— Ева, мировое сообщество не считает это нашей заслугой, как и все остальное.
— А я все равно горжусь этим, — стояла она на своем.
— Хорошо. — Он улыбнулся. — Тогда, может, ты поедешь в Америку и будешь выступать вместо меня.
Джейсон прилетел в Нью-Йорк в конце мая. Впервые за последние почти десять лет он ступил на американскую землю. И ему было хорошо. По крайней мере, сейчас. Он вернулся в страну, где родился, в то место, по которому безумно скучал иногда. Но здесь еще и дом его родителей — на расстоянии звонка всего за десять центов.
Все несколько дней перед отъездом они с Евой мучительно думали о том, как ему вести себя с родителями и что делать, но так и не пришли к единому мнению. Она считала, что он должен поехать на Лонг-Айленд и увидеться с ними. Ведь только так, лицом к лицу, можно сразу все решить. Они посмотрят ему в глаза и все поймут. И все изменится.
Но ей легко говорить, а ему это сделать гораздо труднее. Он знает, что причинил родителям боль. И не важно, прав он был тогда или нет, все равно чувство вины не давало ему покоя.
И все же один разговор с Евой не выходил у него из головы.
— Пока ты не помиришься с родителями, так и будешь мучиться в душе. Все равно тебе придется сделать этот шаг, в противном случае ты никогда не повзрослеешь.
— Но мне уже почти сорок, — возразил он.
— Тем более пора уже опериться и стать взрослым.
Джейсон полдня просидел в своем гостиничном номере, но так и не решился снять телефонную трубку. Вместо этого он надел недавно купленный светлый костюм и вышел прогуляться. Он внушал себе, будто идет легким шагом по 5-й авеню только для того, чтобы поглазеть на витрины магазинов, в которых выставлена вся та роскошь, которая не по карману ни одному израильтянину. Однако, дойдя до 44-й улицы, он понял, почему его с такой силой тянуло сюда: здесь был Гарвард-клуб.
Джейсон годами не платил членских взносов, но его все же пропустили внутрь, когда он наплел, будто встречается с Эндрю Элиотом наверху в спортивном зале.
Он поднялся на лифте на пятый этаж и проверил по записи в журнале, кто сегодня вечером играет в сквош на корте. Так и есть, напротив строчки «семнадцать ноль-ноль» стоит фамилия «Э. Элиот, выпуск 1958 г.».
Он взглянул на свои часы — осталось ждать всего двадцать минут.
Эндрю не мог поверить своим глазам. Он пришел в восторг.
— Господи, Гилберт! Ты совсем не изменился. Я хочу сказать, мы тут все и полысели, и раздобрели, а ты выглядишь как чертов первокурсник. В чем твой секрет?
— А ты попробуй послужи на действительной военной службе десять лет, Элиот.
— Нет уж, благодарю покорно. Лучше останусь толстым — целее буду. Хочешь поиграть немного в сквош? Можешь взять мой корт и моего соперника в придачу — правда, он всего лишь биржевой маклер с излишним весом.
— Спасибо. Я бы с удовольствием — если достанешь мне какую-нибудь форму.
— Какие проблемы, старик, — весело ответил Эндрю. — А потом, может, поужинаем вместе?
— А разве дома тебя не ждет жена? — поинтересовался Джейсон.
— Нет, не ждет. Но не будем об этом.
Из дневника Эндрю Элиота
2 июня 1973 года
Как здорово было увидеться с Джейсоном Гилбертом после стольких лет разлуки! Но в то же время эта встреча меня смутила.
С одной стороны, внешне наш парень почти не изменился. Он по-прежнему выглядит двадцатилетним спортсменом — рядом с ним я острее, чем обычно, почувствовал, что совсем превратился в старый тюфяк.
И все же он стал совершенно другим человеком. Пытаюсь подобрать для него подходящее определение, но единственное прилагательное, которое приходит на ум, это «печальный». И хотя он явно счастлив в браке и обожает своих детей, но у него, похоже, пропал вкус к жизни, который был присущ ему в прежние времена. Конечно, он улыбался все время, пока мы вспоминали наши шальные выходки в студенческие годы. Но ни разу не засмеялся. И как мне кажется, теперь ничто не способно его рассмешить.
Разумеется, я представляю себе, как много он пережил за эти несколько лет такого, о чем ему сейчас не хочется вспоминать. В самом деле, будешь печальным после того, как убили твою невесту, а ты побывал в самой гуще военных действий. Но мне показалось, будто его гложет что-то еще, помимо этого, и я решил докопаться и понять. И тут, в какой-то момент, он сказал: «Энди, я не знаю, что мне делать».
Это меня просто потрясло, ибо я всегда считал: если на всем нашем курсе и есть человек, который знает, что ему делать, то это Джейсон. Ведь он всегда был таким целеустремленным, готовым пожертвовать кучей сверкающих наград, собранных им на своем пути, — лишь бы только его допустили к участию в Американских крысиных бегах. В сущности, он был лучшей крысой из всей нашей треклятой стаи.
Я догадался, какой груз давит ему на плечи, когда стал рассказывать ему, как вся пресса и даже обычные люди на улицах восхищались действиями израильской армии в ходе Шестидневной войны. Эта победа поразила воображение американцев, которые сразу вспомнили Давида и Голиафа.
На это он заметил, что журналисты, должно быть, переусердствовали, прославляя войну. Ведь, даже если ты знаешь, за что сражаешься, отнимать чью-то жизнь — это страшно. До сих пор ему не избавиться от мысли, что где-то на свете есть дети, которых лично он сделал сиротами.
Я сказал, что трудно, наверное, быть военным, если у тебя такие мысли.
Он взглянул скорбным взглядом — меня аж пробрало до самых пят — и тихо произнес: «Быть военным и оставаться человеком — невозможно».
До сих пор я, как и другие наши сокурсники, был убежден, будто я в полной мере ощущаю весь тот груз, который давит на нас всех: заглохшие карьеры, все эти закладные, разводы, тяжбы за право опекунства, непослушание детей и прочая ерунда. Я считал, будто именно это способствует возникновению кризиса среднего возраста.
Но в отличие от нас, тех, кто еще гоняется за славой и удачей, Джейсон хочет от жизни только одного — остаться человеком.
И он отнюдь не уверен, что это у него получится.
За первую неделю своего пребывания в Нью-Йорке Джейсону пришлось не менее двенадцати раз выступить перед совершенно разными аудиториями. Число его слушателей варьировалось от нескольких политиков до примерно тысячи членов общественной организации «Друзья Израиля», собравшихся на официальный завтрак в отеле «Билтмор».
Однако сюда пришли не только «друзья». Когда Джейсон отвечал на вопросы из зала, несколько сторонников «новых левых» обрушились на него с ярой критикой, обвиняя в том, что он является представителем «империалистической страны». Он спокойно ответил им, что Израиль и не помышляет об империи, он всего лишь хочет быть демократическим, как и остальные страны. И по его личному мнению, Израиль обязан будет уступить занятые территории — в обмен на признание арабами его права на существование.
Еще долго после его выступления люди не расходились, обступив трибуну со всех сторон. Они беседовали с ним. Пожимали ему руку. Желали всего самого хорошего. Наконец остались только двое — это была супружеская пара.
Он оказался лицом к лицу перед своими отцом и матерью.
Никто из них не решался заговорить первым. Но взгляды, какими они смотрели друг на друга, были красноречивей слов. В родительских глазах можно было прочесть любовь и восхищение. Его глаза светились нежностью и радостью. И всех объединяло страстное желание помириться.
— Привет, мам, пап. Я так… рад вас видеть.
— Ты чудесно выглядишь, Джейсон, — мягко произнесла мать.
— Да, наверное, опасности мне на пользу, — ответил он. — А вы, ребята, и сами неплохо выглядите. Как Джули?
— Хорошо, — сказал отец. — Она в Калифорнии. Замужем за одним адвокатом из Санта- Барбары.
— Счастлива?
— Вообще-то они с Самантой собираются переезжать этим летом. После бракоразводного процесса.
— Опять?
Отец кивнул.
— Джулия не изменилась. — И добавил осипшим голосом: — Мы… очень скучали по тебе, сынок.
Джейсон спрыгнул со сцены и обнял родителей. Долго они стояли так, прижавшись друг к другу.
— У тебя найдется время приехать к нам? — спросила его мать.
— Конечно, с огромной радостью.
На следующий день за ужином он показывал родителям фотографии Евы и двоих мальчиков. Они очень растрогались, увидев внуков, и порадовались счастливому браку своего сына.
— Можно, мы возьмем себе несколько фотографий? — спросила мать.
— Оставь себе все, — предложил Джейсон.
А потом признался:
— Вообще-то я привез их специально для вас.
Сразу же после одиннадцати мать, сославшись на усталость, отправилась спать, а Джейсон с отцом остались наедине — в первый раз за десять лет.
Джейсон собрался с духом и заговорил:
— Папа, я знаю, какую боль я причинил тебе и маме…
— Нет, — перебил его отец. — Если кто-то и должен просить прощения, то позволь мне сделать это первым. Я был не прав, что не прислушивался к тебе, не уважал твоих взглядов.
— Прошу тебя, пап…
— Нет, дай мне закончить. Ты преподал мне хороший урок насчет нашего духовного наследия. И я понял: можно быть стопроцентным американцем и в то же время оставаться евреем. Шестидневная война стала катализатором для многих людей вроде меня. Это был такой прилив гордости…
Он замолчал.
Джейсон не знал, что сказать. Отец продолжил говорить, но гораздо более тихим голосом:
— Я уже тогда знал, конечно, что ты участвуешь в боевых действиях, и безумно за тебя боялся. — Он поднял голову. — Господи, сынок, я так рад, что все обошлось и мы можем вот так с тобой поговорить.
Они обнялись.
Ева с мальчиками ждали, когда самолет совершит посадку в аэропорту Тель-Авива. Когда все обнимались и целовались, маленький Бен спросил:
— Папочка, а ты привез нам какой-нибудь подарок?
— Еще бы, Бенджи, конечно привез. Но самый лучший подарок вы увидите в октябре.