— А тебе это не особенно по вкусу? Понимаю. Он лодырь… это точно. Особенно в теперешнем своем виде или «аватаре». Они любят это самое буддийское слово. Ха, ха! Ведь ты небось помнишь его… Модник! Знаешь, вот как пшюты нынешние воротники стали носить и манжеты, ровно хомут на себе засупонивают, так и наш Элиодоша. Чтобы ему "последний крик" по идейной части был на дом доставлен.
— Последний крик? — повторил Заплатин.
— А то как же? Это так на бульварах называется. Мы ведь тоже почитываем. Даже и непотребные парижские листки. А ты как бы думал, ха, ха!
— Что же, собственно, Авив?
— А вот что… Дай по порядку. Элиодор тятенькину фирму теперь полностью представляет. Собственно маменьке оставлено все в пожизненное владение; но она ему — полную доверенность и удалилась на покой… даже и в Москве не обретается… а где-то, никак около Хотькова монастыря. Он к делу себя никогда не припущал и даже пофыркивал на обрабатывающую промышленность, как на дело низменное, хотя и необходимое, — однако бразды правления сейчас же взял в свои руки и, как ребята сказывают, довольно-таки дошлым себя аттестует. Папенькин капитал не спустит, особенно на дела общественные, альтруистические. Нет!
Да ведь нам с тобой и не нужно его подачек.
— Чем же он может быть пригоден?
— Повремени чуточку… Помимо того, что мне хотелось бы тебе поспособствовать… хорошо, чтобы около него был такой вот парень, как ты, Заплатин. Все-таки можно его, при случае, направить. Элиодор амбициозен; надо только умеючи подействовать на его амбицию.
— Шут с ним!
— Ты постой! Без всякого лебезенья… Ты всегда сумеешь его осадить. А скольких можно поддержать? Не так скоро опошлеет и окостенеет от своих миллионов.
Он вот и со мной начал заигрывать. Только бы я его не считал защитником нетерпимости… Как мы с ним свидимся — он мне сейчас: "Я сторонник абсолютно свободной церкви". И вот на днях, когда я завернул к нему насчет тебя, он говорит: "Будь я на твоем месте, Авив, я бы собственное свое согласие сочинил и занял место вероучителя". Вот он каков! Однако соловья баснями не кормят. Выходит так, что тебе, весьма и весьма, найдется работа, и притом продолжительная… сколько влезет. Подробности он тебе объявит.
— У самого Элиодора? По какой же части?
— По самой что ни на есть умственной. Он задумал нечто в громадных размерах. И предлагает по-видимому, с удовольствием — быть его сотрудником… за приличный гонорар. Я на это первым же делом поналег. Не знаю, очень ли он тороват; но объегоривать однокурсника мы ему не позволим.
— Ладно. Когда же с ним повидаться?
— Айда сейчас же! Он теперь, наверное, в конторе.
Они доехали на извозчике до того корпуса, где помещалась обширная контора фирмы: "Кузьмы Пятова вдова с сыном". Элиодора они нашли в кабинете, отделанном в стиле, который указывал на его новые художественные вкусы, — с выписными обоями вроде фрески и стильной мебелью из зеленоватого дерева с обивкой материей "libertu".
Он сидел за большим бюро, лицом к двери, и читал газету, когда они вошли.
— А! Заплатил! Сколько зим! Поздравляю с приездом.
Но сейчас же в тоне заслышалось то, что он не будет с однокурсником на "ты".
Заплатину так было удобнее, по крайней мере, не будет обязательных товарищеских отношений.
— Вот нас целая троица собралась, — сказал Щелоков, — все три — однокурсники.
— Как же, как же! — немного точно стесненный, заторопился Пятов.
Вид у него был точь-в-точь как воображал Заплатин, идя к Щелокову по Юшкову переулку. Он еще поприпух в лице, брился начисто по английской моде, с заметным брюшком, одетый в заграничный сьют при темно- красном галстухе. Рыжеватые волосы на голове с приподнятым «коком» были плотно острижены.
Тревожные карие глаза искрились из-за стекол pince-nez.
Толстоватые губы раскрывались часто в усмешку, в которой было больше самодовольства, чем дружеского привета.
Заплатин рассудил, без всяких прелиминарий, приступить к мотиву своего визита. Он желал этим показать и то, что Элиодор "an und fur sich" не интересовал его настолько, чтобы отыскивать его и вообще искать его приятельства.
— Щелоков передавал мне, — начал он, — что у вас, Пятов, — он нарочно назвал только по фамилии, по студенчески, — найдется подходящая работа. Что ж это, собственно?
И тон он взял суховатый, давая этим понять Элиодору, что знает ему настоящую цену.
— Совершенно верно, — отозвался Пятов и начал играть шнурком pince-nez. — Совершенно верно.
— Это… какая-нибудь научно-литературная работа?
— Да. Ни больше ни меньше как ряд этюдов по эстетическим теориям. Вещь будет обширная. Работы на целых три-четыре года. Теперь на очереди Адам Смит.
— Экономист? — остановил Щелоков.
— Он самый! Но ему принадлежит и целая эстетическая теория… В свое время он был весьма авторитетен. Только я не знаю… вы знаете по-английски, Заплатин?
— Знать так, чтобы ахти Боже мой, — не могу похвалиться.
Я начал на втором курсе по самоучителю. Читать могу… довольно свободно… особенно прозу, научную и беллетристику.
— Кроме самого текста, — продолжал Пятов, покачиваясь на кресле, — надо будет просмотреть целую литературу… и на других двух языках. По-французски и по-немецки вы читаете… я знаю. И делать выписки и справки по моим указаниям. Вот, в общих чертах, что бы я желал иметь.
— Штука для тебя выполнимая? — подсказал Щелоков, взглянув на Заплатина.
— Я думаю. Ничего особенно мудреного тут нет, — выговорил неторопливо Заплатин.
— Вот и столкуйтесь, братцы! А мне пора и восвояси.
Щелоков встал и начал с ними прощаться.
Уходя, он крикнул Заплатину:
— Заверни на минутку. Тебе по дороге.
— Больших переговоров, надеюсь, не надо будет, — начал
Пятов, когда они остались вдвоем.
"А все-таки ты поприжмешь меня", — подумал Заплатин, дожидаясь, какую плату заявит его будущий в некотором роде — "патрон".
V
От Нади Синицыной пришло вчера заказное письмо.
Она выезжает непременно в начале будущей недели.
Значит, надо оповестить хозяйку той «меблировки», где он нашел ей комнату, на Никитской.
Сначала они мечтали поселиться в одном доме, там, на Патриарших прудах, куда он въехал. Там он жил и раньше. Но номера оказались слишком запущенными. Он сам не выжил больше одного месяца.
Потом он стал соображать, что так было бы неудобно.
Наде — если она сразу поступит на курсы — надо будет подчиняться известным правилам. В студенческих номерах, во всяком случае, ей оставаться нельзя. Она еще там, у себя, говорила, что, быть может, попадет к дальним родственникам ее матери где-то на Плющихе или в одном из переулков Остоженки; но что она сначала хочет «осмотреться». Может, эти родственники окажутся и совсем "неподходящими".
Сам он переехал на Воздвиженку, где жил целых полгода на третьем курсе; а ей подсмотрел поблизости, на
Никитской, комнату со столом у старушки, у которой живут только молодые девушки — почти исключительно консерваторки или слушательницы "Филармонии".
Его меблировка, где когда-то жилось так весело и дружно, тоже изменилась. Хозяин тот же, но заведует номерами какой-то инородец, по всем приметам пройдоха, а не прежняя управительница Марья Васильевна
— старая девушка дворянского рода, некрасивая, больная и совершенно непрактичная, но добрейшей души, точно родная мать или старшая сестра для студенческой братии.
У нее в комнате бывали бессменно заседания "клуба".
Иные так днями просиживали до поздних часов ночи, ели, пили, жестоко курили, пели, возились с Марьей
Васильевной, проделывали над ней разные дурачества.
И очень затягивали свою квартирную плату, особенно те, кто там же и "столовался".
Номера теперь почище; внизу мальчик, исполняющий должность швейцара — не в таком развращенном виде, и
Петрушкин запах не так ударяет в нос; есть даже подобие ковра на лестнице.
И цены — процентов на десять выше.
Но прежняя жизнь канула. Студенческая братия водится, но Заплатин никого не знает. Все больше юнцы, из вновь поступивших, в форме с иголочки.
С каждым днем он чувствует себя, точно он постарел не на полтора года, а на целых десять.
Аудитория в одну неделю приелась ему.
Это грозило стать неизменным настроением.
Даже больше чем приелась. Ему было не по себе, почти жутко. Кругом все совсем незнакомые лица. Он кончит с теми, кто при нем дослушивал на втором курсе. Пять-шесть человек знакомых, так, шапочно…
Особого интереса и сочувствия ему, как «пострадавшему», от этих, знавших его хоть по фамилии, он не замечает.
А какой дух у массы он до сих пор распознать еще не может.
Из однокурсников очень немногие вернулись, а то так уж кончили, кто был меньше "на виду", чем он.
Раза два он был скорее предметом любопытства.
Среди ровесников все еще потеплее; но молодые преобладают.
Некоторые значительно «поумнели», другие — как выразился Кантаков — «зашибают» экономическими идеями; а к чисто студенческим интересам стали как-то по-другому относиться.
Не воображал он, что в каких-нибудь две недели по возвращении своем в Москву будет так одиноко себя чувствовать.
Не самолюбие, не суетность говорили в нем, не желание играть роль вожака, рисоваться своим прошлым — ничего такого он в себе не сознавал. Но он не знал, как ему поближе сойтись и с юнцами, и с теми, кто очутился теперь в его однокурсниках.
Самому отрекомендовываться или лезть на первый план — он не желал. Надо, чтобы это само собою сделалось.
Может быть, вдруг и наладится; а пока не то, совсем не то.
А ходить на лекции надо. Все те же педеля и «субы» и отметки посещений. Манкировать помногу — могут выйти и придирки перед допущением к экзаменам.
И вот сегодня, когда он должен пропустить целых две лекции, Заплатин как-то особенно расхандрился, спрашивая себя: неужели он только и добивается что того звания, которое ему даст государственный экзамен?