Жертвой был Данила Платонович.
Первоначально Груша наметил себе Папонова, но то был деятельный дурак, да еще и с инициативой, сочетание гибельное. Поэтому полковник погулял по этажам, пристально всматриваясь в лица – искаженные, унылые, придурковатые, потерянные, жалкие, светящиеся дурным оптимизмом, излишне одухотворенные, слишком овечьи, слишком козьи, слишком коровьи… В Бармашове он угадал правильные пропорции. Немного того, немного другого и очень много третьего. Третьим для Груши числилось отчаяние.
Он уже видел, что Бармашов произвел его в божественный чин и преданно ловит каждый звук, идет ли тот из гортани или из живота.
– Ты, Данилыч, сомневаешься, – говорил Груша, возбужденно прохаживаясь по палате и медленно заводясь от перспектив. – Это простительно. Думаешь, что уже ничего не сумеешь. Боишься, что придется бегать и стрелять, а у тебя не получится. Что ты не сможешь даже просиживать штаны в кабинете. Не волнуйся! Стрелять тебе не придется… Ты будешь жить дома, как и жил. Инвалидность, льготы – все это мы тебе оформим в два счета. У тебя будет только одно орудие: коробочка с кнопочкой. Одну-то кнопочку, большую и толстую, ты сможешь нажать?
Данила Платонович согласно кивнул. В белесой щетине на его подбородке подсыхала слюна.
– Вот и покажи, как ты это сделаешь. Представь, что у тебя коробочка с кнопкой. Как ты будешь нажимать?
Бармашов застенчиво улыбнулся. Это было просто даже для него, ему стало неловко. Указательным пальцем левой руки он так надавил на одеяло, что стало больно спрятанной под ним ноге.
– Молоток! – Груша потрепал его по плечу. – Вот и все!
– Мммм, – сказал Бармашов.
– Что дальше? – отозвался полковник. – Дальше к тебе пожалует группа здоровья… Отряд бронированных богатырей, спецназ. Твоя миссия закончится. Но она не такая уж безопасная, Данилыч. – Груша изобразил на лице внезапное беспокойство. – Понадобятся крепкие нервы. Потому что ты будешь работать приманкой. Но лучше же быть подсадной уткой, чем подкладной?
Груша умел плоско пошутить, когда требовалось.
В глазах Данилы Платоновича обозначилось напряженное ожидание. Оказывается, риск все-таки есть, потому что милиция. Без риска никак невозможно, дело ясное. Зато ему усиленно кивает и поддакивает протобегемот, полностью утешенный.
– Д-да, – вдруг вырвалось у Бармашова.
Груша восхищенно всплеснул руками.
– Ну, Данилыч! Мы с тобой еще наделаем дел.
Полковник Груша Яцышев оказался могущественной фигурой. Добродушное подобострастие, с которым военные как действующие, так и отставные, относятся к лечащим докторам, слетело с него начисто, едва он заполнил своей тушей добрую половину маленькой каморки заведующего. Обычно такие пациенты, когда их посылают на клизму или в барокамеру – как повезет – отдают честь, или воинское приветствие – как им будет угодно – и отвечают «Слушаюсь!», а потом разворачиваются и полустроевым шагом выходят в коридор.
Идиллия. Беспрекословное повиновение.
Не дай бог только, если что-то пойдет не так.
Если клизмы не окажется под рукой или сломается барокамера.
Но сейчас перед заведующим, который вдруг резко сократился в размерах, стоял не дебил-отставник, а сильно отягощенный полномочиями действующий оперативник. Поэтому всякие «Слушаюсь» остались в прошлом, как и сомнительный криз, не то действительно имевший место в жизни Груши, не то разыгранный по системе Станиславского вплоть до давления двести.
Заведующий предпочитал не связываться с Грушей.
Был у того гипертонический криз, не был – дело темное. Скорая помощь доставила полковника, когда давление у него уже стало очень хорошим. А уж зачем товарищу полковнику понадобилось оставаться в больнице вместо того, чтобы уехать обратно домой, заведующий выяснять не собирался. Груша был услужлив, громогласен, оптимизировал унылую больничную атмосферу, являл собой положительный пример благополучного выздоровления и вообще казался полезным, равно как и опасным. Заведующий помалкивал и ждал, когда полковник сам заведет разговор о выписке. Он же, как и положено приличному медику, умывал руки.
– Слушай, Семеныч, – добродушно обратился к нему Груша, не здороваясь. – У нас в палате лежит старикан, Бармашов фамилия. Данила Платоныч. Данилыч наш.
– Лежит Данилыч, – осторожно кивнул тот. – Что с ним?
– Пока ничего. Но тут пошел звон, что ты его думаешь в интернат оформить.
Заведующий недоуменно развел руками:
– А куда же я его дену? Еще неделя, и он будет ползать по палате, за стеночку держаться, и это – все. Больше рассчитывать не на что. У него никого нет, он помрет в своей квартире.
– Не дадим, – возразил Груша с обнадеживающей и ясной улыбкой. – Наше ведомство берет его на поруки. Мы его починим, как огурчик, – добавил он, не совсем понимая себя самого.
Заведующий, позорно урезанный до заурядного отчества, откинулся в кресле. Ему вдруг сделалось абсолютно все равно. Он с легким сердцем отправил бы на луну и Грушу, и Данилыча, и всю больницу.
– А и прекрасно, – сказал он гадючьим голосом. – Забирайте его, пожалуйста. Может, еще кого прихватите?
Груша хохотнул:
– Не мельтеши, Семеныч. Может, и прихватим, если развернемся.
Фраза кольнула неприятной двусмысленностью.
– Послушайте. – Семеныч метнулся вперед и улегся грудью на стол, будто качался на качелях. – Как это так «вы берете»? Может быть, вы и бумаги мне подпишете, опекунство оформите?
– Да считай, что уже. Знаешь ведь, что бывает сын полка? А у нас будет отец полка. Ты свои кляузы в дом престарелых порви и выкини, ладно?
Заведующий задумался. Может быть, этот Бармашов – какой-нибудь ветеран МВД. Или, что еще хуже, ГРУ. И возмущенное богатырское братство, поющее в голосе Груши басовой струной, брызнет прямо сейчас.
– Ему осталось лежать две недели. – Семеныч поймал взгляд полковника и поправился: – Ну, три. В общем, сколько понадобится. Напишите заявление на мое имя. Если не заберете и он тут пролежит до второго пришествия, мне придется защищать жопу. Она у меня давно железная и даже ржавая, а все-таки своя.
Только сейчас он заметил в руках у Груши целлофановый пакет. Полковник торжественно поставил сверток на стол, и тот почему-то не упал, а прилично и узнаваемо офигурился.
– Выпьешь, Семеныч, за мое хорошее здоровье. И за Данилыча.
«Земля ему пухом», – едва не сорвалось у заведующего с языка.
Данила Платоныч оставался в уме достаточно, чтобы понимать: с ним происходит чудо, здесь и сейчас. Чудеса вопреки расхожим представлениям нередко бывают лишены ослепительности. Они маскируются под серую обыденность и остаются незамеченными. И только от лица, очутившегося в эпицентре чуда, зависит, будет ли оно воспринято как таковое или причислится к череде причин и следствий. Чудо, даже спасительное и доброе, не особенно хочется признавать чудом. Потому что если оно истинно, то возникают основания полностью пересмотреть жизненный уклад и вести себя в согласии с вновь открывшимися обстоятельствами. А на такие вещи согласятся немногие. Тем временем чудо бледнеет, как радуга, и отступает за полог естественного течения жизни, и в лучшем случае остается в памяти слегка зудящей прорехой на месте выпавшего логического звена.
Данилу Платоновича, однако, в эту прореху засасывало.
Его жизнь уже изменилась, и преобразование еще не закончилось – наоборот, оно близилось к кульминации.
Груша не обманул Бармашова: никакой стрельбы. Это не означало, что Бармашов не окажется в эпицентре опасных событий – более того, он сам сделается этим эпицентром, уравнявшись в качестве камня соблазна с прилепившимся к нему непристойным словом. Этот тандем в известной мере представился символичным, когда Груша объяснил Даниле Платонычу, как именно тот будет играть роль наживки.
Бармашов лежал на родной, облегченно поскрипывавшей под ним кровати, укрытый родным стеганым одеялом до подбородка. В изголовье, на табуретке, стоял стакан клюквенного морса, который Груша собственноручно принес и поставил. Сам Груша временно поселился в кухоньке, на раскладушке.
– Поживу у тебя, пока не кончится организационный период, – бодро сообщил Груша. – Присмотрю за тобой. Дальше тебе, можно сказать, помогут…
Бармашову не понравился тон, каким было намечено это блаженное дальнейшее. Но чайник деловито посвистывал на старенькой плите, медведь дремал под часовое тиканье, а бегемот стоял с непроницаемым видом и личным примером призывал хозяина к такому же малахитовому спокойствию.
Полковник Яцышев всячески старался напустить на себя приличествующую случаю озабоченность, но это давалось ему с трудом. Очевидно, лечение пошло Груше на пользу, здоровье грозило разорвать его на пышные мясные куски.
– Видишь ли, Данилыч. – Груша смотрел в сторону и без надобности размешивал морс ложечкой. Предварительного согласия Бармашова было недостаточно, старика следовало посвятить в тонкости. – Оперативная обстановка такова, что на рынке жилья царит полный беспредел. Одиноких пенсионеров травят пачками. Гипнотизируют, спаивают, морят голодом. Появилась особая услуга: пожизненный уход в обмен на жилье. Сколько, по-твоему, протянет такой бедолага, если опекуну светит квартира? По моим наблюдениям – не больше полугода. В нашем РУВД создано специальное подразделение для борьбы с такого рода преступностью. Но это очень ловкие и осторожные гады, их трудно поймать с поличным. И мы решили, что нам нужен немощный, безобидный, зато бесстрашный помощник. Тебе, ты сам понимаешь, терять нечего. Если тебя оформят к инвалидам, ты там протянешь ноги через те же полгода. А здесь будешь состоять на казенном довольствии плюс пенсия.
– М-м-м, – произнес Бармашов будто мечтательно. – Блядь, ебать.
– А это наша забота, – отреагировал Груша. – Кнопки отменяются. Обойдемся без кнопок на коробочках, на технику фонды не выделили. И тебе проще. Достаточно постучать в стенку, как только почувствуешь неладное. Ну, я не знаю – у чая привкус какой-то особенный, или водку тебе принесут и будут настойчиво предлагать. Твоих соседей уже выселяют в зону повышенной комфортности. Со следующей недели там будет жить засада. Ты стучишь, и через минуту твоих недоброжелателей уже заковывают в браслеты.