247] (курсив мой – Л.К.). «Мне как-то от него больно…» О чем это? Откуда такое?.. Интуиция гениального поэта здесь так же потрясает, как цветаевское прозрение о «плахе» – предвидит что-то страшное в будущей его судьбе. Позднее Марина Цветаева с радостью сообщала Борису Пастернаку, как Сергей понимает и ценит его поэзию (в то время в эмиграции еще немного было таких понимающих читателей), как трепетно воспринимает личность великого поэта, и еще – взволнованно написала об уровне его (Сергея) личности: «… вы судьбой связаны, и знаешь, не только из-за меня /…/ – из-за круга, и людей, и чувствований, словом – все горы братья меж собой. У него к тебе отношение – естественное, сверхъестественное – из глубока большой души».
При последовательном чтении посвященных Сергею Эфрону цветаевских стихов в сознании читателя выстраивается история жизни героя, которому они посвящены, история любви: чудо встречи – праздничная радость и смутная тревога, интуитивное предчувствие роковых времен. Когда суровый ветер истории ворвался в жизнь семьи, принеся долгую и страшную разлуку, в стихи пришли совсем другие интонации, другие краски… Если в первых – море, солнце, жара и некоторая замедленная «созерцательность» («Так Вы лежали, в брызгах пены, / рассеянно остановив…»), то теперь все в России и в каждой жизни сдвинулось с мест. Прощание. В годы долгой разлуки были созданы великие цветаевские стихи, составившие цикл «Лебединый стан». Величаво торжественным слогом воспевает она воинов-добровольцев. («Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет…»). Их с Сергеем разделяют теперь необъятные версты… В годы разлуки она снова – тем более! – «не делает разницы» между стихами и жизнью – черновые тетради тех лет, пролежавшие в архиве до 2000 года, не оставляют сомнений в этой неразрывной связи. Разлука с Сергеем в годы Гражданской войны никак не могла вызвать желания воспевать «разделяющие версты», – они вызывают только жгучую тоску: «Где лебеди? А лебеди ушли…», 1918 г.), только страстную надежду «отмолить» у судьбы его жизнь: «…может – всем своим покорством / – Мой Воин! – выкуплю тебя» («Сижу без света, и без хлеба, и без воды…», 16 мая 1920 г.). Так – в стихах, и тогда же – буквально через три дня! – происходит памятный разговор с Вячеславом Ивановым, сразу занесенный в тетрадь. В этом разговоре она опровергает ошибочное представление В. Иванова (что они с Сергеем давно разошлись) – «Господи! – Вся мечта моя: с ним встретиться». Это подтверждает и записанная в тетрадь тех лет ее ежедневная молитва: «Господи Боже ты мой! / Сделай так, чтобы я встретилась с Сережей здесь на земле. / Благодарю Тебя, Господи, за все, если Сережа жив. / Дай мне, Господи, умереть раньше Сережи и Али» (Там же. Т. 2. С. 83). Первое письмо Сергея после многолетней разлуки, когда почти не оставалось надежды на то, что он жив, когда страшно было додумывать и душа была постоянно напряжена в ожидании страшного известия (Марине иногда начинало казаться, что все кругом знают о его гибели и скрывают от нее), стало огромным событием, поистине «благой вестью», как названы стихи об этом («…Мне жаворонок / Обронил с высоты – / Что за морем ты, / Не за облаком ты!»). Душе, долгие годы замороженной, трудно сразу вместить такое и перейти в другое состояние: «Оглу-шена, Устрашена /…/ /Стало быть, жив? / Веки смежив, / Дышишь, зовут – / Слышишь? /…/ Вывез корабль? / О мой журавль / Младший – во всей / стае!» Последнее слово в стихах о «благой вести» – отдельной строкой – «радость!» Эти стихи как будто отрезают мучительное прошлое и обозначают поистине «новую эпоху» в жизни Марины. Она отмечает это в своей тетради: «С сегодняшнего дня – жизнь. Впервые живу».
На этом фоне тревожащим диссонансом слышатся стихи, написанные в декабре 1921 года, уже после известия, что Сергей жив – «Как по тем донским боям…» (посвящение – С. Э.). К этому времени Марина с маленькой дочкой уже полгода готовятся к отъезду, впереди – встреча с мужем, которую поистине с бòльшим основанием можно считать вторым чудом их жизни, чем в Коктебеле на мирном берегу. Впереди – предсказанная ими обоими радость. Долгие годы в тоске о нем ей снились донские края, теперь мечта уносит в неведомые «заморские города», где проходит его жизнь. Неизвестность всегда немного тревожит, но все же сейчас нет, казалось бы, реальных оснований для страшных предчувствий: Сергей Эфрон, как многие бывшие воины Белой армии, стал студентом Карлова университета в Праге, в пражских пригородах – целые поселения российских «молодых ветеранов», в одном из таких дружных поселений будут жить Марина и Сергей с маленькой Алей, в Берлине и Праге есть русские издательства (особенно много в Берлине), там будет издано несколько сборников стихов Марины Цветаевой, выпускается много русских газет и журналов, в начале 20-х годов в Берлине живет много русских писателей (одни временно – еще есть возможность, если захотят, вернуться в Россию, другие – уже постоянно). И хотя прошедшие годы не пощадили обоих и оставили ощутимый след – об этом стихи: «Не похорошела за годы разлуки! / Не будешь сердиться на грубые руки, / Хватающиеся за хлеб и за соль?» (январь 1922 г. – еще до встречи), «Да и ты посеребрел, / Спутник мой!..» (сентябрь 1922 года – уже вместе) – Марина и Сергей еще молоды, впереди – жизнь, во многом еще неведомая, но мирная. Написала же она в тетради – совсем недавно! – «С сегодняшнего дня – жизнь». Откуда же этот страшный мотив: «Так вдвоем и канем в ночь…»? А откуда было в мирном 1913 году написанное: «Такие в роковые времена /…/ идут на плаху»? Неведомы пути прозрений больших поэтов…
Все страшное сбылось не сразу – сначала судьба еще щадила, и радость была. В воспоминаниях Ариадны Эфрон воссоздан вечер первой встречи родителей: «Эренбурги приняли Сережу по-родному, по-праздничному, радуясь Марининой с ним встрече как праздничной елке на Рождество. (Илья Эренбург сыграл большую роль в этом празднике – уезжая за границу, он, по просьбе Марины, разыскал Сережу. В Берлине Марина с Алей остановились в одном пансионе с Эренбургами, уступившими им одну комнату в снятом ими номере. – Л.К.) Все должно было утрястись, устроиться /…/. Главное – живы и нашли друг друга!»[248]
Дочь Марины и Сергея напишет свою книгу о них много лет спустя после того, как они «вдвоем канули в ночь», но многое явно живет в ее памяти так ярко, как будто это было вчера: она дает читателям увидеть, как выглядели Сергей и Марина, сидя рядом в тот первый вечер, увидеть – и многое почувствовать… Как в посвященных Сергею стихах Марины, Аля создает их живописный и психологический портрет (она была талантливой художницей и писательницей): «В вечер Сережиного приезда пили шампанское /…/ Сережа, которому осенью должно было исполниться 29 лет, все еще выглядел мальчиком, только что перенесшим тяжелую болезнь, – так был он худ и большеглаз и – так еще сиротлив, несмотря на Марину, сидевшую рядом. Она казалась взрослой – раз и навсегда, вплоть до нитей ранней седины, уже резко мерцавшей в ее волосах» (там же).
Но и Сергей давно уже не был тем юным, не знающим «взрослой жизни» мальчиком… Во время похода он вел подробный дневник: «Для Вас я веду дневник (большую и самую дорогую часть его у меня украли с вещами) – Вы будете все знать…», – писал он Марине после четырехлетней разлуки. (Эти старые, потрепанные в походе тетрадки Марина Цветаева берегла даже тогда, когда сам он охладел к себе прежнему. Она опиралась на них в работе над своей поэмой «Перекоп»…). Его Гражданская война запечатлена в нескольких дошедших до нас очерках из задуманной большой книги «Записки добровольца». Марина Цветаева много раз с горячей заинтересованностью писала об этом разным людям: «Сережа (…) пишет большую книгу о всем, что видел за четыре года революции, – книга прекрасна, радуюсь ей едва ли не больше, чем собственным» (М.С. Цетлиной, 1923 г.); «На днях Сережа вышлет вам № «Своих путей» (…). В следующей книге «На чужой стороне» выйдет его «Октябрь». Я очень рада – оправдательный документ добровольчества». (О.Е. Колбасиной-Черновой, 1925) Ей очень нравилось название журнала, в редакцию которого входил Сергей – «Своими путями», и она с гордостью писала в нескольких письмах разным людям, что ее «доброволец» ходит «своими», а не «чужими», банальными, исхоженными путями… Она горячо мечтала, чтобы «Записки добровольца» вышли одновременно с ее «Земными приметами» – книгой, составленной из ее московских дневниковых записей тех самых 1918–1922 годов, в которые Сергей воевал на Дону и прошел весь крестный путь Белой армии до Крыма. Если бы этот глобальный замысел мог состояться, получилось бы редкое по полноте охвата, по-настоящему правдивое «панорамное» изображение тех роковых лет российской истории – по обе стороны баррикад (в Красной Москве и на полях сражений двух армий), но жесткое бесстрашие обоих авторов (особенно в «Земных приметах») пугало издателей-эмигрантов, и за границей не ощущающих себя настолько внутренне свободными. И эти книги так и не были изданы еще очень много лет (судьба рукописи С. Эфрона не известна), только отдельные очерки Сергея были напечатаны в историко-литературных сборниках (в Чехии).
…В то время как Марина подъезжала к Москве («Октябрь в вагоне»), с усиливающимся с каждым часом ужасом думая о возможной гибели Сергея – так как была уверена, что он не захочет и не сможет уклониться от участия в роковых событиях («Вы не можете сидеть дома (…). Я все это с первого часа знала»), Сергей в самом деле сражался на московских улицах – и оставил уникальное свидетельство об этих переломных в российской истории днях (в очерке «Октябрь. 1917»). Известие о перевороте в Петрограде вызвало его страстное возмущение и нетерпеливое желание дать отпор: «Я знал наверное, что Москва без борьбы большевикам не достанется…». Но уже по дороге в свой полк он видит в трамвае трусливо молчащих людей, как будто не слышащих выкриков газетчиков о страшной вести, боящихся «выказать то или иное отношение к случившемуся (…). Знаменательность этого молчания я оценил лишь впоследствии». Такое поведение в его глазах – бесчестное попустительство злу, при виде которого он не может молчать и в безоглядном протесте громко произносит слова, могущие оказаться очень опасными в «шатающейся» и охваченной самыми разными политическими настроениями Москве: «Посмотрим! Москва – не Петроград (…). В Москве сломают зубы». Полгода спустя Марина Цветаева на тех же московских улицах столкнулась с таким же молчанием людей в такой же или даже еще более опасной ситуации (при криках газетчиков о расстреле царя) – и отреагировала с той же безоглядной смелостью: «Тогда я, Але, сдавленным, ровным и громким голосом (кто таким говорил – знает): – Аля, убили русского царя, Николая II. Помолись за упокой его души! И Алин тщательный, с глубоким поклоном, троекратный крест. (Сопутствующая мысль: “Жаль, что не мальчик. Сняла бы шляпу”)». Марину и Сергея очень роднила эта внутренняя невозможность промолчать, когда, как бы это ни было опасно, честь требует определенных действий и слов. Та же невозможность промолчать ощутима и в других эпизодах этого очерка, особенно – в крайне рискованном поведении самого Сергея и его совсем молодого спутника («восторженного юноши»), с которым они шли по улицам взбудораженной Москвы и срывали воззвания новой власти (еще, впрочем, не укрепившейся, что чудом спасло их от страшной расправы…). В тот момент они балансировали на очень опасной грани: «Знаю, что позади много солдатских голов смотрят нам вслед и что через мгновение начнется страшное и неминуемое. Помоги, Господи!» Такое безрассудство тоже было очень близко и понятно душе Марины: так и она с гибельным восторгом бросала в Красной Москве, откуда не успела выехать, монолог дворянина Лозена в лицо комиссару: «Так вам и надо за тройную ложь /Свободы, Равенства и Братства!», или читала перед полным залом красноармейцев стихи, славящие белого офицера. (Подобных «перекличек» ее дневниковых записей с очерками «Записок добровольца» очень много.)
Как спрессовались события в те роковые дни! И проза Сергея Эфрона тоже становится энергичной и быстрой – для прежней лирики теперь почти нет времени и места. Столько людей теснится на этих страницах, так запоминаются даже мимолетно промелькнувшие: и испуганный старик – церковный сторож, который по дороге домой (от заболевшей сестры) был два раза схвачен и подвергнут обыску, совершенно не понимая, кто и почему это делает и отчего вдруг так неспокойно стало на привычных улицах Москвы; и не менее испуганная барышня – телефонистка, которая идет на смену, «прижимаясь к домам и поминутно оглядываясь», а через минуту «дико вскрикивает и, припав к стене, дико плачет» – увидела лежащее прямо перед ней тело убитого прапорщика; и швейцар банка с женой, зовущие «господ офицеров» согреться и выпить горячего чая в свою крошечную каморку, которая «вся увешана картинами», и в центре – «портрет государя с наследником»… Людей, живущих простыми и естественными мирными заботами (навестить больную сестру, накормить ребенка, прийти вовремя на службу и т. п.), все происходящее на улицах Москвы ужасает, и они боятся затеявших непонятный «переворот», как хулиганов или даже бандитов, способных на самые непредсказуемые действия. Эти люди мелькают и пропадают из поля зрения взволнованного автора, лихорадочно стремящегося все запомнить, чтобы потом зафиксировать. В этой атмосфере много контрастов: на фоне ненадежной шатающейся толпы, легко поддающейся самым разным лозунгам, благородство отдельных не утративших нормальности людей по-особому потрясает…
Фантастически повезло Сергею и его спутнику в московском Совете, куда их доставила после срывания воззваний обуреваемая классовой ненавистью и жаждущая крови толпа – они встретили там интеллигентного человека своего круга, поразившего Сергея такой редкой в то суровое время здравой логикой: «Скажу вам правду. Я не вижу в вашем проступке причин к аресту. Мы еще не победители, а потому не являемся носителями власти. Борьба еще впереди. Я сам недавно, подобно вам, срывал воззвания Корнилова. Сейчас вы срывали наши…». Затем он предупреждает на будущее, что настроенных так, как он, в исполнительном органе немного, – и спасает их, выведя из страшного здания и под своей опекой проведя мимо беснующейся толпы… Потрясающий эпизод!
Общение с порядочным человеком, пусть поклоняющимся другим знаменам, – это то самое общение «поверх барьеров», что всегда было высоко ценимо Мариной Цветаевой. Сама она испытала такое с Луначарским, деятельно откликнувшимся на ее просьбу помочь голодающим Крыма. (Об этом – о высших ценностях, объединяющих людей, находящихся по разные стороны баррикад, ее обращенное к Луначарскому стихотворение – «Твои знамена – не мои…» – «Чужому»). Быстро сменяющиеся «кинокадры» в очерке С. Эфрона – Борисоглебский, Арбатская площадь, Никитская, консерватория, Большая Дмитровка, Александровское училище, Охотный Ряд, Тверская, Кремль, Почтамт, Лубянская площадь – создают для увлеченного и буквально «вовлеченного в действие» читателя волнующий эффект присутствия, потому что это взгляд изнутри. Такого подробного и честного свидетельства активного участника тех событий никто больше не оставил.
При чтении «Записок добровольца», особенно первого очерка, очень чувствуется, что в отрочестве, за четыре года своей болезни, Сергей Эфрон действительно, как рассказал в «Автобиографии», не раз перечитывал Толстого, который, наряду с Достоевским, больше всех прозаиков волновал его «глубиной и искренностью». Речь идет, разумеется, не об отвлеченном от жизни «академическом» литературном влиянии – просто, как в 1812 году, молодые люди вдруг ощутили, что настают в русской истории «минуты роковые» и что им суждено принять активное участие в волнующих событиях, и пока что они от этого возбужденно веселы… Вскоре, впрочем, наступает тяжелое разочарование: впечатляет ярко изображенная сцена офицерского собрания в Александровском училище, когда рвущаяся в бой горячая молодежь окончательно понимает, что военачальники уклоняются и сопротивления в Москве не будет. И Сергей с другом мгновенно принимают решение, определившее их жизнь на годы вперед: «Ну что, Сережа, на Дон? – На Дон, – отвечаю я. Он протягивает мне руку, и мы обмениваемся рукопожатием, самым крепким рукопожатием за мою жизнь. Впереди был Дон…»
Как не буднично, значительно звучат эти слова…Как остро чувствует он воздух бушующего времени, ветер истории! Марина Цветаева воспела это мужественное решение в возвышенно чеканных строках: «На кортике своем – Марина / Ты написал, служа Отчизне / Была я первой и единой / В твоей великолепной жизни…» Она бежит за поездом, пока его «единственное и незабвенное» лицо не исчезает за поворотом. Имя любимой женщины на кортике – есть в этом что-то от рыцарских времен…
В конце 1917 года Сергей Эфрон добрался до Новочеркасска. Во втором очерке «Записок добровольца» («Декабрь. 1917») он рассказал о своем коротком пребывании там и быстром отъезде в тайную командировку – обратно в Москву. Интонация здесь явно иная – эмоциональный подъем сменился раздражением и разочарованием, особенно после того, как он добрался наконец туда, куда так рвался. Он поражен недоверчивым допросом, устроенным ему грубым прапорщиком, которому вид неизвестного приезжего, усталого после трудной дороги, показался подозрительным. Его не пускают к полковнику, которому он хочет представиться как офицер, прибывший в его распоряжение: прапорщик оставляет его под наблюдением другого офицера и идет доложить дежурному (явно в недоброжелательном тоне). «Нечего сказать – хорошо встречают! Не успел приехать и уж под арестом! Во мне закипает бешенство». – Как страшно читать эти слова, когда знаешь все, что ожидает Сергея Эфрона много лет спустя… Тут как раз у него не было никаких интуитивных прозрений и предчувствий, и ни в тот момент, когда пылал возмущением от такой «неоправданной подозрительности», ни позднее, когда писал этот рассказ, ничто подобное не могло бы увидеться ему даже в самых ужасных снах или фантазиях. Но знающим тот ужас, что ждал его в далеком будущем, уже невозможно отрешиться от этого и трудно не споткнуться на этих словах… В Новочеркасске 1918 года все обошлось. Сергею очень повезло (как и в Москве октября года 1917-го!) – в комнате дежурного офицера, куда его привели почти как «арестованного по подозрению», он встретил друзей – офицеров, вместе с которыми переживал московские события…
Вообще в «лирическом герое» этого очерка больше ощущается уже обстрелянный боевой офицер, чем бывший московский студент – и он так возмущен многим увиденным, что не склонен разделять легкомысленно бесшабашное веселье друзей, которые, скрывая от самих себя все сильнее охватывающую тревогу, немного «ерничают». Он же приходит в ужас от состояния армии (и материального, и морального), и, в отличие от многих пассивно ожидающих улучшения ситуации (друзья сказали ему, что ожидают большого пополнения со всей России, но эта вера кажется ему наивной), – начинает, как всегда свойственно было его характеру, активно действовать: подает в штаб официальную «Записку», в которой предлагает изменить способ организации «пока не существующей армии» (чтобы были Московский, Петроградский, Киевский, Харьковский и другие полки, батальоны, отряды, тесно связанные со своими городами). Командование, не вполне уверенное в возможности практического осуществления этой идеи, все же заинтересовалось проектом – и Сергей отправлен в опасную тайную командировку в Красную Москву.
Так заканчивается очерк «Декабрь (1917 г.)», а идущий вслед за ним рассказ «Тиф» (о том, с какими приключениями добирался он до Москвы, через какие опасности прошел, как едва не погиб от рук противников или от настигнувшей в пути болезни) начинается словами, звучащими как прямое продолжение сюжета предыдущего очерка – об офицере, отправляющемся «с подорожной по казенной надобности» (как Печорин в «Тамани»!): «Он нащупал в боковом кармане небольшой тугой бумажный сверток – шифрованные письма, важные, без адресов. Адреса отдельно в другом, жилетном, мелко переписаны на тонкой бумаге, скручены в трубочку и воткнуты в мундштук папиросы. Хорошо придумано». Все это становится вдруг похоже на приключенческий или даже авантюрный роман, какими Сергей зачитывался в раннем детстве, и что-то мальчишеское все еще ощущается и в его увлеченном рассказе о подробностях конспирации, и в гордости выпавшей ему ролью. Есть здесь и документальная правда – он действительно приезжал в Москву в январе 1918 года, тогда была последняя перед долгой разлукой их встреча с Мариной. В ее записях тех лет есть туманные слова, что в последний раз она видела Сережу 18 января 1918 года, что когда-нибудь расскажет, где, когда и при каких обстоятельствах, но «сейчас – духу не хватает…». И все же «Тиф» отличается от всего другого в «Записках добровольца» – он написан в другом жанре: это именно рассказ, а не очерк. Здесь, в отличие от предыдущих очерков, повествование ведется от третьего лица, и герою дано другое имя (Василий Иванович), но это никак не значит, что рассказ совсем лишен «биографического подтекста» как в событийной, так и – еще больше! – в психологической линии… Не случайно Марина Цветаева назвала этот рассказ лучшим из прозы молодых писателей, опубликованной в зарубежных русскоязычных журналах в 1925 году (в ответах на вопросы анкеты, уже в эмиграции). Так горячо она не отзывалась ни о каком другом рассказе или очерке «Записок добровольца», и причина скорее всего связана с тем сокровенно личным в нем, что до конца внятно было только ей одной. Постоянная память о Марине ощутима на многих страницах этого рассказа, как нигде более… В жару болезни герою видится «в стенке ножом выковырянная надпись: «Маруся. Моя Любовь. Май 11 год» – это дата их первой встречи с Мариной. Память о ней всю жизнь была бережно хранима ими обоими, а в одном из горячечных видений он видит «московский переулок, кривой, узкий, вензелем выгнулся…» – это графически точное описание их Борисоглебского переулка. Героя охватывает запредельное волнение, очень похожее на то, что описано в цветаевском очерке «Октябрь в вагоне», когда она подъезжала на извозчике по тому самому кривому узкому переулку к их дому, не зная, жив ли Сергей. Так и в его «Тифе» – «сердце сжалось, дышать нечем». В этом страшном сне он стоит около дома, не решаясь разбудить сторожа и лихорадочно твердя про себя: «Умерла, умерла, умерла, если окно не освещено. Заглянуть надо. Если умерла, гроб должен стоять. И уж к окну тянется. Окно без стекла, без рамы. Почему? Может, переехала…». Годы спустя в период тяжелого семейного кризиса Сергей Эфрон напишет Максу Волошину, что во все годы разлуки «жил, м.б., более всего Мариной» и «так сильно, и прямолинейно, и незыблемо любил ее, что боялся только ее смерти». Любимый рассказ Марины со всей полнотой эмоциональной убедительности подтверждает эти слова.
На других страницах «Тифа» эта память уходит в глубинный подтекст. Так происходит во взвихренном монологе героя об обновленном зрении, возникающем у многих людей в такие исторические периоды, когда время «выходит из берегов» – и видится «все по-новому, словно весь мир первозданным на тебя навалился. До этого все цвета в мире тусклы, а здесь ни одного полутона – словно жизнь как луч солнечный через призму пропустили, и она радугой засверкала. Ну, как в детстве…», но заканчивается этот монолог сокровенно важным для него «уточнением»: «Это и без революций с другими случается. А иным и революция не поможет. Дети, – не все правда, – и поэты рождаются такими…» Автор рассказа, безусловно, думает о Марине, когда пишет эти слова.
И еще – в неожиданно взволнованной беседе со случайным спутником герой говорит о том, что его любовь к жене в эти роковые минуты истории поднялась на другую, неведомую прежде высоту: «В вечность, в бесконечность, до смерти и после смерти. Только теперь чувствую ее постоянно рядом, не рядом, внутри, в себе, вокруг, всюду» (Как дословно перекликаются эти строки с цветаевскими – «… в вечности жена, не на бумаге!» – которые всегда были живы в памяти Сергея Эфрона!)
В долгие годы разлуки Марина тоже чувствовала так, как сказано в рассказе Сергея. Это ощущается даже в такой ее прозе, где сюжет поневоле связан с совсем иным «руслом» ее жизни – в рассказе о ее попытке (единственной за всю жизнь!) поработать в официальном учреждении, откуда вскоре сбежала («Мои службы»). В саркастическом повествовании о поистине «кафкианском» абсурде, царящем в недавно созданном советском учреждении с «экзотическим» и трудно произносимым названием «Наркомнац», о лишенной малейшего здравого смысла работе его сотрудников, – казалось бы, нет места никакой лирике, но так неотступен ее постоянный «оборот» в ту далекую сторону, где воюет ее «вечный доброволец», что даже здесь случаются «лирические прорывы», причем в самых неожиданных местах… «Товарищ Эфрон!», – так обращаются к ней сослуживцы (в их первые годы она радостно носила фамилию Сергея и в некоторых письмах подписывалась – «Марина Эфрон»), и иронический рассказ о «ее службах» буквально пестрит этими согревающими душу обращениями… И тут неизбежно вспоминаются обычно не входящие в опубликованные варианты цветаевских стихов, начинающихся известными словами – «Я с вызовом ношу его кольцо!» – навсегда запомнившиеся Анастасии Цветаевой предшествующие строфы – «Мне говорят: ты странный человек …», и далее, в третьей строфе – «Всем хвастаюсь фамилией «Эфрон», / Записанной в древнейшей книге Божьей!»
Самая пронзительная сцена «Моих служб» – «Бедная тургеневская мещаночка! Эпическая сиротка русских сказок! Ни в ком, как в ней, я так не чувствую великого сиротства Москвы 1919 г. Даже в себе. (Так сказано о девушке, жених которой, далекий от политики, погиб, выполняя долг врача: вылечил раненого белого офицера и был арестован и расстрелян вместе с ним – Л.К.). Недавно заходила ко мне, стояла над моими развороченными сундуками: студенческий мундир, офицерский френч, сапоги, галифе, – погоны, погоны, погоны…
– Марина Ивановна, вы лучше закройте. Закройте и замок повесьте. Пыль набивается, летом моль съест… Может, еще вернется…
И, задумчиво разглаживая какой-то беспомощный рукав:
– Я бы так не могла. Совсем как человек живой… Я и сейчас плачу…». – Имя Сергея Эфрона здесь не названо: «Я даже имя его боюсь писать» (из записных книжек тех лет). И это не столько страх обыска, сколько – суеверный страх за его жизнь («не сглазить»…).
И еще. При разборе газетных вырезок, статьи из которых надо как-то «классифицировать» и подготовить короткие пересказы (не прообраз ли это будущих навязших в зубах «политинформаций» в советских учреждениях?!), начальник «товарищ Иванов» любопытно распределяет между ними «фронт работ»: «Долой белогвардейскую сволочь…» – Это Вам (…) «Все на красный фронт»… Мне… «Обращение Троцкого к войскам»… Мне… «Белоподкладочники и белогвардейцы»… Вам… «Приспешники Колчака»… Вам…» (Не совсем ясно, чем руководствуется и о чем догадывается этот странный начальник, впрочем, вполне доброжелательно относящийся к ней.) И дальше – не лишенный юмора и самоиронии, но тем не менее вполне «лирический» внутренний монолог: «Потопаю в белизне. Под локтем – Мамонтов, на коленях – Деникин, у сердца – Колчак. – Здравствуй, моя «белогвардейская сволочь!» – Ведь в это самое время Мариной Цветаевой создавался «Лебединый стан»!
Прославляя «ангелов и воинов» («Ты отца напоминаешь мне,/ Тоже ангела и воина …»), противостоящих наступающей бесчеловечности, Марина Цветаева была уверена, что пишет все это в тесной эмоциональной перекличке с воюющим Сергеем Эфроном. До какого-то момента это так и было, но с годами он многое переосмыслил и на многое пережитое в годы Гражданской войны стал смотреть по-другому…
«О добровольчестве», «О путях к России», «Церковные люди и современность» – это уже не живые воспоминания добровольца, а размышления его после отгоревших событий. Они и написаны совсем по-иному, чем очерки «Октябрь (1917 г.)», «Декабрь (1917 г.)» и рассказ «Тиф». Там была живая жизнь – быстрота, динамика, эмоциональная захваченность происходящими событиями, требующая мгновенного включения, – все это вовлекало читателя в бурный ход событий и читалось на одном дыхании. Здесь – эмоциональное последействие прошедшего, когда участник бурных событий ощущает, что он, говоря пушкинским слогом, «на берег выброшен грозою» – и имеет возможность «остановиться, оглянуться» – и не спеша подумать… Эти статьи требуют совсем иного чтения – медленного, с остановками. И – ответного, часто горького, часто полемического «соразмышления» человека первых десятилетий уже двадцать первого века – человека, которому уже открыто многое из того, над чем билась мысль автора, жившего в 20-е – 30-е годы века двадцатого…
В этих статьях тоже можно обнаружить немало сокровенных перекличек с цветаевским миром, особенно в самой личной, лирически-исповедальной – «Эмиграции». Ее тональность чем-то напоминает доверительные письма Сергея Эфрона или его прежнюю прозу: «… дышать нечем. И чем дальше, тем душнее, тем безвоздушнее. (…) каждый переезд на новое место, каждая перемена службы связана с наплывом новых людей, новых отношений, новых связей и с почти хирургическим изъятием вашего человеческого вчера…» – Как близок этой грустной мысли, особенно последним словам, остро запомнившийся Анастасии Цветаевой горький вздох Марины при их прощании: «Отъезд, как ни кинь, смерть…». – «…человеческие отношения построены на случайной механической сцепленности» – продолжает Сергей Эфрон. От такого формального, не утоляющего душу общения остро страдала и Марина Цветаева: «Париж мне душевно ничего не дал. (…) Чувство, что для тебя места нет <…> самая увлекательная, самая как будто – душевная беседа француза ни к чему не обязывает. Безответственно и беспоследственно. Так, как говорит со мной, говорит с любым, я только подставное лицо, до которого ему никакого дела нет. Французу дело до себя. Это у них называется искусством общения». (из письма А. Тесковой, 1932)
Поразительно, до какой степени «точь-в-точь это» писал в своей статье на несколько лет раньше Сергей Эфрон! – «Эта безвоздушность переносится и на человеческие отношения. Никогда раньше встречи с людьми не были столь многочисленны: в России десятки – здесь сотни знакомых. Но следы от тех бывших встреч насколько осязательнее, насколько длиннее, насколько значительнее здешних зарубежных. Как в поезде, перезнакомившись со всеми сопутчиками, забываешь их, пересев на узловой станции в другой (…). Но в чем же дело? Куда исчез весь воздух? Или причиной всему тоска по Родине? Она – душит нас, закрывает глаза и уши, иссушает сердца? <…> жизнь побеждена десятками идеологий. (…) Все кровавое и кровное, пережитое и переживаемое каждым из нас, перерабатывается в бескровную и некровную ходячую политическую формулу…». – Последняя фраза о кровно пережитом и о «перерабатывании» живого в неживое тоже очень близка Марине Цветаевой и по сути, и по форме выражения. Но это ни на минуту не приводило ее к идеализации противоположного лагеря, в котором она тоже видела «некровную ходячую политическую формулу». Сергей Эфрон не видел этого, не понимал лживости советских газет – он страстно поверил в прекрасную жизнь в советской России, где в его восприятии народ воодушевлен великими свершениями, живет бодрой активной жизнью и счастлив, рвался туда и спорил с Мариной, стремясь увлечь ее «новыми идеалами», не верил ничьим предостережениям, а ее трезвость считал «слепотой» и «жизнебоязнью».
Думается, что многое в случившемся с Сергеем Эфроном позднее, когда Марина Цветаева с горечью писала, что он видит в советской России «только то, что хочет видеть», объясняют эти его страшные слова о том, что тоска по родине душит эмигрантов и закрывает их глаза и уши…
Они прожили вместе много нелегких лет – нелегких и потому, что Марина тяжело переживала отход Сергея от идеалов Белой армии (ее «Лебединого стана»), не разделяя его веры в правду «другого стана», и потому, что Сергей не менее тяжело переживал ее увлечения другими – «Я на растопку не гожусь уже давно», – с горечью написал он в 1923 году Максу Волошину (в известном большом письме). Он глубоко и тонко понимал, что «ураганы страстей» питают ее поэзию, понимал и ее страдания, но от этого понимания было не легче. В то их самое тяжелое время он мог бы уйти, если бы думал только о себе, но не мог, потому что очень боялся за Марину. И это высокое самоотречение было ее опорой. Но и она не могла бы уйти от Сергея, боясь за него. В чем-то очень важном они были похожи. Об этом глубинном сходстве Марина Цветаева летом 1934 года написала Наталье Гайдукевич: «В каких-то основных линиях духовности, бескорыстности, отрешенности мы сходимся (он – прекрасный человек)». Это сказано после многих горьких слов в том же письме…
После произошедшего в сознании Сергея Эфрона переворота что-то надорвалось в их общем мире и в душе Марины. Сергей сам писал сестре о коренных изменениях своего мировосприятия – что он стал настолько «другим», что начинает бояться встреч со старыми знакомыми, говорящими с ним «как с прежним». Марина очень тяжело переживала эти изменения (в письмах близким людям это звучит достаточно откровенно), и даже в ее прозе тридцатых годов, хотя ни в одном произведении тех лет Сергей Эфрон не был «главным героем», можно увидеть в «образе мужа», иногда возникающего на периферии повествований, эти разительные перемены.
Посвященный памяти Андрея Белого очерк «Пленный дух» написан в 1934 году, но описанные в нем на всю жизнь запомнившиеся Марине Цветаевой встречи происходили гораздо раньше – мимолетные в Москве и долгие, наполненные глубоким пониманием и неослабевающим ее сочувствием, – в Берлине 1922 года (в самом начале ее эмиграции). Сергей Эфрон тогда еще оставался во многом прежним. Это чувствуется и в восхищенном отзыве Андрея Белого: «Какой хороший Ваш муж, – говорил он мне потом, – какой выдержанный, спокойный, безукоризненный», – и в подтверждающих эти слова интонациях Сергея, когда он с такой искренней доброжелательностью пытается помочь Андрею Белому, потерявшему рукопись и впавшему в невменяемо истерическое состояние: «Борис Николаевич, дорогой, успокойтесь, найдем, отыщем, обойдем все места, где вы сидели…». Убеждая, что искать надо в разных кафе, где Андрей Белый был в предыдущий вечер, так как потерять рукопись на улице он не мог, и слыша в ответ растерянное: «Боюсь, что мог», – Сергей начинает терпеливо-успокаивающе говорить с ним как с неразумным «капризным ребенком»: «Не могли! Это же вещь, у которой есть вес». И эта наивная логика успокаивает. В такие минуты интонация взрослого и столько уже пережившего Сергея чем-то напоминает маленького героя его «Детства», умеющего так наивно и сочувственно утешать, успокаивать, стараться помочь… «Вы где-нибудь ее уже искали? – Нет, я прямо кинулся сюда. – Так идем». После очередной неудачи в очередном кафе и нового взрыва отчаяния поэта, шокирующего добропорядочных хозяев и посетителей, Сергей «мягко, но твердо» увлекает его за порог, спокойно советуя посмотреть в соседнем кафе, и когда какой-то иррациональный страх «не пускает» Андрея Белого туда, идет сам. Каким обаятельным контрастом нервным, почти безумным выкрикам Андрея Белого выглядит доброжелательное спокойствие и мягкая твердость Сергея! Что-то от того «чудесного мальчика» еще оставалось в нем… (Таким, кстати, он предстает и в уже процитированных воспоминаниях Валентина Булгакова.)
И с какой острой «ностальгией» вспоминала Марина Цветаева того «своего Сережу», когда писала этот очерк в 1934 году. В том же самом году написана «Страховка жизни». Трудно определить жанр этого произведения – оно во многом необычно для цветаевской прозы, преимущественно мемуарной. В данном случае действие происходит именно в том году, в котором он написан, о чем свидетельствуют многие узнаваемые «биографические реалии»: девятилетний сын (в 1934 году Муру было 9 лет), маленькая бедная квартира, неприхотливый «обед – ужин»… И хотя повествование ведется не «от первого лица» и это по жанру ближе к рассказу, чем к очерку, в нем остается несомненная узнаваемость и «главной героини», забывающей обо всем повседневном в поразившей ее увлекательной беседе, и ее сына. Что касается мужа… Если сравнивать «образы мужа» в «Пленном духе» и в «Страховке жизни» – во втором случае он настолько неузнаваем, как будто речь идет о совершенно другом человеке! «– Вы с ума сошли! – взорвался муж, зверем выскакивая из-за стола. (выделено мной – Л.К.) – Я из-за вас всюду опоздал!», «…вы с ним загородили дверь, я как в западне сидел!» Проводив мужа, то есть получив в руку, вместо руки, ручку захлопнувшейся за ним двери…». Сколько горечи в этих словах!..
Анастасия Цветаева вспоминала, как в первые их годы при любом огорчении Марины одно появление Сережи, входящего с улицы в дом, «все исправляло, освещало – точно в сумерках зажженная лампа с порога». Так пытается он «все исправить» и в эпизоде с Андреем Белым. Но теперь… На смену былой спокойной выдержанности и деликатности пришла лихорадочная нервозность – изменились пластика, жестикуляция, может быть, даже голос, а главное – тон. Это, кажется, единственный написанный Мариной Цветаевой «психологический портрет», дающий возможность «увидеть и услышать» Сергея Эфрона в середине 30-х годов в домашней обстановке. Ощутима обостренная тревожность – он замкнуто насторожен приходом страхового агента и, несмотря на все наивно-добросердечные попытки молодого человека, не дает втянуть себя в разговор. Как щедро подхватил бы этот разговор прежний остроумный «коктебельский» Сережа, как «подыграл» бы Марине, как тонко понял бы причину ее глубинного интереса к отношениям сына с матерью! Сейчас – и, видимо, уже не первый год – ему явно не до того. Его, как и выросшей Али, просто никогда нет дома – он всегда куда-то спешит. Вот и сейчас он явно боится опоздать в какие-то неведомые ей места. Все трагичнее запутываясь, он все меньше принадлежал себе… Это ужасало Марину Цветаеву, ее приводила в отчаяние невозможность переубедить Сергея и что-то изменить. И у нее не было сил дальше писать и думать об этом.
Но когда в 1937 году в русскоязычной прессе Парижа на Сергея Эфрона обрушились лживые обвинения в участии в политическом убийстве безоружного и не ожидающего коварного подвоха человека, Марина Цветаева страстно написала многим друзьям о невозможности для него участия в таком, по выражению Анны Тесковой, «безобразном деле». Она часто вспоминала рассказы Сергея о его обучении пленных красноармейцев пулеметному делу (в годы Гражданской войны) – вспоминала в очень важной для нее связи: что он не расстрелял ни одного пленного, более того – прилагал усилия, чтобы спасти их от свирепо настроенных офицеров. Он писал об этом в своем дневнике тех лет, мечтая, что Марина когда-нибудь прочтет это… Об этом писала Марина Цветаева в тех трагических письмах 1937 года – и своим «заочным» корреспондентам (Ариадне Берг, Анне Тесковой), и при встречах с друзьями. Анна Тескова восприняла это письмо с полным доверием, и это примечательная реакция – она хорошо помнила Сергея Эфрона в годы его жизни в Праге. К сожалению, ответ Анны Тесковой самой Марине Цветаевой не сохранился (он, безусловно, был – она всегда внимательно отвечала, это видно и по цветаевским письмам к ней, а уж на такое…), пропали все ее письма (к Цветаевой), и потеря эта невосполнима, – но сохранилось важное: письмо Анны Тесковой ее другу – известному литературному критику Альфреду Бему (живущему в Чехии), где сказано: «Цветаева прислала большое письмо, которое меня порадовало ее прекрасным и честным отношением к мужу; из письма ясно, что он не имеет ничего общего с этим безобразным делом и остается прежним добрым человеком, как мы привыкли видеть его (если он еще в живых, конечно!)» (1937, 1 декабря)
При всех возникших после переворота в сознании Сергея мучительных несовместимостях Марина Цветаева никогда не допускала мысли о разлуке с ним. «Марина сделалась такой неотъемлемой частью меня, что сейчас, стараясь над разъединением наших путей, я испытываю чувство такой опустошенности, такой внутренней изодранности…», – писал Сергей Эфрон в исповедальном трагическом письме Максу Волошину. Но и Марина Цветаева могла бы повторить эти слова – при всех ее увлечениях Сергей Эфрон оставался ее «неотъемлемой частью». Тем более так это было, когда он оказался в беде – они оставались навсегда связанными друг с другом «круговой порукой сиротства». Немногие близкие ее поняли: «Я была несказанно огорчена этим отъездом, но, зная ее, поняла, что она исполняла долг абсолютной верности по отношению к Сергею» (Елена Извольская).
Но посвященных ему стихов больше не было. Очень долго не было – все их заграничные годы. Принято считать, что их не было больше никогда. Но это не так! И очень важно об этом сказать. Стихи прорвались в страшное время – куда более страшное, чем разлука в годы Гражданской войны, – в 1940 году. Когда арестованные год назад Аля и Сергей томились в Лефортово и на Лубянке и Марина простаивала долгие очереди к тому страшному окну (с передачами, чтобы узнать, живы ли), она дописывает стихи, созданные в 1920 году: «Писала я на аспидной доске…». Здесь – их мир, начавшийся с молодого ликования («Что ты любим! любим! любим! любим! – / Расписывалась – радугой небесной»). Данную в юности клятву верности она готова подтвердить в этот страшный год. И рождается новая строфа: «Друзьям в тетради и себе в ладонь, / И наконец – чтоб было всем известно, / Что за тебя в Хвалынь! В Нарым! В огонь! / Расписывалась радугой небесной». Будь это возможно, она в самом деле отправилась бы за ним в Нарым, в любую ссылку. Но чуда больше не случилось… В черновой тетради октября 1940 года возникает много новых вариантов, в которых усилено все выстраданное за прошедшие двадцать лет: «Чем только не писала – и на чем? / И наконец, чтоб было всем известно, / Что нет тебя второго в мире всем / Расписывалась радугой небесной» (выделено мной – Л.К.). Так – мощно и окончательно – подтвердилось, что это русло ее жизни оставалось главным – тем, без чего она не могла жить. Над этими стихами в черновой тетради стоит посвящение – С. Э., а под ними – две даты: 1920–1940. Марине Цветаевой очень важно было подчеркнуть эту преемственность, и во время короткой надежды на выход сборника (в 1940 году) она готова была поставить эти стихи на первой, заглавной странице. Это было бы самоубийственной смелостью, но не остановило бы ее. В это самое время Сергею Эфрону в тюремной камере «кажется, что в коридоре говорят о нем /…/, что его жена умерла, что он слышал название стихотворения, известного только ему и его жене». Тюремные медики пишут об этом как о слуховых галлюцинациях.
Сергей Эфрон был расстрелян 16 октября 1941 года. «Так закончился путь – от Новочеркасска до Галлиполи, от прапорщика до капитана Русской армии генерала Врангеля, ветерана Марковского полка Сергея Яковлевича Эфрона. И хотя пуля настигла его только 16 октября 1941 года в Москве, он все равно пал «на той далекой, на Гражданской». И мы, а не «комиссары в пыльных шлемах», склоняемся перед памятью доблестного русского офицера, так много претерпевшего за свою преданность России, которую в разные годы своей жизни – и в разные периоды истории – он понимал по-разному. Не нам судить его за то, что последнее понимание привело к трагическому исходу…»[249]. – Как давно необходимо было это сказать!
В последней строфе стихотворения «Писала я на аспидной доске…» говорится о его имени, «не проданном (…) внутри кольца» – того самого кольца, о котором в их далеком начале было сказано: «Я с вызовом ношу его кольцо!» В начале 60-х годов Ариадна Эфрон, вернувшаяся в Москву после долгих лет лагерей и ссылок, пыталась «пробить» в печать это очень дорогое ей стихотворение, но редакторша никак не могла понять – и утверждала, что «наши читатели не поймут!» – что речь идет об имени, выгравированном внутри обручального кольца. Але было очень больно – ей так хотелось, чтобы новые преданные читатели цветаевской поэзии узнали, что значил для Марины Сергей Эфрон: «Отец был человеком высочайшего мужества, глубочайшей чистоты, несравненного благородства и – поразительного личного обаяния. Он один по-настоящему понимал и любил мою мать; его единственного по-настоящему любила она всю жизнь. Все прочее – словесность, то есть горючее для стихов», – так написала она 31 августа 1965 года литературоведу Владимиру Орлову – автору большой вступительной статьи к вышедшей в том же году книге: «Марина Цветаева. Избранные произведения». Подводя итоги много лет спустя, с высоты всего пережитого их семьей, Ариадна Эфрон говорит в этом письме об очень для нее важном: «…одноколыбельники, вместе ушедшие, и воскресать должны вместе в памяти человеческой». В те далекие годы исполнить этот завет было невозможно. «В России надо жить долго…» И теперь издание этой книги, не случайно завершаемое именно этими стихами, исполняет сокровенное завещание дочери Марины Цветаевой и Сергея Эфрона.
Лина Кертман
Комментарии
В работе над сносками и комментариами частично использованы комментарии Анны Саакянц и Льва Мнухина (в Собр. соч. Марины Цветаевой в 7 томах М. Эллис Лак, 1994), Льва Мнухина и Льва Турчинского (в кн. «Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Годы эмиграции». М. 2002), Натальи Морс (в кн. «Сергей Эфрон. Записки добровольца». М. «Возвращение». 1998), Руфи Вальбе (в Собр. в 3-х томах «Ариадна Эфрон. История жизни. История души». М. «Возвращение». 2008).
К повести С. Эфрона «Детство»:
1. «А знаешь еще картинку Мах und Moritz? Это были два брата, они никого не слушались, а под конец из них сделали пироги». Автор «Макса и Морица» Вильгельм Буш – известный немецкий поэт – юморист. Он же создал большую серию рисунков на этот сюжет, поэтому эту книгу называют предвестником комиксов. Она была переведена на многие языки и очень популярна во второй половине ХIХ и в начале ХХ века.
2.
Le ciel est noir, la terre est blanche.
Cloches, carillonez gaiement! –
Iesus est ne; la Vierge penche
Sur lui son visage charmant.
(Th. Gautier «Noel»)
Русская транскрипция:
Ле сьель э нуар, ля тер э бланш.
Клош, карийонэ гэман
Жезю э нэ; ля вьерж панш
Сюр луи сон визаж щарман.
Небо черное, земля белая,
Колокола, звоните весело! –
Иисус родился, Богородица наклоняет
Над ним свое прекрасное лицо.
(Т. Готье. «Рождество»)
3.
Ah, tu sortiras, biquette, biquette!
Ah, tu sortiras de ce chou là!
В 4-м томе акад. собр. соч. М. Цветаевой (в 7 томах) дан русский перевод этих строк:
«Ах, ты выйдешь, Бикетта, Бикетта,
Ах, ты выйдешь из этого кочна!»
Но в очерке «Пленный дух» Марина Цветаева напомнила Андрею Белому эту песенку именно на французском языке, хорошо знакомом им обоим с раннего детства, и это воскресило в его памяти полузабытое и мучающее неясностью воспоминание. Видимо, в те годы (конца Х1Х – начала ХХ веков) это пели детям во многих московских домах и было частью неповторимой атмосферы раннего детства и Марины Цветаевой с младшей сестрой, и Сергея Эфрона с младшим братом, и бывшего на десятилетие старше их Андрея Белого.
Марина Цветаева – Василию Розанову
4. «Послушайте, Вы сказали о Марии Башкирцевой то, чего не сказал никто. А Марию Башкирцеву я люблю безумно, с безумной болью. Я целые два года жила тоской о ней. Она для меня так же жива, как я сама». – Башкирцева М.К. – Художница. Автор знаменитого Дневника (очень популярного в России и во Франции в конце ХIХ – начале ХХ веков). Родилась в России, но большую часть жизни М. Башкирцева провела во Франции и умерла там от туберкулеза в 25 лет. Известна ее переписка с Мопассаном, оценившим ее дар. Марина Цветаева зачитывалась ее дневником и, потрясенная ее личностью и трагической ранней смертью, написала матери М. Башкирцевой, та с благодарностью ответила, какое-то время шла волнующая переписка. Свою первую книгу («Вечерний альбом») М. Цветаева посвятила «Блестящей памяти Марии Башкирцевой». Свою третью книгу стихов Марина Цветаева собиралась озаглавить «Мария Башкирцева», этот замысел не осуществился.
5. «Герои: Валленштейн, Поссарт, Людовик Баварский. Поездка в лунную ночь по озеру, где он погиб. С ее руки скользит кольцо – вода принимает его – обручение с умершим королем»:
– Валленштейн Альбрехт (1583–1634) – полководец, главнокомандующий в Тридцатилетней войне (1618–1648). Был обвинен в связи с неприятелями и казнен своими офицерами.
– Поссарт Эрнст (1841–1921) – немецкий актер и режиссер. Во время гастролей Поссарта во Фрейбурге мать Марины Цветаевой Мария Александровна Мейн, лечившаяся там, пела в его хоре. В воспоминаниях Анастасии Цветаевой высказано предположение, что именно в той поездке с хором Мария Александровна простудилась, и это ускорило ход ее болезни.
– Людовик Баварский (1287–1347) – германский король с 1314 года, с 1328 года император Священной Римской империи.
6. «…его настольная книга – Ваш разбор Великого Инквизитора» – Большая работа В. Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Опыт критического комментария». – Речь идет о знаменитой главе из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» – разговоре Ивана Карамазова, сочинившего эту легенду, с младшим братом Алёшей. Марина Цветаева часто вспоминала этот потрясший ее эпизод – в частности, в большом посвященном Андрею Белому очерке «Пленный дух». В. Розанов всю жизнь занимался исследованием творчества Ф.М. Достоевского, которым восхищался.
7. «Начала читать Вашу книгу об Италии – прекрасно». – Имеется в виду книга В. Розанова (1856–1919) «Итальянские впечатления» (1909). Автор рассказывает о своем путешествии по Италии (Рим – Неаполитанский залив – Флоренция – Венеция) и о впечатлениях, вынесенных проездом по Германии. Марине Цветаевой был очень близок стиль этой книги – эссе (заметки о европейских странах в начале ХХ века, об их культурной и политической жизни, сопровождаемые рассуждениями на темы философии, искусства и литературы).
К стихам М. Цветаевой
8. «Горит на мундире алом/Солдатский крест» — Комментарий Марины Цветаевой: «Крест, на каком-то собрании сорванный с груди солдатом и надетый на грудь Керенскому. См. газеты лета 1917 года». – Этот эпизод был описан в газете «Утро России» в заметке «Георгиевский крест А. Ф. Керенского»: «…гражданин – солдат третьего кавказского инженерного полка Д.А. Виноградов, воодушевленный призывом министра к защите Свободной России, сорвал со своей груди Георгиевский крест 2-й степени и передал министру в знак своей преданности и понимания долга». Впоследствии Марина Цветаева познакомилась с Керенским (в Париже) – и прочла ему эти стихи.
9. «Свобода! – Гулящая девка /На шалой солдатской груди!» – эти слова сопровождаются колоритным воспоминанием Марины Цветаевой: («Бальмонт, выслушав: – Мне не нравится – твое презрение к девке! Я – обижен за девку! Потому что – (блаженно-заведенные глаза) – иная девка… Я: Как жаль, что я не могу тебе ответить: «Как и иной солдат…»).
К письмам М. Цветаевой и С. Эфрона – М. Волошину:
10. Сергея Эфрона связывали отдельные теплые отношения с М. Волошиным и его матерью – они особенно усилились в годы гражданской войны, он находил в их доме в Коктебеле приют и почти «родственную» любовь (Подробнее о М. Волошине и его матери см. очерк Марины Цветаевой «Живое о живом», написанный в 1932 году под ударом известия о смерти М. Волошина.)
11. «…куда-нибудь в Крым – ближе к Муратову или Богаевскому»:
Муратов Павел Павлович (1881–1950) – искусствовед, писатель.
Богаевский Константин Федорович (1872–1943) – художник. Надписывая ему в 1913 году свой первый сборник, Марина Цветаева назвала его «гениальным художником и прекрасным человеком».
С. Эфрон – М. и Е. Волошиным
12. «… они остановятся у Аси» – А.И. Цветаева после неожиданной смерти второго мужа (Маврикия Минца) после неудачной операции в Москве и смерти маленького сына Алеши в Коктебеле переехала со старшим сыном Андреем из Коктебеля в Феодосию, где намеревалась прожить зиму, но задержаться ей пришлось на все годы Гражданской войны.
13. «Только что был Бальмонт» – Бальмонт Константин Дмитриевич (1867–1942) – виднейший представитель Серебряного века – поэт, эссеист, литературный критик, переводчик. Переводил со многих языков, которые хорошо знал (не по подстрочникам). Опубликовал 35 поэтических сборников и 20 книг прозы. В годы Гражданской войны Марину Цветаеву и маленькую Алю связывала с К. Бальмонтом и его семьей крепкая дружба и поддержка в бытовых трудностях (голода и холода в Москве).
Марина Цветаева – Сергею Эфрону
14. «Читаю сейчас (Сад Эпикура) А. Франса. Умнейшая и обаятельнейшая книга»
Франс Анатоль (1844–1924) – французский писатель и литературный критик. Член Французской академии. «Сад Эпикура» (1894) – произведение, составленное из фрагментов статей, опубликованных в прессе в 1880–1894 годах, различных по размеру, но всегда содержащих в себе законченную мысль. Называя книгу «Садом Эпикура», А. Франс хотел воскресить «атмосферу» сада, в котором древнегреческий мыслитель Эпикур, окруженный учениками, неторопливо беседовал на философские темы. Марине Цветаевой был близок такой стиль – афористичных мыслей, эссеистских наблюдений, в ее «Записных книжках» немало психологически близких этому страниц. в «Повести о Сонечке»
Марина Цветаева. «Октябрь в вагоне»:
15. Гольцев Сергей Иванович (1896–1918) – друг юности Сергея Эфрона. До Гражданской войны был учеником театральной студии Е. Вахтангова, о которой многое рассказано в цветаевской «Повести о Сонечке». В этой повести рассказано, что в поезде, на котором Марина Цветаева с Сергеем Эфроном и Сергеем Гольцевым ехала в Крым после московских боев в октябре 1917 года, впоследствии описанных С. Эфроном в очерке «Октябрь (1917)», она впервые услышала стихи юного и тогда мало кому известного поэта Павла Антокольского. Сказано, что голос читающего раздавался с верхней полки, что читал друг поэта, гордящийся «Павликом», но имя С. Гольцева не названо. Под впечатлением этих стихов Марина Цветаева сразу после возвращения из Крыма в Москву «разыскала Павлика», и с этого началась их горячая дружба. Без С. Гольцева могло бы и не происходить всего рассказанного в «Повести о Сонечке». С. Гольцев учился в Московском коммерческом институте, откуда 10 июня 1916 года был мобилизован на военную службу. Одновременно с Сергеем Эфроном прошел курс обучения в 1-й Петергофской школе прапорщиков, с 1917 года они однополчане (в 10-й роте 56-го пехотного запасного полка). Доброволец, участник описанных С. Эфроном октябрьских боев в Москве и 1-го Кубанского (Ледяного) похода. Погиб в бою под Екатеринодаром 13 апреля 1918 года. О его гибели говорится в письме С. Эфрона, посланного М. Волошину 12 мая 1918 года.
С. Эфрон. «Октябрь (1917)»
16. Впервые опубликовано в историко-литературном сборнике «На чужой стороне» (Прага, 1925, № 11). В рецензии на этот номер журнала критик Е.Л. Недзельский выделил очерк С. Эфрона: «…Талантливо, ибо в виде беллетристики, а не сухих записок, и в то же самое время с полной откровенностью и правдивостью написан очерк С. Эфрона. В нем нет описания переворота, но точная запись того, что надлежало пережить офицеру, каким чудом он выжил и что сохранила память» (Своими путями. Прага. 1925. № 8–9).
17. «В собрание торопливо входит в сопровождении адъютанта (впоследствии одного из первых перешедшего к большевикам) командир полка». Командиром полка был Пекарский Александр Павлович (1861–1917). За участие в Первой мировой войне был награждён Георгиевским оружием и многими орденами. 25 июня 1917 г. принял командование 56-м пехотным запасным полком, в октябре 1917 года руководил юнкерами, взявшими Кремль. 3 ноября был убит в Кремле неизвестными солдатами – сторонниками новой власти.
18. «Я беру на себя смелость утверждать, что командующий войсками – полковник Рябцов – нас предает. Сегодня с утра он скрывается…» – Рябцев (в тексте С. Эфрона – Рябцов) Константин Иванович (1879–1918) – полковник, командующий Московским военным округом (с июля 1917 года), эсер. После 27 октября объявил о введении в Москве военного положения, блокировал Кремль и предъявил ультиматум о роспуске Военно-Революционного Комитета (ВРК). После этого было подписано соглашение с РВК о прекращении военных действий и заключено перемирие, К.И. Рябцев снял осаду с Кремля и фактически самоустранился от командования округом. Перемирие было использовано ВРК для усиления своего положения. Все это лишило полковника Рябцева доверия, и 2 ноября 1917 года он был смещен с должности. Впоследствии он хотел отойти от политической деятельности, но был арестован белогвардейцами в Харькове, обвинен в недостаточно активной борьбе с большевиками во время октябрьских боев в Москве и в марте 1918 года был арестован и убит «при попытке к бегству».
19. «Я – полковник Дорофеев» – Дорофеев Константин Константинович (1874–1920) – полковник Генерального штаба, выпускник Николаевской военной академии. Принял командование штабом Московского военного округа 27 октября 1917 года. Многие добровольцы вспоминали об инициативе, проявленной К. Дорофеевым во время октябрьских боев в Москве. После поражения сопротивления в Москве уехал на Дон, в Новочеркасск, где формировалась Добровольческая армия. (В Новочеркасске Сергей Эфрон был приветливо встречен полковником К. Дорофеевым, и оттуда с его согласия, поддержанного еще несколькими полковниками, был отправлен в трудную и опасную командировку в Москву – см. об этом в очерке С. Эфрона «Декабрь»). В ноябре 1917 года К. Дорофеев был зачислен в Георгиевский полк, а в конце декабря был направлен в Крым для организации там отделов Добровольческой армии. В 1918 году – начальник добровольческих частей в Ялте. В 1919 году начальник штаба Терской отдельной бригады, позднее начальник штаба 21-й пехотной дивизии. Погиб на Северном Кавказе в 1920 году.
20. Руднев Вадим Викторович (1874–1940) – московский городской голова с 11 июля по 2 ноября 1917 года, эсер. 15 октября был избран во Временный совет Российской республики (Предпарламент). После Петроградского вооруженного восстания созвал экстренное заседание, где объявил, что Городская дума – единственная законная власть в Москве и она не будет подчиняться Советам. С 26 октября до 2 ноября 1917 г. возглавлял Комитет общественной безопасности, где руководил вооруженной борьбой правительственных сил, выступал против заключения перемирия с большевиками. 2 ноября 1917 года подписал договор о капитуляции. После победы большевиков сторонникам Временного правительства под руководством В. Руднева удалось добиться почетных условий капитуляции, по которым были отпущены на свободу, в частности, юнкера, засевшие в Александровском училище, где Сергей Эфрон был в те дни.
5 января 1918 года В. Руднев принимал участие в единственном заседании Учредительного собрания (как представитель фракции эсеров в составе временного президиума). После разгона Учредительного собрания Городская дума под руководством В. Руднева приняла резолюцию: «Наступило царство ничем не оправданного произвола и насилия». В ноябре 1918 года, скрываясь от новой власти, перебрался на юг России, где после переезда в Киев был направлен на Северный Кавказ для связи с генералом А.И. Деникиным. С конца 1918 года возглавлял бюро земств и «Союза городов» в Одессе. В апреле 1919 года эмигрировал во Францию. В эмигрантских кругах был больше всего известен своей многогранной издательской деятельностью – в частности, много лет был одним из бессменных редакторов известного эмигрантского журнала «Современные записки», в котором с первых номеров публиковались многие произведения Марины Цветаевой. Их большая интересная переписка опубликована в книге «Марина Цветаева. Вадим Руднев. Надеюсь – сговоримся легко. Письма 1933–1937 годов (Вагриус». Москва. 2005. Издание подготовлено Л.А. Мнухиным, предисловие В.К. Лосской). Умер В. Руднев во Франции 19 ноября 1940 года.
21. «Наконец, возвращаются от Брусилова. – Ну что, как? – Отказался по болезни». – Брусилов Алексей Алексеевич (1853–1926) – генерал от кавалерии. Во время Первой мировой войны – командующий 8-й армией, главнокомандующий Юго-Западным фронтом, Верховный главнокомандующий (с 22 мая до 19 июля 1917 года), затем военный советник Временного правительства. Участнику той депутации П. Соколову, тоже помнящему общее тяжелое разочарование после отказа А. Брусилова принять командование, по-иному запомнилась мотивировка этого отказа: «Я нахожусь в распоряжении Временного правительства, и если оно мне прикажет, я приму командование», – сказал Брусилов в ответ на горячие обращенные к нему мольбы. Ушли ни с чем» (Соколов П. Последние защитники. (Александровские юнкера в Москве 1917 г). / Часовой. Париж. 1933 № 94–95). В 1920 году А. Брусилов вступил в Красную армию.
22. «Вперед выходит молодой полковник, георгиевский кавалер, Хованский». – Хованский Иван Константинович (1885–1918) – полковник, георгиевский кавалер, участник Первой мировой войны. Осенью 1917 года после захвата власти большевиками принимал участие в уличных боях в Петрограде. После московских событий в ноябре 1917 года прибыл на Дон и был зачислен в Добровольческую армию. Командовал офицерской ротой и юнкерским батальоном (конец 1917 – начало 1918 гг.) Во время Первого Кубанского (Ледяного) похода (с 21 по 27 апреля 1918 года) по приказу генерала С. Маркова был временно назначен командиром 1-го Офицерского полка, в котором служил Сергей Эфрон. Был тяжело ранен по втором Кубанском походе, умер от ран 24 июля 1918 года. (После ранения И.К. Хованского командование полком принял полковник Н.С. Тимановский.)
С. Эфрон. «Декабрь. 1917»
23. Эта глава из «Записок добровольца» при жизни С. Эфрона ни разу не публиковалась. Перед своим отъездом в СССР в 1939 году Марина Цветаева оставила за границей большую часть своего архива, которую невозможно было везти в СССР, распределив его по разным местам. Эта глава из книги С. Эфрона находится в той части, которая хранится в цветаевском архиве в библиотеке Базельского университета (Швейцария), она переписана рукой М.И. Цветаевой. На титульном листе – ее надпись: «С.Я. Эфронъ/гл. II (Декабрь 1917 г.) (изъ книги «Записки добровольца»/ А переписывала – я/ МЦ).
24. «А как узнают, что во главе – генерал Алексеев, десятки тысяч соберутся!» – Алексеев Михаил Васильевич (1857–1918) – участник Русско-японской и Первой Мировой войн. Верховный Главнокомандующий русской армией (март – май 1917 года), начальник штаба Верховного Главнокомандующего А.Ф. Керенского (30 августа – 9 сентября 1917 года)., с 31 августа 1918 года – Верховный руководитель Добровольческой армии. Умер под г. Екатеринодаром (Краснодар) 25 сент. 1918 г.
25. «Другой – морской офицер, капитан 2 ранга Потемкин…»
Потемкин В.Н. (? – 1938) принадлежал к старинному дворянскому роду (боковая ветвь кн. Г.А. Потемкина – Таврического). Выпускник Морского корпуса – выпуск был ускорен в 1904 году в связи с Русско-японской войной. Участвовал в Цусимском бою, после гибели командира принял командование миноносцем «Громкий». Был ранен в ногу и взят в плен, после чего сами японцы сообщили русскому командованию о гибели «Громкого» и подвиге мичмана Потемкина. За Цусимский бой он был награжден орденом Св. Владимира 4 ст. и золотым оружием. Во время Первой мировой войны командовал миноносцем. В 1917 году создал на юге России морскую роту Добровольческой армии. Под командованием генерала С.Л. Маркова эта рота участвовала в бою под Батайском. В этом бою Потемкин был ранен в надглазную кость и потерял зрение на один глаз.
(Из примечания Сергея Эфрона: «Кавторанг Потемкин, будучи командиром морской роты, в кровавом бою под Батайском (за день до оставления Ростова), когда погибла почти вся его рота, был ранен в голову, потерял глаз и, с неизвлеченной шрапнельной пулей, совершил, захватив горстку юнкеров, невероятную вооружённую экспедицию к Каспийскому морю. Вернулся в Новочеркасск к нашему туда возвращению из Кубанского похода. Жив ли он сейчас – не знаю»). После пребывания в Новочеркасске, после чего Сергей Эфрон потерял его из виду, Потемкин занимал еще несколько командных должностей. Во время похода на Москву он командовал бронепоездом «Князь Пожарский». При эвакуации из Крыма был комендантом всех пристаней г. Керчи. Умер от ран в Париже в госпитале де ля Питье 18 ноября 1918 года. Похоронен на кладбище в Сэн-Женевьев-де-Буа.
26. «…тихий молодой полковник артиллерист Миончинский (впоследствии к-р Марковской батареи, убит под Шишкиным Ставропольской губ.) – Миончинский Дмитрий Тимофеевич (1889–1918) – дворянин, полковник. Во время Первой мировой войны получил тяжелое ранение в область сердца (пулю извлечь не удалось). В декабре 1917 года прибыл на Дон, вступил в отряд есаула Чернецова. Командовал артиллерийской батареей. Погиб во время Первого Кубанского (Ледяного) похода 16 декабря 1918 года.
О гибели полковника Миончинского в мемуарах офицеров марковских частей сказано так: «… пал сраженный снарядом исключительный во всех отношениях по своим высоким качествам командир 1-го арт. дивизиона полковник Миончинский, сподвижник генерала Маркова, славный доброволец…» (Марковцы в боях и походах за Россию в освободительной войне 1917–1920 гг. В 2 кн. Кн. 1. Париж. 1926. С. 361.)
Сергей Эфрон. «Тиф»
27. Рассказ впервые опубликован в сборнике «Ковчег» (Прага. 1926. № 1), издании Союза русских писателей в Чехословакии, вышедшем в конце 1925 г. под редакцией В.Ф. Булгакова, С.В. Завадского и М.И. Цветаевой. В основу повествования скорее всего положены реалии поездки С. Эфрона в Москву в январе 1918 г. по поручению командования Добровольческой армии. В Зап. книжках М. Цветаевой глухо упоминается эпизод короткого и таинственного приезда С. Эфрона в Москву в январе 1918 года.
Марина Цветаева. «Мои службы»
28. «Это мой квартирант влетел. Икс, коммунист, кротчайший и жарчайший». – Закс Генрих Бернгардович (1886–1941) – польский коммунист. О нем с добрым юмором упоминается (обычно без имени) на многих страницах цветаевских московских записных книжек, а также в написанном уже за границей большом мемуарном очерке «Дом у Старого Пимена». (Г. Закс помог освободить из ЧК арестованного Иловайского – известного пожилого историка, по учебникам которого сам учился. Его имя звучит и в письме С. Эфрона сестре в 1931 году.)
29. «…излагаю своими словами Стеклова, Керженцева» —
Стеклов Юрий Михайлович (1873–1941) – российский революционер и публицист. государственный и политический деятель. После Октябрьской революции в 1917–1925 годах редактор газеты «Известия ВЦИК» (впоследствии «Известия»).
Керженцев (настоящая фамилия Лебедев) Платон Михайлович (1881–1940) – революционер, в свое время известный советский государственный и партийный деятель, экономист, журналист. Автор работ по истории революционного движения.
30.
Espère, enfant, demain! Et puis demain, encore…
Et puis toujours demain… Croyons en l’avenir.
Espère! Et chaque fois que se lève l’aurore
Soyons là pour prier comme Dieu pour nous bénir.
Peut-être…
Ламартина стих. – Альфонс де Ламартин (1790–1869) – французский писатель и поэт романтического направления.
– Перевод:
Надейся, дитя, завтра, И потом – завтра – опять…
И потом – всегда – завтра… Будем верить в будущее.
Надейся! И всякий раз, как заря начинает вставать,
Будем просить, чтобы Бог благословил нас,
Может быть… (фр.)
«Тогда я еще скажу. Я в 6-м классе об этом сочинение писала»:
«A une jeune fille qui avait raconté son rêve».
Un baiser… sur le front! Un baiser – même en rêve!
Mais de mon triste front le frais baiser s’enfuit…
Mais de l’été jamais ne reviendra la sève,
Mais l’aurore jamais n’etreindrera la nuit»
– Перевод:
«Девушке, рассказавшей свой сон».
Поцелуй… в лоб! Поцелуй – лишь во сне!
Но недавний поцелуй слетает с моего грустного лба…
Но из лета никогда не вернуться живительному соку,
И заря никогда не одолеет ночь. (фр.)
– Вам нравится? (И, не давая ответить) – Тогда я вам еще дальше скажу:
Un baiser sur le front! Tout mon être frisonne,
On dirait que mon sang va remonter son cours…
Enfant! – ne dites plus Vos rêves à personne
Et ne rêvez jamais… ou bien – rêvez toujours!»
Перевод:
Поцелуй в лоб! Все мое существо дрожит,
И кажется, кровь возобновляет свой круг…
Дитя! – Не рассказывайте Ваших снов никому.
И не грезьте никогда – или – мечтайте всегда!» (фр.)
31. «кем был Лозен, чем стал и от чего погиб!» – Лозен 1747–1793) – главный герой пьесы М. Цветаевой «Фортуна». Герцог, французский военный и политический деятель. Прославился многими авантюрными приключениями и любовными романами. Аристократ, он был увлечен лозунгами французской революции о «Свободе, Равенстве и Братстве», в искреннем романтическом порыве присоединился к «черни», но был казнен как «классовый враг»: на вопрос наивной девушки в ночь перед казнью (за что он приговорен) он ответил: «За имя!», а она добавила: «За то, что Вас любила королева?» В финале он клянется в верности ценностям «старого века», уходящего вместе с ним. Создавая образ Лозена, Марина Цветаева думала о восхищающих ее в годы революции и Гражданской войны людях Старого мира – о добровольно ушедшем из жизни Стаховиче и князе С.М. Волконском, с которым дружила долгие годы.
32. Из писем М. Цветаевой Е Ланну. – Ланн (псевдоним, настоящая фамилия – Лозман) Евгений Львович (1896–1958) – начинал как поэт. После их знакомства в 1920 году – Евгений Львович был в Москве проездом с юга, где в годы Гражданской войны жила отрезанная от Москвы Анастасия Цветаева, он привез свежий привет и последние сведения о ней – Марина Цветаева восторженно писала ему (в Харьков) о его стихах и поэмах, тогда вдохновивших ее на поэму «На Красном Коне». Тогда она очень высоко оценивала его поэзию и личность, позднее отзывалась о нем более сдержанно и даже «перепосвятила» поэму «На Красном Коне» Анне Ахматовой. В следующие годы Евгений Ланн стал известен как автор исторических романов, литературно-критических книг и как переводчик (в частности, перевел много романов Ч. Диккенса). Англовед.
Из письма С. Эфрона М. Волошину и Пра (24 сентября 1920 года):
33. «…обучаю красноармейцев (пленных, конечно) пулеметному делу». – Марина Цветаева часто вспоминала рассказы Сергея Эфрона об этом «обучении» в особой – очень важной для нее! – связи: Сережа не расстрелял ни одного пленного, более того – прилагал усилия, чтобы спасти их от свирепо настроенных офицеров.
34. «Я узнал, что в Ялте живет Анна Ахматова». – Этот факт не имеет документального подтверждения. Не известно, откуда дошел до Сергея Эфрона этот слух, но, судя по многочисленным воспоминаниям, Анна Ахматова в годы Гражданской войны не уезжала из Петрограда. Других впечатлений, кроме петроградских, нет в ее стихах тех лет. Кроме того, известно несколько цветаевских писем Анне Ахматовой, написанных в 1921 году (и небольшое ответное от А. Ахматовой). – Трудно представить, что, если бы А. Ахматова в эти страшные годы действительно уезжала из Петрограда и совсем недавно вернулась, это никак не прозвучало бы в ее ответном письме. Ни о чем подобном не сказано ни в одном из многочисленных воспоминаний об Анне Ахматовой.
М. Цветаева – С. Эфрону: Москва, 27 февр. 1921 г.
35. «Не пишу Вам подробно о смерти Ирины. Это была СТРАШНАЯ зима. То, что Аля уцелела, – чудо. Я вырывала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!» – В ту страшную зиму в голодной холодной Москве 1920 года Марина Цветаева по совету знакомых (и с их помощью) поместила обеих дочек в красноармейский приют для сирот в Кунцеве. Для этого пришлось выдать их за найденных сирот неизвестного происхождения – детей белого офицера в красноармейский приют не приняли бы. Она поверила, что там хорошо кормят и что это спасет девочек от голода и связанных с ним болезней. (М. Цветаева сама привезла дочек, выдав себя за их крестную. Имелось, разумеется, ввиду, что это на время и после поправки она заберет их домой.) Но это была ее страшная ошибка – все оказалось не так: в том приюте бессовестно и безнаказанно воровали, детей держали впроголодь, многие умирали. Когда Аля тяжело заболела (малярией), Ирина была относительно здорова. Сразу забрать обеих в тот момент было физически невозможно: дом в Борисоглебском был выстужен, и М. Цветаева забрала Алю в очень тяжелом состоянии в дом знакомых и напряженно выхаживала, не отходя от нее, высокая температура долго не проходила. И в это время умерла Ирина – «без болезни, от слабости».
С. Эфрон – М. Волошину.
36. «До этого я имел об Вас кое-какие вести от К<онстантина>Д<митриевича>, [но вести эти относились к осени, а минувшая зима была такой трудной…» —
Речь идет о К.Д. Бальмонте, он эмигрировал в 1920 году, до этого в Москве они много общались с Мариной Цветаевой и маленькой Алей, их связывала нежная дружба, и он мог подробно рассказать С. Эфрону о ее московской жизни. В 1921 году К. Бальмонт вдохновенно написал в статье «Марина Цветаева: «…две эти поэтические души, мать и дочь, более похожие на двух сестер, являли из себя самое трогательное видение полной отрешенности от действительности и вольной жизни среди грез – при таких условиях, при которых другие только стонут, болеют и умирают. (…) Голод, холод, полная отброшенность – и вечное щебетанье, и всегда бодрая походка. (…). Это были две подвижницы, и, глядя на них, я не раз вновь ощущал в себе силу, которая вот уже погасла совсем».
Сергей Эфрон – Е.О. Кириенко-Волошиной, М.А. Волошину:
37. «Это дает мне здесь средства к существованию». – Сергей Эфрон получал студенческую стипендию. В то время президентом Чехословакии был Томаш Массарик (1850–1937) – он оставался президентом до 1935 года. Он всегда с интересом относился к России, хорошо знал русскую литературу, неравнодушно переживал трагические события в России последних лет, после Октябрьской революции организовал программу помощи русским эмигрантам, названную «Русской акцией», целью которой была подготовка молодого поколения специалистов во всех областях знаний, которые займут достойное место в будущей демократической России. Он верил, что большевистская власть долго не продержится. В годы его президентства чешское правительство предоставило русским студентам, вынужденным в годы Гражданской войны прервать учебу и воевать, возможность получить образование, и платило не только стипендии студентам, но и ежемесячное пособие эмигрировавшим русским писателям, ученым и другим деятелям культуры. Марина Цветаева тоже получала чешское пособие (называемое ею «иждивением») с момента своего приезда в Чехословакию осенью 1922 года и ещё несколько лет после отъезда семьи в 1925 году в Париж. Так продолжалось до большого экономического кризиса.
38. Этот мотив звучит и в приписке Марины Цветаевой к этому письму С. Эфрона (сделанной на полях ее короткого письма), и в нескольких других ее письмах, написанных в первые годы «после Москвы», где Аля была «необыкновенным ребенком» и мать гордилась ею: «Аля растет, пустеет и простеет» (М. Цетлиной). – Подрастающая Аля остро чувствовала это «разочарование» в ней, особенно материнское: в воспоминаниях Ариадны Эфрон рассказывается о приезде родителей навестить ее в Моравские Тшебовы, куда по настоянию Сергея Яковлевича ее отдали в гимназию, где работали воспитателями его друзья Богенгардты (Марине Ивановне не хотелось отпускать ее), и о запомнившейся ей прогулке: «Да, она приглядывалась ко мне со стороны, вела счет моим словам и словечкам с чужих голосов, моим новым повадкам, всем инородностям, развязностям, вульгарностям, беглостям, пустяковостям, облепившим мой маленький кораблик, впервые пущенный в самостоятельное плаванье. Да, я, дитя ее души, опора ее души, я, подлинностью своей заменявшая ей Сережу во все годы его отсутствия; я, одаренная редчайшим из дарований, – способностью любить ее так, как ей нужно было быть любимой; я, отроду понимавшая то, что знать не положено, знавшая то, чему не была обучена; слышавшая, как трава растет и как зреют в небе звезды, угадывавшая материнскую боль у самого ее истока; я, заполнявшая свои тетради ею, – я, которою она исписывала свои (…) я становилась обыкновенной девочкой». (Ариадна Эфрон. История жизни, история души. Издание в 3-х томах. Москва. «Возвращение». 2008. Составитель и автор примечаний – Р.Б. Вальбе. Т. 3, с. 134–135).
39. «Поцелуй от меня всех друзей – Володю, Константина Федоровича, Наталью Ивановну, Поликсену Сергеевну – всех». – С этими людьми (друзьями М. Волошина) С. Эфрон и М. Цветаева были хорошо знакомы в годы их частых приездов в Коктебель:
– Богаевский Константин Федорович – известный художник (1872–1943).
– Манасеина Наталья Ивановна (1869–1930) – детская писательница, автор увлекательных исторических повестей для детей (о детстве и юности Екатерины II – «Цербтская принцесса», 1912; о сестрах и дочерях царя Алексея Михайловича – «Царевны», 1915), издательница известного в начале ХХ века детского журнала «Тропинка». В 1908 году издательство «Тропинка» получило золотую медаль петербургской выставки «Искусство в жизни ребенка».
– Соловьева Поликсена Сергеевна (псевдоним Allegro, 1867–1924) – русская поэтесса, переводчица и художница; издатель детского журнала «Тропинка». Дочь историка Сергея Соловьева, сестра философа и поэта Владимира Соловьева.
40. Петрова Александра Михайловна (1871–1921) – одно время преподавательница женской гимназии в Феодосии, занималась живописью, хорошо играла на рояле, увлекалась антропософией. Близкая знакомая М. Волошина и К. Богаевского, оба они считали ее незаурядной личностью. В архиве М. Волошина был обнаружен набросок неопубликованной статьи «Памяти А.М. Петровой» – «Киммерийская сивилла»: «Влияние таких талантов, лишенных дара личного воплощения, бывает очень глубоко и плодотворно (…). Личность Александры Михайловны далеко превышала ее труд, и хочется, чтобы она была увековечена. В развитии моего поэтического творчества, равно как и в развитии живописи К.М. Богаевского, А.М. сыграла важную и глубокую роль. Она послужила не только связью между нами, но и определила своим влиянием наши пути в искусстве».
М. Цветаева – А.К, В.А. и О.Н. Богенгардтам 29 октября 1923 года
41. «…а профессору 87 лет» – профессор Кондаков Никодим Павлович (1844–1925) – выдающийся историк византийского и древнерусского искусства. Позднее – 19 февраля 1925 года – М. Цветаева написала О.Е. Колбасиной-Черновой подробное письмо о его смерти, взволновавшей ее и Сергея (Стоит убрать слово «по-разному»: «17-го ночью от разрыва сердца умер Кондаков. А сегодня, 19-го, Сережа должен был держать у него экзамен. Ближайшие ученики в страшном горе. Вчера Сережа с еще одним через весь город тащили огромный венок. Недавно был его юбилей – настоящее торжество. При жизни его ценили как – обыкновенно – только после смерти. Черствый, в тысячелетиях живущий старик был растроган. Умер 80-ти лет. Русские могилы в Праге растут. Это славная могила. Умер почти мгновенно: “Задыхаюсь!” – и прислушавшись: “Нет, – умираю”. Последняя точность ученого, не терпевшего лирики в деле. Узнав, – слезы хлынули градом: не о его душе (была ли?), о его черепной коробке с драгоценным, невозвратимым мозгом. Ибо этого ни в какой религии нет: бессмертия мозга. (…) Я рада, что вы с Адей его слышали: он останется в веках». Как видно из этого письма, М. Цветаева знала, что возраст профессора в ее письме Богенгардтам был «преувеличен» – такое часто происходит в цветаевской прозе, когда она стремится «усилить впечатление». Такое «преувеличение» имеет место и в «Доме у Старого Пимена», где профессору Иловайскому дан более преклонный возраст, чем было в жизни.
Сергей Эфрон – М.А. Волошину (конец 1923-го – начало 1924-го гг.):
42. «…почувствовал, что Марине я дать ничего не могу. Несколько дней до моего прибытия печь была растоплена не мной. На недолгое время». – Речь идет о «Геликоне» – таково было шутливое прозвище Абрама Григорьевича Вишняка (1895–1943) – по названию литературно-художественного издательства, владельцем которого он был. И.Г. Эренбург познакомил их с Цветаевой в первые же дни ее с Алей приезда в Берлин (летом 1922 года). В «Геликоне» были изданы две книги стихов М. Цветаевой: «Разлука» (Берлин, 1922) и «Ремесло» (Берлин, 1923). «Геликону» посвящено несколько цветаевских лирических стихотворений 1922 года. М. Цветаева создала на основе своих девяти писем к А. Вишняку (того же 1922 года) и единственного его ответного – эпистолярную повесть, сначала и не предлагаемую ею к публикации. В 1932 году попыталась опубликовать, переведя повесть на французский язык, но ее не приняли, и при жизни М. Цветаевой она так и не была опубликована. Впервые повесть вышла в 1985 году в Париже (по-французски), а затем был предпринят «обратный перевод» на русский язык (Р. Родиной), и в России она была опубликована в «Новом мире» (1985, № 2) под названием, данным Ариадной Эфрон, – «Флорентийские ночи» (она помнила, что А. Вишняк предлагал М. Цветаевой взяться за перевод «Флорентийских ночей» ее любимого Гейне). И повесть эта, как каждая открывающаяся в 70-е – 80-е годы «новая проза» М. Цветаевой, стала сенсацией. Существует еще один вариант «обратного перевода» (с другим названием) – Ю. Клюкина: «Девять писем с десятым не вернувшимся и одиннадцатым полученным и Послесловие» (опубликовано в Болшеве: Литературный историко-краеведческий альманах, 1992, № 2). Это увлечение М. Цветаевой было недолгим, и она не преувеличивала его даже в разгар отношений, впрочем, во многом односторонних. В воспоминаниях Ариадны Эфрон дан яркий образ Вишняка – Геликона, это написано ею с опорой на свои детские дневники. В 1924 году издательство «Геликон» было закрыто: экономические условия в Германии изменились – российское правительство ввело запрет на ввоз в страну заграничных изданий, и это сильно ударило по эмигрантским издательствам. А. Вишняк с женой переехал в Париж (маленького сына родители отправили к бабушке в Бельгию, и это в дальнейшем спасло ему жизнь). Издательской работой А. Вишняк в Париже занимался только в качестве редактора. В годы немецкой оккупации они недооценили опасность и не уехали из Парижа. Оба были арестованы (с разрывом в один год) и погибли в немецком концентрационном лагере.
43. «…с моим другом по Константинополю и Праге» – Родзевич Константин Болеславович (1895–1988) – герой цветаевских поэм («Поэма Горы» и «Поэма Конца»). В его жизни было много бурных событий, резких перемен и не до конца проясненных тайн: во время Гражданской войны он был одним из командиров красной Нижнеднепровской флотилии, затем недолгое время комендантом Одесского красного порта. Попал в плен к белым. Ему грозила смертная казнь, от чего его спасло буквально чудо: приговор был отменен генералом Слащевым (прототип изувера Хлудова в пьесе Михаила Булгакова «Бег»), который знал его отца – военного врача царской армии, которого с благодарностью вспоминали многие спасенные им раненые. На «другой стороне» Родзевич был заочно приговорен к смертной казни. В дальнейшем воевал на стороне белых и вместе с другими белогвардейцами попал в Константинополь. Оттуда поехал в Прагу, откликнувшись, как и Сергей Эфрон, на приглашение Чехословацкого правительства (видимо, в Константинополе они встретились и подружились). Учился в том же, что и Сергей Эфрон, Карловом университете, но на юридическом факультете. Летом и осенью 1923 года происходили события, легшие в основу цветаевских поэм. В 1926 году переехал в Париж, где какое-то время учился в Сорбонне на юридическом факультете. Но бросил, не закончив. Женился в 1926 году на Марии Булгаковой (дочери известного философа – богослова), родилась дочь, но брак этот был недолгим – через год Родзевич надолго уехал в Ригу. Затем вернулся в Париж и при создании во Франции правительства Народного фронта сотрудничал в «Ассоциации революционных писателей и артистов», куда входило много известных писателей и художников (Барбюс, Арагон, Пикассо…). В 1936 году воевал в Испании (командовал батальоном «подрывников» интербригады под именем Луиса Кордеса Авера – об этом упомянуто и в Дневнике Георгия Эфрона. (Некоторые исследователи считают, что это одна из самых неясных и в чем-то темных страниц биографии Родзевича, требующая отдельного расследования.) После крушения Испанской республики он вернулся в Париж. В годы фашистской оккупации Франции был участником Сопротивления, в 1943 году был арестован и прошел через гитлеровские концентрационные лагеря. После освобождения лагеря советскими войсками вернулся в Париж и долго лечился. Через какое-то время начал работать как скульптор, выставлял свои скульптуры (по дереву) в нескольких французских галереях под псевдонимом Луи Корде (видимо, этот псевдоним был известен и раньше – под этим именем Родзевич упоминается в дневниках Мура). Написал несколько портретов Марины Цветаевой. Эти основные события его жизни описаны К. Родзевичем в «Кратком биографическом очерке» (кроме года жизни в Риге, о котором по каким-то причинам умолчал), который он прислал Анне Саакянц – одной из первых в СССР исследовательниц жизни и творчества Марины Цветаевой – в ответ на ее вопросы. (Эти сведения приводятся в 3-м томе трилогии Ариадна Эфрон. «История жизни. История души» – в обширном комментарии Р.Б. Вальбе). В шестидесятые годы, когда это стало возможным, К. Родзевич приезжал в Советскую Россию (туристом) и встретился с Ариадной Эфрон, он привез ей адресованные ему глубоко лирические письма Марины Цветаевой. Ариадна Эфрон закрыла их в архиве на 40 лет. Этот срок недавно прошел, и они открыты. Она подробно рассказала об этой волнующей встрече в своих воспоминаниях. В 6 томе собр. соч. в 7 томах опубликовано несколько писем Марины Цветаевой Константиану Родзевичу.
К статье С. Эфрона «О добровольчестве»
44. Генерал П.Н. Врангель издал приказ, согласно которому земля подлежала передаче в собственность крестьянам, с обязательством выплаты государству ее стоимости (единовременно или в течение 25 лет сборами хлебом или деньгами).
45. Милюков Павел Николаевич (1859–1943) – русский политический деятель, выдающийся русский историк и публицист. Лидер Конституционно-демократической партии. Министр иностранных дел Временного правительства. В эмиграции П.Н. Милюков много писал и издавался (большие публицистические труды – «Россия на переломе», «Эмиграция на перепутье» и многие другие). В течение 20 лет возглавлял в Париже газету «Последние новости», объединявшую вокруг себя лучшие литературные (и публицистические) силы русского зарубежья, постоянным сотрудником – соредактором там был В. Руднев. В «Последних новостях» были опубликованы многие произведения Марины Цветаевой.
Марина Цветаева – Р. Гулю 30 марта 1924
46. Гуль Роман Борисович (1896–1986). – Писатель. Участник Первого Кубанского (Ледяного) похода Добровольческой армии. Эмигрант. Многие его книги – «Ледяной поход», «В рассеяньи сущие», «Азеф» и ряд других – основаны на биографическом материале. Публицист, историк, критик, общественный деятель. Мемуарист. Известно много его больших и интересных переписок (с поэтом Г. Ивановым, с Ниной Берберовой, со Светланой Аллилуевой – и много других.) Автор большой трилогии «Я унес Россию» («Россия в Германии», «Россия во Франции», «Россия в Америке»). С Мариной Цветаевой его познакомил Илья Эренбург (в Берлине летом 1922 года). В первом томе своей трилогии Роман Гуль оставил подробные воспоминания о Марине Цветаевой, создал ее яркий живописный и психологический портрет (во многом субъективный, но безусловно интересный), рассказал об их дружбе в Берлине и двухлетней переписке после ее отъезда в Прагу, когда он в Берлине работал секретарем в редакции библиографического журнала «Новая русская книга». Он выполнял многие ее просьбы (в частности, передавал через своего московского знакомого ее первые письма Б. Пастернаку в Москву). Р. Гуль вспоминает (в том же томе своей трилогии) о своей встрече с Сергеем Эфроном, приехавшим летом 1922 года в Берлин. М. Цветаева познакомила двух бывших добровольцев, имевших общие воспоминания (оба – участники Ледяного похода), и между ними разгорелся горячий спор: Р. Гуль многое в тех событиях критически переосмыслил, а С. Эфрон тогда страстно защищал Белую Идею. Вспоминая это, Р. Гуль с горечью пишет о коренной перемене взглядов С. Эфрона, приведшей к трагедии всей его семьи.
47. «…А помните Сережину «Записки добровольца»? Огромная книга…» — Эта книга не была опубликована, и судьба большой рукописи «Записок добровольца», переписываемой С. Эфроном в 1923–1924 годах, не известна. Опубликовано только несколько глав, но это явно небольшая часть той «огромной книги». О некоторых других главах С. Эфрон писал Богенгардтам в апреле 1924 года: «Завтра сдаю в печать часть своей книги. Есть там кой-что и о Всеволоде. Описываю нашу встречу под Екатеринодаром, когда он, веселый и худой, сидел на подводе с простреленным животом». Эта встреча явно произошла уже после описываемых в очерках «Декабрь. 1917» и «Тиф» событий (скорее всего и после похода, впоследствии названного «Ледяным»), но эта часть по неясным причинам так и не была опубликована и осталась неизвестной (видимо, не сохранился и рукописный ее вариант). В книге должен был быть описан и «Ледяной поход», и следующие годы, в которые он прошел с Добровольческой армией «от Дона до Крыма». Все это с большей или меньшей степенью подробностей было описано Сергеем Эфроном в дневниках, которые он вел во все годы Гражданской войны. «Для Вас я веду дневник (большую и самую дорогую часть его у меня украли с вещами) – Вы будете все знать…», – написал он Марине 1 июля 1921 года – в первом после долгой разлуки письме. И значительная часть тех его тетрадок, пронесенных через все бои и многоверстные переходы, все же сохранилась к моменту их встречи. Во время своей работы над поэмой «Перекоп»
М. Цветаева опиралась на те дневниковые записи С. Эфрона, в которых был подробно описан бой на Перекопе, участником которого он был (в одной из сцен там прямо названо его имя). Скорее всего и сам С. Эфрон в той работе над книгой, о которой пишет Р. Гулю М. Цветаева, опирался на свои дневники.
Сергей Эфрон. «Церковные люди и современность»
48. «…по словам Бердяева, вперяют свой взор на Восток в надежде обрести у нас заглохший в Европе родник жизни» – Бердяев Николай Александрович (1874–1948) – русский религиозный и политический философ. Участвовал во многих начинаниях культурной жизни Серебряного века. В 1923 году был выслан на «философском пароходе». В эмиграции опубликовал множество значительных книг философского содержания. Оригинальное его литературоведческое исследование – «Бесы русской революции»: это своего рода «обвинение» русской классической литературы Х1Х века и ее героев – в «разжигании революционных настроений», приведших к катастрофе 1917 года. В 1942–1948 годах был 7 раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе. Волнующие итоговые слова в его мемуарных размышлениях:
«Мне пришлось жить в эпоху катастрофическую и для моей Родины, и для всего мира. На моих глазах рушились целые миры и возникали новые. Я мог наблюдать необычайную превратность человеческих судеб. Я видел трансформации, приспособления и измены людей, и это, может быть, было самое тяжелое в жизни. Из испытаний, которые мне пришлось пережить, я вынес веру, что меня хранила Высшая Сила и не допускала погибнуть. Эпохи, столь наполненные событиями и изменениями, принято считать интересными и значительными, но это же эпохи несчастные и страдальческие для отдельных людей, для целых поколений. История не щадит человеческой личности и даже не замечает ее. Я пережил три войны, из которых две могут быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс начала XX века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое не кончено. Я мучительно переживал страшную войну против России. И я еще не знаю, чем окончатся мировые потрясения. Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей Родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании».
Умер Бердяев в 1948 году за письменным столом в своем рабочем кабинете в доме в Кламаре под Парижем от разрыва сердца. За две недели до смерти он завершил книгу «Царство духа и царство кесаря», и у него уже созрел план новой книги, написать которую он не успел.
Сергей Эфрон – Е. Эфрон
49. «В Праге мне плохо…» – В воспоминаниях Екатерины Рейтлингер – близкого друга Сергея Эфрона и Марины Цветаевой, во многом им помогавшей, сказано: «Эфрон вспоминается мне в какой-то мучительной несогласованности всего его внутреннего мира с окружающей обстановкой (хотя многие люди, не менее культурные, как-то сумели найти свое место и встать на ноги). Эфрона, еще до приезда Марины, мы с сестрой воспринимали: “помочь” (даже не зная, чем и как?)» (Е. Рейтлингер – Кист. В Чехии. Цит. по кн. «Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Годы эмиграции». АГРАФ. Москва. 2002)
50. «Поговори с Максом, с Антокольским…» — Антокольский Павел Григорьевич (1896–1978) – поэт, переводчик, драматург. Одно время работал режиссером в драматической студии под руководством Е.Б. Вахтангова, позднее преображенной в известный театр. Написал для студии несколько пьес. В первые годы Гражданской войны его связывала горячая дружба с Мариной Цветаевой, позднее произошло отдаление. «Павлик» Антокольский – один из главных героев цветаевской «Повести о Сонечке». Во время Великой Отечественной войны погиб его девятнадцатилетний сын Володя – ему посвящена трагическая поэма Павла Антокольского «Сын».
Марина Цветаева – О.Е. Колбасиной-Черновой:
51. Колбасина-Чернова Ольга Елисеевна (1886–1964) – журналистка, писательница, жена Виктора Михайловича Чернова (1873–1952) – одного из основателей партии эсеров, министра земледелия Временного правительства, председателя Учредительного собрания. Впоследствии В.М. Чернов эмигрировал. Ольга Елисеевна с 1923 года была в разводе с ним. В 1923–24 гг. она с тремя дочерями жила по соседству с Мариной Цветаевой в Праге, тогда они подружились, и маленькая Аля подружилась с младшей дочерью О.Е. Черновой (в цветаевских письмах – «Адей»). Осенью 1924 года О. Чернова с детьми переехала в Париж. Был год тесной и подробной переписки с М. Цветаевой, и когда М. Цветаева 1 ноября 1925 года переехала в Париж с девятимесячным Муром и тринадцатилетней Алей, Ольга Елисеевна с дочерями подготовили для них самую большую комнату в снимаемой ими квартире. Сергей Эфрон еще на какое-то время оставался в Праге – дописывал выпускную «докторскую работу» («на языке» российских вузов – студенческую дипломную). В этой квартире М. Цветаева со своими детьми прожила полгода. О.Е. Колбасина-Чернова оставила подробные воспоминания об их дружбе (см. «Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Годы эмиграции. М. «Аграф». 2002).
52. Булгаков Валентин Федорович (1886–1966) – мемуарист, писатель, последний секретарь Л.Н. Толстого. В 1906–1910 гг. учился на филологическом факультете Московского университета, но под глубоким впечатлением от знакомства с Л.Н. Толстым (в 1907 году), став искренним последователем его учения, бросил университет и переехал в Ясную Поляну. Вел подробный дневник, на основе которого впоследствии написал книгу «У Л.Н. Толстого в последний год его жизни». После потрясшего читателей Толстого его ухода из Ясной Поляны и смерти на станции Остапово записи В. Булгакова были сразу переведены на многие языки, впоследствии книга неоднократно дорабатывалась и переиздавалась. После смерти Толстого В. Булгаков еще несколько лет оставался в Ясной Поляне, помогал Софье Андреевне Толстой в систематизации наследия писателя, занимался кропотливым описанием его библиотеки. С 1916 по 1923 годы был сначала помощником хранителя, а затем директором Музея Л.Н. Толстого в Москве. Во время голода 1921 года входил в Комитет помощи голодающим, почетным председателем комитета был В.Г. Короленко. Через шесть недель ВЦИК принял постановление о ликвидации комитета, на комитет были обрушены необоснованные обвинения, и многие, В.Ф. Булгаков в их числе, были задержаны. По требованию В. Ф. Булгакова 18 сентября 1921 года газета «Коммунистический труд» поместила опровержение прежде опубликованных в ней обвинений и напечатала выдержку из его письма в редакцию. После этого он вместе с большинством членов Помгола был освобожден, а затем – в феврале 1923 года – выслан из РСФСР в составе так называемого «философского парохода». С 1923 по 1948 год жил в Чехословакии. Читал лекции в странах Европы, популяризируя творчество и взгляды Льва Толстого. Переписывался с выдающимися деятелями культуры и науки: Роменом Ролланом, Рабиндранатом Тагором, Альбертом Эйнштейном, Николаем Рерихом и др. В 1924–1928 годах был председателем Союза русских писателей и журналистов в Чехословакии. В этот Союз был принят Сергей Эфрон и оставался в его рядах до переезда семьи во Францию. В годы Второй мировой войны, после того, как немецкие войска вошли в Прагу, Булгаков был арестован и отправлен в баварский концлагерь в Вайсенбург. После освобождения лагеря американскими войсками вернулся в Прагу. В 1948 году В.Ф. Булгаков принял советское гражданство и вернулся в СССР. Поселился в Ясной Поляне, где в течение почти 20 лет был хранителем Дома-музея Л.Н. Толстого. Написал ряд очерков, составивших книги «Встречи с художниками», «О Толстом. Воспоминания и рассказы», и опубликованные только в 2012 году мемуары «Как прожита жизнь», где вспоминается и его дружба с С. Эфроном и М. Цветаевой. В 60-е годы переписывался с вернувшейся из лагеря Ариадной Эфрон, сохранились ее очень теплые письма к нему. В своих воспоминаниях Ариадна Сергеевна подробно и с высокой симпатией написала о нем.
Сергей Эфрон – Е. Эфрон
53. «…критик Святополк-Мирский» – Святополк-Мирский Дмитрий Петрович (1890–1939) – русский литературовед, литературный критик, публицист, писал по-русски и по-английски. В 1909 году бывал на башне Вячеслава Иванова, был знаком с Н. Гумилевым, А. Ахматовой, О. Мандельштамом. В 1913 году учился в Петербургском университете по отделению классической филологии, летом 1914 года был мобилизован, во время Первой мировой войны был на фронте, в 1916 году ранен. Во время Гражданской войны одно время был начальником штаба 1-й пехотной дивизии Добровольческой армии А.И. Деникина. С 1920 года – в эмиграции. С 1921 по 1932 годы жил в Лондоне (часто наезжая в Париж), читал в Королевском колледже Лондонского университета курс русской литературы. Издал в Англии несколько антологий русской поэзии и несколько больших книг о русской литературе (на английском языке), написал много статей. Его «Историю русской литературы», изданную на английском языке, Владимир Набоков назвал «лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский». (Впоследствии эта книга была переведена на русский язык.) (См. Д. Святополк-Мирский. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Изд-во «Свиньин и сыновья». Новосибирск. 2005.) Защитил в Лондоне магистерскую диссертацию о Пушкине. Активный участник евразийского движения. Принимал активное участие в издании журнала «Версты». Поэзию Марины Цветаевой оценил не сразу (сначала с «истинно петербургским высокомерием» называл ее «распущенной москвичкой»), но со временем оценил очень высоко. По его приглашению Марина Ивановна ездила в 1926 году в Лондон, где прошло несколько ее поэтических вечеров. Несколько лет Д. Святополк-Мирский оказывал Марине Цветаевой (вместе с другими сочувствующими трудному материальному положению ее семьи) практическую поддержку. Восхищался поэзией Б. Пастернака, переписывался с ним. В 1932 году при содействии Горького, которого посетил в Сорренто, уехал в Советский Союз. В 1937 году был арестован и «по подозрению в шпионаже» приговорен к 8 годам «исправительно-трудовых работ», в 1939 году умер в лагере под Магаданом.
54. «…человек блестящий – П.П. Сувчинский» – Сувчинский Петр Петрович (1892–1985) – музыковед, философ, один из основателей евразийского движения. Писал либретто для Мясковского и Прокофьева. Дружил со Стравинским, помогал ему в работе над книгой «Музыкальная поэтика», 1942. Написал эссе о Розанове, Ремизове, Блоке. Известна его переписка с М. Юдиной, М. Горьким, Б. Пастернаком, М. Цветаевой. (В Собр. соч. Марины Цветаевой в 7 томах (Москва, Эллис Лак, 1994, 1995) входят 14 писем ее к Сувчинскому, переписывался с ним по делам журнала и С. Эфрон). В 1932 г. П. Сувчинский подал прошение о советской визе, но получил отказ. В 1946 году после некоторых колебаний принял окончательное решение не возвращаться в Россию.
55 «Ближайшие наши сотрудники здесь – Ремизов, Марина, Л. Шестов»:
Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) – известный русский писатель. В годы революции и военного коммунизма оставался в Петрограде, летом 1921 года выехал на лечение в Германию, сначала думая, что ненадолго. В связи с экономическим кризисом переехал из Берлина в Париж, где прожил до конца жизни. Продолжал и в эмиграции много писать, наиболее известными тогда стали его «Взвихренная Русь» и «Подстриженными глазами» – художественные воспоминания о жизни в Петербурге и революции. Марина Цветаева очень высоко оценивала его творчество, в 1925 году в ответе на анкету журнала «Своими путями» написала: «Здесь, за границами державы российской, не только самым живым из русских писателей, но живой сокровищницей души и речи считаю – за явностью и договаривать стыдно – Алексея Михайловича Ремизова.(…) Равен труду Ремизова только подвиг солдата на посту». Кроме своего участия в «Верстах», А.М. Ремизов печатался и в издаваемом в Праге журнале «Своими путями», в редакции которого был С. Эфрон. В Париже Марина Цветаева сравнительно часто общалась с А. Ремизовым, об этом рассказывает в своих воспоминаниях Ариадна Эфрон, ярко описывая его колоритный дом, в котором и она иногда бывала.
Шестов Лев Исаакович (1866–1938) – философ-экзистенциалист, эссеист. Его первая книга – «Шекспир и его критик Брандес» вышла в России в 1896 году, после этого он посвятил много статей и книг анализу философского содержания творчества Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова, Д. Мережковского. Эмигрировал в 1920 году. В Париже, где жил с 1921 года, читал в Сорбонне лекции, посвященные Толстому, Достоевскому и русской философской мысли в целом. В Париже предмет его философского интереса постепенно во многом изменился – он стал исследовать творчество Мартина Лютера, Блеза Паскаля, Бенедикта Спинозы и многих других. В первом номере «Верст» была опубликована статья Льва Шестова по философии «Неистовые речи. (По поводу экстазов Плотина)». Марина Цветаева относилась к нему с дружелюбным уважением и с интересом воспринимала его философские эссе, в которых иногда находила близкое себе.
С. Эфрон – В. Булгакову (1926 год)
56. «Вы знаете жизнь Марины, трехлетнее пребывание ее в Мокропсах и Вшенорах, совмещение кухни, детской и рабочего кабинета…» – В. Булгаков оставил очень теплые воспоминания о С. Эфроне и о них с Мариной Цветаевой вместе, он видел их глубокую душевную связь. «… мне с Эфроном и Цветаевой всегда было хорошо, весело, интересно и свободно (…). В совместной работе – общественной с Эфроном и литературной – с Мариной Ивановной – мы понимали друг друга с полуслова». Сохранились интересные цветаевские письма к В. Булгакову во время их общей работы в редколлегии составляемого ими сборника «Ковчег» (это название, по свидетельству В. Булгакова, было придумано М. Цветаевой). Он безусловно понимал масштаб личности и поэтического дарования Марины Цветаевой, хорошо знал о трудностях ее повседневной жизни, сердечно сочувствовал и во многом помогал: переезд семьи М. Цветаевой и С. Эфрона в Париж сначала мыслился ими как не окончательный, и они оставили в Праге чемодан с необходимыми вещами – впоследствии В. Булгаков с большими хлопотами переправил его в Париж.
Марина Цветаева – А.А. Тесковой 21 февраля 1927
57. Тескова Анна Антоновна (1872–1954) – переводчица, писательница. Ее раннее детство прошло в Москве. Когда после смерти отца мать с двумя дочерями переехала в Прагу, Анне было 12 лет, она хорошо помнила Россию и русский язык, была предана русской культуре. Была активной участницей общества Достоевского в Праге, возглавляемого известным литературным критиком Альфредом Людвиговичем Бемом, выступала там с интересными докладами, в частности, об изображении природы в романах Достоевского (отклик на это звучит в одном из цветаевских писем). Впоследствии А. Тескова перевела на чешский язык много произведений Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, Д.С. Мережковского и др. Была одной из основательниц и многие годы председательницей чешско-русской «Едноты» – культурно-благотворительного общества помощи русским в Чехии. Их знакомство с Мариной Цветаевой началось в ноябре 1922 года, когда А. Тескова обратилась к ней с просьбой выступить на литературном вечере, на что Марина Цветаева в письме от 15 ноября ответила согласием. С того вечера Анна Тескова была восхищена и поэзией, и личностью Цветаевой, тепло восприняла ее талантливую дочку. Ариадна Эфрон хорошо помнила свое детское восхищение «лирическим уютом» дома Анны Тесковой, жившей с матерью и сестрой – игру ее матери на рояле, хорошие книги. Все годы жизни Марины Цветаевой в эмиграции Анна Тескова неустанно поддерживала ее, оказывая и практическую помощь, и так необходимую ей моральную поддержку. После переезда семьи М. Цветаевой в 1925 году в Париж началась ее семнадцатилетняя непрерывная переписка с Анной Тесковой, длившаяся до самого ее отъезда в СССР в июне 1939 года – буквально до последнего предотъездного дня: последняя прощальная открытка была написана в вагоне поезда, увозящего Марину Ивановну с сыном в Гавр, откуда отплывал корабль в Ленинград. Дальнейшая связь была невозможна. Это была одна из самых значительных переписок и дружб в жизни Марины Цветаевой.
58. «А Струве или кто-то из его последователей…» – Струве Петр Бернгардович (1870–1944) – общественно-политический деятель, публицист, историк, философ, экономист. «Легальный марксист», один из теоретиков и организатор «Союза освобождения». Редактор журнала «Русская мысль». Депутат 2-й Государственной думы. Идеолог «белого дела». Редактор газеты «Великая Россия». Вошел в члены Особого совещания при генерале А.И. Деникине. В феврале 1920 года после поражения Деникина эвакуировался из Новороссийска в Константинополь. Входил в состав правительства генерала П.Н. Врангеля (начальник управления иностранных дел). Его усилиями Франция де-факто признала правительство Врангеля. С 1920 года в эмиграции в Париже, с 1922 года профессор политической экономии русского юридического факультета в Праге (вероятно, его лекции слушал К. Родзевич), член пражского Союза русских писателей и журналистов и Русского исторического общества. С мая 1925 г. жил в Париже, редактировал газеты «Возрождение» (в 1925–1927 гг.), «Россия» (в 1927–1928 гг.), «Россия и славянство» (1928–1934 гг.). С 1928 года жил в Белграде, позднее отошел от политической деятельности. Член Союза русских писателей и журналистов в Королевстве Югославия, в 1930–1931 его председатель. Его незаконченный труд «Социально-экономическая история России» был опубликован в 1952 году. В 1941 году был арестован немецкими оккупантами, через три месяца выпущен, и ему с женой удалось выехать к детям в Париж, где умер в 1944 году. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
С. Эфрон – Е. Эфрон (1 апреля 1928 г.)
59. «Вспомнилась смерть Пети…» — Петр Яковлевич Эфрон (1884–1914) – старший брат Сергея Эфрона. Был эсером, участником Московского вооруженного восстания 1905 года, в 1906 году был арестован, но сумел убежать за границу. Заболел туберкулезом, вынужден был жить на швейцарском курорте Давос. Был талантливым актером. Руфь Борисовна Вальбе вспоминала, что Елизавета Яковлевна Эфрон показывала ей вырезку из газеты с рецензией на спектакль по пьесе польского писателя Станислава Пшибышевского «Снег», где высоко оценивалась игра Петра Эфрона. (См. «Ариадна Эфрон. «История жизни, история души». В 3-х томах «Возвращение». 2008. Составитель Р.Б. Вальбе). После бегства за границу он был заочно приговорен к смертной казни, но в ответ на прошение о разрешении вернуться, чтобы умереть на родине, получил согласие. Вернулся тяжело больной. Марина Цветаева познакомилась с ним незадолго до его ранней смерти. Сергей и Петр были похожи, но Петр был на 10 лет старше и выглядел мужественнее. В 1914 году М. Цветаева посвятила Петру Эфрону несколько лирических стихов, сохранилось и несколько ее писем к нему, возможно, не отправленных, была полна горячего болевого сочувствия и тяжело пережила его смерть. Анастасия Цветаева подробно рассказала об этом в своей книге воспоминаний. Марина Цветаева писала посвященные Петру Эфрону стихи и после его ухода («Осыпались листья над вашей могилой, /И пахнет зимой…»). Сергей Эфрон тоже был болен этой тогда страшной болезнью (хотя периодически излечивался), и она, как писала в письме В. Розанову, «дрожала» над ним и тогда, и долгие годы потом.
С. Эфрон – Е. Эфрон 27 апреля 1929
60. Тихонов Николай Семенович (1896–1979) – русский советский поэт, прозаик и публицист. В молодости был учеником Н. Гумилева (о чем всю жизнь боялся упоминать), писал талантливые романтические стихи. В 1924 году М.А. Осоргин в своей статье в «Последних новостях» назвал Тихонова, Есенина и Цветаеву «лучшим трио современной русской поэзии» (1924, 23 октября). Но позднее Н. Тихонов стал официальным советским поэтом, и это сказалось на уровне его стихов. Самое известное его произведение военных лет – поэма «Киров с нами». В 1935 году Н. Тихонов был вместе с Б. Пастернаком в Париже на Международном конгрессе деятелей культуры в защиту мира. Он вспоминал о своих встречах с Сергеем Эфроном и с Мариной Цветаевой: «Марина Цветаева очень часто бывала на конгрессе, и мы с ней подружились. Ее муж был в то время секретарем Общества возвращения в Россию. И сама она была переполнена самыми добрыми чувствами» (Тихонов Н. Устная книга. ВЛ. 1980 № 8). Если Н. Тихонов имел в виду «добрые чувства» Марины Цветаевой к СССР, то он явно не понял ее трагически сложного состояния в то время, когда она советовалась с Б. Пастернаком, спрашивая о его отношении к страстному желанию ее мужа и детей уехать в Советскую Россию, а он, как вспоминал много лет спустя, «не знал, что ей посоветовать». Каких-то важных вещей Н. Тихонов не касается в своем рассказе. Тогда еще сравнительно молодой и эмоциональный, он ошибочно показался Марине Цветаевой более преданным миру лирики, чем Борис Пастернак, переживающий в тот момент тяжелый кризис, и она написала ему доверительное письмо, делясь своими переживаниями – разочарованием от изменившегося Б. Пастернака, чуть ли не «отрекающегося» от своей прежней лирики, и болью от возникшего отчуждения, особенно ранящего ее после многолетней горячей переписки. Но все оказалось не так: Б. Пастернак не отказался от лирики, а Н. Тихонов был совсем не тем человеком, каким показался ей в ту короткую встречу. Во время своего рокового возвращения в СССР она и подумать не могла о том, чтобы обратиться к нему – официально признанному – хоть за какой-то помощью (помогал ей, чем мог, именно Борис Пастернак), а позднее, в 1949 году, Н. Тихонов выступал с требуемыми официальной пропагандой разгромными речами против «безродных космополитов».
Сергей Эфрон – Б. Пастернаку 24 апреля 1930 года
61. «Я знаю, какой удар для Вас смерть Маяковского…» – Короткое письмо, отправленное С. Эфроном Б. Пастернаку после смерти Маяковского, проникнуто чутким пониманием и говорит об их доверительной близости. Если о многолетнем горячем эпистолярном романе Марины Цветаевой с Борисом Пастернаком (1890–1960) известно многое (см. «Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922–1936 годов. «Вагриус». Москва. 2004. Издание подготовлено Е.Б. Коркиной и И.Д. Шевеленко; Ариадна Эфрон. «Страницы былого». – «История жизни. История души». Том 3. М. «Возвращение»), то теплая дружеская переписка, возникшая в 1927 году между Борисом Пастернаком и Сергеем Эфроном, осталась почти не известной, хотя она частично опубликована в названной книге. Борис Пастернак очень тепло отзывался о Сергее Эфроне в письмах к Марине Цветаевой.
Марина Цветаева – Н.П. Гронскому 3го сентября 1928 г.
62. Гронский Николай Павлович (1909–1934) – талантливый молодой поэт, преданный друг Марины Цветаевой, восхищенный ею. Их дружба началась с того, что восемнадцатилетний Николай Гронский в начале 1928 года пришел попросить для прочтения ее книги, которых уже не было в продаже. М. Цветаева с благодарностью почувствовала его глубокий и пылкий интерес к ее поэзии и способность понимать, с этого визита началась их дружба. Они жили в парижском пригороде по соседству, часто ходили вместе на лекции (в частности, С. Волконского и А. Ремизова, по-разному, но одинаково высоко чтимых М. Цветаевой), на литературные вечера, в кинематограф, ездили в Париж. Были долгие прогулки с захватывающе интересными обоим разговорами, была его преданная помощь в бытовых делах (сохранились цветаевские записки на эту тему). Когда М. Цветаева с детьми уехала на лето на берег океана, началась их почти ежедневная переписка, продлившаяся в течение всех этих трех месяцев. В письмах совсем юного Н. Гронского видна глубина его личности и чувства к М. Цветаевой, своеобразие мировосприятия и высоко ценимая М. Цветаевой способность жить в книгах. (Переписка опубликована в книге: «Марина Цветаева. Николай Гронский. Несколько ударов сердца». М.: «Вагриус». 2008. Издание подготовлено Ю.И. Бродовской и Е.Б. Коркиной.) Отец Н. Гронского Павел Петрович был сотрудником газеты «Последние новости», где М. Цветаеву часто публиковали, они были хорошо знакомы, мать Н. Гронского была талантливым скульптором. Между родителями были напряженные отношения, это остро переживалось впечатлительным юношей, пытавшимся спасти семью. Эта тема занимает большое место в их переписке с М. Цветаевой, глубоко сочувственно (ко всем участникам) проникшейся этой ситуацией. Ко времени встречи с Цветаевой восемнадцатилетний Николай Гронский закончил Русскую гимназию в Париже и поступил под влиянием отца на факультет права. В дальнейшем, закончив его, он отдался своим настоящим глубоким интересам: начал работу над диссертацией о Державине (на факультете философии и литературы Брюссельского университета) и писал стихи, это было главным для него. Впоследствии М. Цветаева обнаружила в его поэме «Белладонна» державинские традиции. Поэма потрясла ее еще и потому, что в ней она «узнала» в Н. Гронском «своего поэтического сына». Но это случилось уже после смерти Н. Гронского (трагически нелепо погиб он, сбитый поездом в метро). Юный Н. Гронский посвятил М. Цветаевой несколько стихов. После смерти Н. Гронского М. Цветаева посвятила ему стихотворный цикл «Надгробие», эссе «Поэт-альпинист» и две статьи – «Посмертный подарок» и «О книге Н.П. Гронского «Стихи и поэмы». Отец Н. Гронского, навсегда сломленный гибелью сына, организовал вечер его памяти, где читалась поэма, и Марина Цветаева выступила с чтением своих посвященных ему произведений.
М. Цветаева – Р.Н. Ломоносовой
63. Ломоносова Раиса Николаевна (1888–1973) – меценатка, литератор. Жена известного русского инженера-железнодорожника, профессора Юрия Владимировича Ломоносова (1876–1952). Р.Н. Ломоносова была знакома с Борисом Пастернаком и его первой женой – художницей Евгенией, встречалась с ними в России, и он заочно познакомил их с Мариной Цветаевой, попросив Р. Ломоносову о помощи: «Все искал способа не затруднять Вас моей просьбой, с которой сейчас и начну, так как других путей не нашел. Ради Бога, исполните ее, если это вообще возможно, во всей точности. Сообщите мне, пожалуйста, кому бы из Ваших здешних родных или друзей я мог перевести сто рублей, и только в таком случае переведите такую же сумму Марине Ивановне Цветаевой по адресу (…) Она самый большой и передовой из живых наших поэтов, состоянье ее в эмиграции – фатальная и пока непоправимая случайность, она очень нуждается и из гордости это скрывает, и я ничего еще не писал ей о Вас, как и Вам пишу о ней впервые» (5 апр. 1928 г., Минувшее, 1989, № 8). Р.Н. Ломоносова сразу действенно откликнулась на просьбу Б. Пастернака, и уже 20 апреля М. Цветаева горячо благодарила ее за присланные деньги. Знакомство осталось заочным, переписка длилась около трех с половиной лет, и в архиве Р.Н. Ломоносовой сохранилось 22 цветаевских письма.
К статье С. Эфрона «Эмиграция»:
64. «Митина любовь» Бунина – Бунин Иван Алексеевич (1870–1953) – известный замечательный русский прозаик, поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1933 год. Сборник рассказов под общим названием «Митина любовь» впервые вышел в 1925 году. Марина Цветаева относилась к И. Бунину критически, а к его прозе сдержанно. Ариадна Эфрон, в отличие от матери, очень высоко ценила прозу Бунина, наслаждалась ею, любила в его прозе и все названное в статье С. Эфрона, и многое другое. Во Франции ее связывали со старым писателем теплые отношения. В воспоминаниях Ариадны Эфрон ярко воссоздан эпизод их прощания перед ее отъездом в СССР, когда И. Бунин, хотя и признался в собственной ностальгии, мудро отговаривал ее, поразительно конкретно предсказав многое страшное, что с ней действительно случилось.
65. «Золотой узор» Б. Зайцева – Борис Константинович Зайцев (1881–1972) – русский прозаик и переводчик – одна из последних крупных фигур Серебряного века. Сергей Эфрон явно недооценил это талантливое произведение, может быть, тогда еще не законченное. Последние главы его посвящены «Окаянным дням» 1917–1922 годов. Б.К. Зайцев действительно много писал о прежней России, в частности, написал множество беллетризованных биографий русских классиков («Жизнь Тургенева» (Париж, 1932), «Жуковский» (Париж, 1951), «Чехов» (Нью-Йорк, 1954), эссе «Жизнь с Гоголем» (СЗ, 1935, № 59), «Тютчев жизнь и судьба (К 75-летию кончины)» (Возрождение, 1949, № 1), представляющих несомненную ценность, но когда Сергей Эфрон сетовал, что ни один эмигрантский писатель не создал масштабного произведения о современности (о жизни российской эмиграции), он не знал, что как раз в мае 1926 года Б. Зайцев начал работать над большим романом «Дом Пасси» (вышедшем в Берлине в 1935 году), в котором широко представлена именно жизнь эмиграции.
66. «Алданов – историей» – Алданов Марк Александрович (1886–1957) – русский прозаик, публицист, автор многих очерков и романов на исторические темы, философ и химик. Был 13 раз номинирован на Нобелевскую премию. Его исторические романы переведены на 24 языка. Большую известность Алданов получил благодаря историческим очеркам, печатавшимся в газете «Последние новости» и посвященным как деятелям и событиям Французской революции, так и современникам-политикам. Был постоянным автором журнала «Современные записки». Современные ему писатели по-разному воспринимали его труды: они удостоились положительных отзывов Владислава Ходасевича, Георгия Адамовича, Владимира Набокова, Ивана Бунина, но и резких отзывов Георгия Иванова и Марины Цветаевой. Она очень резко отозвалась об исторических романах М. Алданова: «малость – не героев, а автора…» Это спорное суждение, но думается, что Цветаеву могли особенно покоробить «приземленные» прозаические трактовки всего связанного с судьбой Наполеона – темой, к которой у нее всю жизнь было особое отношение. Романы М. Алданова о сравнительно недавней российской истории («Истоки», «Самоубийство») созданы уже в другое время – в 50-е годы.
67. «Пять лет, как под гипнозом слушаем все тот же спор Керенского с Гессеном, Гессена с Милюковым, Павла Николаевича с Петром Бернгардовичем»:
– Керенский Александр Федорович (1881–1970) – государственный и политический деятель, юрист, публицист. В 1-м и 2-м коалиционном Временном правительстве (май – сентябрь 1917 г.) – военный и морской министр, с 8 июля – министр-председатель, с 30 августа – также Верховный Главнокомандующий. В какой-то момент Марина Цветаева поверила в него и написала прославляющие «молодого диктатора» стихи «…Повеяло Бонапартом / В моей стране» («И кто-то, упав на карту…»). На ее языке того времени это была высокая оценка. Много лет спустя при встрече в Париже (Керенский эмигрировал в июне 1918 года) Марина Цветаева прочла А.Ф. Керенскому эти стихи – он был польщен. С 1918 года А.Ф. Керенский в эмиграции (до оккупации Франции жил в Париже, после оккупации эмигрировал в США). Редактор газеты «Дни», издававшейся в Берлине и в Париже. В 1940 году после оккупации Парижа немецкими войсками Керенский переехал в Америку, где его жизнь закончилась в преклонном возрасте – в 1970 году. В 1942–1944 гг. написал неоконченную книгу «История России», охватывающую период с IX в. по март 1918 г. включительно. По заключению доктора исторических наук, профессора Г.Н. Новикова, подготовившего ее первую и до настоящего времени единственную публикацию (Иркутск, 1996. 504 с.), «История России» А.Ф. Керенского – это не труд профессионального историка, а прежде всего размышления политического деятеля – эмигранта о судьбе своего Отечества от его истоков до установления большевистской диктатуры. Это книга о мировой судьбе России. Писал мемуары, исторические исследования, готовил документальные публикации по истории российской революции. В 1936 году выступал в Париже с циклом лекций о гибели царской семьи, подробно вспоминая ход событий и уточняя свою роль и намерения (надежду спасти, выслав в Тобольск из опасного Петрограда). Марина Цветаева была на этих лекциях, задавала важные для нее вопросы (она готовилась к работе над Поэмой о Царской семье). После этого отзывалась о Керенском доброжелательно: «Невинен».
– Гессен Иосиф Владимирович (1866–1943) – юрист, публицист, общественно-политический деятель. Депутат 2-й Государственной думы, редактор журнала «Право», соредактор, совместно с П.Н. Милюковым, газет «Народная свобода» (декабрь 1905 г.) и «Речь» (февраль 1906 г.) В эмиграции с января 1919 года. С 1920 года председатель берлинского Союза русских писателей и журналистов, один из основателей издательства «Слово», издатель сборника «Архив русской революции», председатель берлинского комитета помощи русским литераторам и ученым. С 1935 года жил в Париже, в 1941-м эмигрировал в США.
– Милюков Павел Николаевич – см. Комментарии 45 к статье С. Эфрона «О добровольчестве».
– Струве Петр Бернгардович (1870–1944) – см. Комментарии 58 к письму М. Цветаевой к А. Тесковой от 21 февр. 1927 года.
68. «к сменовеховству» — Программным документом сменовеховцев стал сборник «Смена вех» (Прага, июль 1921 года.) В задачи этого движения входила переориентация интеллигенции по отношению к послереволюционной России – призыв к отказу от вооруженной борьбы и к признанию необходимости сотрудничества с новой властью. Сменовеховцы видели историческую миссию большевизма в восстановлении России как могучего государства, в котором постепенно станет возможным социально-экономическое и духовное развитие.
69. «полное незнакомство ни с Леоновым, ни с Фединым, ни с Всеволодом Ивановым, ни с Бабелем» – советские писатели, к творчеству которых Сергей Эфрон и его друзья проявляли интерес как к знаменательным новым явлениям. Думается, что особый интерес С. Эфрона мог вызвать сборник рассказов И. Бабеля «Конармия». Весной 1920 года по рекомендации Михаила Кольцова И. Бабель был направлен в 1-ю конную армию под командованием Буденного в качестве военного корреспондента Юг-РОСТа, был там бойцом и политработником. Сергей Эфрон, прошедший всю Гражданскую войну «с другой стороны» – и, как и Бабель, ведший подробный дневник, – мог читать «Конармию» с особым, не знакомым не воевавшим тогда, ощущением «узнавания» – и чего-то, что сам помнил, и многого нового, открывающегося ему при чтении этих рассказов, написанных так необычно, так талантливо, правдиво – и так далеко от «официальной» советской литературы о Красной армии в Гражданской войне. (Известно, что Буденный был очень недоволен этой книгой…)
Марина Цветаева – Наталье Гайдукевич
70. Гайдукевич Наталья – Об этой женщине и о сохранившихся цветаевских письмах к ней стало известно только в 2001 году, когда ее внук, живущий в Польше, приехал в Вильнюс и подошел к старому дому, где очень давно жила его бабушка. И хозяйка дома сказала ему, что обнаружила спрятанную за стропилами чердака пачку чьих-то старых писем, долго не знала, что с ними делать, но интуитивно почувствовала, что выбрасывать нельзя. Внук (писатель Владислав Завистовский) был потрясен, поняв, чьи это письма. Он рассказал об этом на цветаевской конференции в Доме-музее в Борисоглебском переулке, и его выступление стало поистине сенсацией. (Эти письма были опубликованы Л. Мнухиным с большим предисловием В. Завистовского, М. «Русский путь», 2002.) Оказалось, что Наталья Гайдукевич была дальней родственницей цветаевской семьи, хорошо помнила дом в Трехпрудном, но в те годы, когда бывала там, они не встретились с маленькой Мариной, бывшей в то время с больной матерью за границей. Но Наталья хорошо помнила Ивана Владимировича Цветаева и его старших детей. Общая память о Трехпрудном по-особому взволновала Марину Ивановну, и эти письма отличает необычайно – даже для Цветаевой! – доверительная интонация. Сохранились 12 писем 1934 года, хотя внук помнит рассказ бабушки, что длилась она до 1939 года, трагически изменившего всё в мире (в жизни Н. Гайдукевич – тоже: Польша была предана и разорвана…).
Марина Цветаева – Анне Тесковой (1937 г.)
71. «Словом, дорогая Анна Антоновна, будьте совершенно спокойны: ни в чем низком, недостойном, бесчеловечном он не участвовал». – Правота этого утверждения Марины Цветаевой доказана в подробном и убедительном расследовании, проведенном Ирмой Кудровой в названной выше книге (со многими именами и фактами, где в итоге исследования она называет имена реальных убийц И. Рейсса). В моей книге приводится много психологических доказательств этой правоты.
М. Цветаева – Л.П. Берии
72. П.А. Кропоткин (1842–1921) был соседом семейства Дурново по Старой Конюшенной – району дворянских особняков между Пречистенкой и Арбатом, он хорошо помнил дом Дурново, где бывал. В «Записках революционера» он написал о молодой Лизе Дурново (будущей матери Сергея Эфрона, что она «боролась два года с добродушными, боготворившими ее, но упрямыми родителями из-за разрешения посещать Высшие курсы, наконец девушка победила, но ее отправляли на курсы в элегантной карете под надзором маменьки, которая мужественно высиживала часы на скамейках аудитории вместе со слушательницами рядом с любимой дочкой. И, несмотря на бдительный надзор, через год или два она присоединилась к революционному движению, была арестована и просидела целый год в Петропавловской крепости» (Кропоткин П.А., Записки революционера… М., 1997. С. 535–536) П.А. Кропоткин написал много научных и публицистических книг, особенно знаменитой и признанной классической стала его «История французской революции». Многие труды П. Кропоткина посвящены вопросам этики революционера («Анархия, ее философия и идеал» (1896); «Нравственные идеалы анархизма» (1909). С молодых лет он одинаково активно занимался наукой и революционной деятельностью. Cтал инициатором «хождения в народ». На следующий день после сделанного им в Географическом обществе сенсационного доклада о существовании в недалеком прошлом Ледникового периода он был арестован за принадлежность к тайному революционному кружку и посажен в Петропавловскую крепость. Значимость его научного открытия была настолько важной, что по личному распоряжению Александра II ему предоставлена была возможность работать в тюрьме, где он написал большую работу «Исследования о ледниковом периоде». Тяжело заболев от напряженного умственного труда в тюремных условиях, был переведен в арестантское отделение военного госпиталя, откуда в 1876 году совершил побег и вскоре покинул Российскую империю. В многолетней эмиграции он много писал и вел огромную пропагандистскую работу: проводил лекционные туры в Англии, где жил, и в других странах (в США и в Канаде). Его выступления были посвящены и таким темам, как русская история и литература. На его лекции собиралось до 2400 человек. Активно выступал на рабочих и анархистских митингах – так, 25 июня 1903 года в Гайд-Парке, где собралось 25 тысяч человек, произнес пламенную речь против кишиневского погрома евреев в России. После Февральской революции страстно рвался в Россию и в июне 1917 года вернулся. Его торжественно встречали на Финляндском вокзале как легендарного великого революционера, «дедушку русской революции» – 60-тысячная толпа с флагами и цветами, почетный караул Семеновского полка с оркестром, приехали приветствовать министры Временного правительства (А.Ф. Керенский, П.Н. Милюков) и предлагали разные посты, от которых он отказался. Многое в происходящем в России ужаснуло его, особенно после Октября 1917 года и начала красного террора, он писал: «Полиция не может быть строительницей новой жизни, а между тем она становится теперь державной властью в каждом городке и деревушке. Куда это ведет Россию?» – писал он. Кропоткин предостерегал от последствий красного террора, ссылаясь на опыт французской революции. Пытался воздействовать убеждением – встречался с Бонч-Бруевичем, писал Ленину: «Если теперешнее положение продлится, само слово “социализм” обратится в проклятие».
73. Николай Морозов был близко знаком с Лизой Дурново в годы своего активного «хождения в народ». В книге Е.Ф. Жуликовой. «Е.П. Дурново. (Эфрон). История и мифы» приводятся отрывки статьи И. Жук-Жуковского, опирающегося на воспоминания многих участников тех давних событий – «Елизавета Петровна Дурново-Эфрон. Легенда о Лизе Дурново», опубликованной в 1929 году в журнале «Каторга и ссылка»: «Обобщая воспоминания многих народников, знавших Лизу, И. Жук-Жуковский утверждал, что богатая квартира Дурново была местом – пристанищем для народников-пропагандистов. Собравшиеся “в народ” переодевались здесь в крестьянское платье. Здесь были явки и встречи вернувшихся.(…) Однажды переодевавшегося Н.А. Морозова увидела мать Лизы и сделала дочери выговор. Та пригрозила, что, если родные будут следить за ней, она убежит из дома». Лиза “любила простой народ” и идеализировала крестьян – “главных носителей идеи социализма”, хотела разбудить их от спячки и указать дорогу к освобождению, ради чего была готова к самопожертвованию. О крестьянстве Лиза знала по стихам Н.А. Некрасова, о чем не раз рассказывала Н.А. Морозову…». Н.А. Морозов – одна из самых легендарных фигур. Он провел в заключении в общей сложности 30 лет, подолгу и в одиночной камере. За эти годы он написал множество научных трудов по химии, физике, математике, астрономии, философии. Его работы по химии высоко оценил Д. Менделеев, по физике – академик Игорь Курчатов, сказавший, что современная физика подтвердила некоторые важные гипотезы Н. Морозова. С 1918 года до конца жизни Н.А. Морозов был директором Естественно-научного института им. П.Ф. Лесгафта, принимал участие в разработке проблем, связанных с освоением космоса. Написал воспоминания «Повесть о моей жизни», о главе «Письма из Шлиссельбургской крепости» доброжелательно отозвался Лев Толстой. В 1939 году Морозов в возрасте 85 лет окончил снайперские курсы Осоавиахима и через три года участвовал на Волховском фронте в военных действиях.
74. Степня́к-Кравчи́нский Серге́й Миха́йлович(настоящая фамилия Кравчинский, псевдоним С. Степняк; 1851–1895 – выходец из дворян, революционер-народник, террорист, в 1878 году примыкает к подпольной организации «Земля и воля» и становится главным редактором первых четырех номеров газеты «Земля и воля. Социально-революционное обозрение». В нем публикуются работы многих народников, в том числе Г.В. Плеханова. Многие годы жизни Степняка прошли в эмиграции, умер он в Лондоне. Журналист, публицист, писатель и переводчик. Написал много публицистических и художественных произведений. Одно время был популярен его роман «Жизнь нигилиста» (в России после его смерти вышел под названием «Андрей Кожухов»). Автор писал, что его главной задачей было показать «душевную сущность этих восторженных друзей человечества». В основу книги «Подпольная Россия» легла серия очерков о российском революционном движении и его активных участниках. Сначала книга была издана в Италии, но затем переведена на многие языки и вызвала сочувственные отклики Э. Золя, Э. Доде, М. Твена, а в России – И.С. Тургенева и Л.Н. Толстого. О Лизе Дурново сказано в другой его книге – в «Записках революционера». Говоря о доме в Гагаринском переулке (по описанию С. Степняка-Кравчинского очень похожего на описанный в «Детстве» Сергея Эфрона родительский дом), автор с уважением и скорбью упоминает: «Здесь выросла известная революционерка Елизавета Петровна Дурново, вышедшая впоследствии за Якова Эфрона и трагически умершая в Париже в 1910 году». С. Степняк-Кравчинский в годы своего «хождения в народ» часто бывал в этом доме.