Данила Платоныч пошевелился, запрокинул заросший подбородок, задрал кадык и воззрился на бегемота, спрашивая совета. Ему показалось, что тот на миг приоткрыл и медленно прикрыл глаза. Слепота не мешала скульптуре пребывать с Бармашовым в постоянном мистическом контакте. «А ведь не так уж я стар», – вдруг подумал Данила Платоныч, рассеянно отслеживая смеющееся платье, неизменно служившее фоном его раздумьям. Кто сказал, что он отстрелялся? И что сказала бы она, когда бы узнала, что он, герой ее короткого романа, ответил Груше отказом?
– А пока за тобой буду ходить я, – повторил тот.
Данила Платоныч поморщился, сделал усилие, помощь отверг и кое-как уселся на кровати. Он посмотрел на полковника прямо и смело. Груша немного двоился у него в глазах, но не слишком. Бармашов протянул ему левую руку, имея сказать, что готов заключить сделку. Груша машинально протянул правую, и вышло черт-те что.
Время ползло, и быт налаживался соответственно. Груша подарил Бармашову ходунки: нечто вроде тележки с тугими колесиками. Данила Платоныч вставал, брался одной рукой за поручень и осторожно катил-шагал в прихожую, в кухню, где вещи приветствовали его и робко интересовались: не слишком ли велика опасность, на которую согласился домохозяин? Не перейдут ли они в собственность злых людей? Помойка для всей этой утвари была таким же загробным кошмаром, как преисподняя для живых – геенна в обоих случаях.
Груша нисколько не мешал Даниле Платонычу, и тот временами начинал даже недоумевать: и как это вышло, что он не сожительствовал с Грушей всегда? В доме воцарилось общее приподнятое настроение; кипучего оптимизма полковника хватало на всех. Груша мало того что ходил за Данилой Платонычем, как обещал, но и подкармливал его, развлекал очень смешными историями про аресты, изолятор временного содержания и Владимирский централ, автоматически переходя на песни о последнем. Принес проигрыватель, чтобы смотреть цифровое кино, но оказалось, что телевизор у Бармашова очень старый и не умеет этого делать. Полковник ничуть не расстроился и пересказывал Бармашову кинокартины так живописно, что выходило едва ли не лучше, чем на экране.
Между тем незримые метаморфозы, происходившие за стеной, завершились. Прежде там проживал кто-то, кого Бармашов недолюбливал. Этот невидимка имел обыкновение внезапно взрыкивать и неразборчиво реветь, словно в шутку пугал кого-то маленького. Иногда Бармашову удавалось расслышать испуганный писк. Потом ревун так же внезапно замолкал. Эти всполохи досаждали Бармашову своей беспорядочностью и бессмысленностью. Ничто, бывало, не предвещало грозы, и вдруг бушевало: убывало с работы, какое-то время сидело тихо, чем-то ужинало, а потом приходило в вокальное настроение – и начиналось.
Теперь за стеной воцарилась волнующая тишина.
Лежа без сна, Бармашов старательно прислушивался: не скребется ли что. Ничто не царапалось, в засаде участвовали записные молчуны.
– М-м-м, – промычал однажды Данила Платоныч, показывая рукой на стену и пожимая не то плечами, не то животом.
На это Яцышев ему подмигнул.
– Не веришь? А вот мы посмотрим сейчас.
Он подошел к стене и с размаху ударил в нее кулаком, после чего с видом фокусника сел на кровать.
– Ждем, – сказал Груша.
Ждали недолго. Не прошло и минуты, как входная дверь вместе с косяком вывалилась в прихожую, а из клубов едучей пыли выросли два здоровяка, похожие на роботов из будущего, вооруженные автоматами и ножами.
– Отставить. – Груша щелкнул секундомером, который, оказывается, спрятал в кулаке. Он произнес это вовремя, потому что тревога не была объявлена учебной.
Бармашов сидел в оцепенении и думал о погубленной двери. Он рано успокоился. Он тешил себя иллюзиями на тему замечательности своего будущего с ограниченными возможностями, но в глубине души всегда знал, что прежняя жизнь осталась за чертой. И опасность, грозившая чайнику, часам и бегемоту, никуда не исчезла. Она лишь отступила под предлогом маневра и теперь нащупывала бреши в обороне.
Груша натаскивал Данилу Платоныча ежедневно.
Полковник съехал с квартиры, ныне оперативной, но продолжал регулярно навещать Бармашова. Когда съезжал, закатил отвальную: из-за стенки пришли вооруженные соседи, которых он пригласил, и под торжественные тосты состоялась не менее торжественная передача Данилы Платоныча с рук на руки. Закусив огурчиком собственноручного посола, Груша наказал бойцам являться по первому требованию живца. Один удар в стенку должен был означать бытовую надобность, два – боевую.
– Один и два, – втолковывал раскрасневшийся Груша Бармашову. – Усваиваешь? Иначе так и будем двери чинить.
Данила Платонович уже восстановил пошатнувшуюся было способность считать до десяти, но все равно взволнованно мычал и отплевывался, когда с языка его слетало опротивевшее бранное слово. Он хотел показать, что ему неловко беспокоить воинов по пустякам: заварить чаю, поднять с пола размотавшийся туалетный рулон, заправить в пододеяльник одеяло, погасить свет.
– Не комплексуй, Данилыч. – Груша пренебрежительно махал рукой. – Они на то и приставлены. Если понадобится – и колыбельную споют. Это же ненадолго, скоро у тебя появятся профессиональные опекуны…
И все зловеще заусмехались и начали перемигиваться, а Бармашов ощутил, как его желудок сдавила чья-то ледяная горсть. Там, внутри него, тоже кто-то тренировался, восстанавливался после тяжелой болезни, разминал ему желудок, как маленький мячик для лечебных физкультурных упражнений.
– А… ну, это… – стараясь говорить, Бармашов боднул воздух. Не во что упереться рогом, никакого сопротивления, всюду провал. – Блядь, блядь, блядь…
– Боится, что не успеет постучать, – объяснил Груша оперативникам. И вытянул губы трубочкой, раздумывая над ответом. – Ничего не поделаешь. – Ответ был один, неутешительный. – Нельзя, Данилыч, подстраховаться на все случаи жизни. Надо оставить лазейку и для судьбы. А кто тебе обещал, что риска не будет вовсе? Милиция есть милиция, со всеми вытекающими…
– Мозгами, – весело договорил один оперативник и сразу смолк, напоровшись на пасмурный взгляд руководителя отряда. Груша имел право шутить, а вот остальные – нет.
– Тренируйся! – Полковник дружески хлопнул Бармашова по опущенному плечу. – Анекдот помнишь? То-то. Чтобы выиграть в лотерею, надо хотя бы купить билетик.
И они ушли, хорошенько прибрав за собой, тщательно вымыв посуду и вернув стаканы на прежнее место, в буфет.
Когда квартира опустела, Данила Платонович, держась за стенку, доковылял до разоренной постели, сел и принялся сверлить взглядом бегемота. Он бы охотно подержал его в руке, но для этого приходилось пересечь комнату, а Бармашов уже смертельно устал. Бегемот стоял, слегка пригнув голову.
Данила Платоныч рассматривал его и не без удивления отмечал, что пропитывается совершенно иными чувствами, непохожими на любовные и нисколько не ностальгическими. В нем расцветала мстительная ярость, разгорался ледяной огонь. Если кто-то вычеркнул Бармашова из списка живых и деятельных, то допустил непоправимую ошибку. Данила Платонович в полной мере воспользуется выпавшей ему возможностью и, несомненно, победит других людей, вдруг ставших сильнее Бармашова.
Возбужденные мысли завели его в дебри, где жили одни восклицательные знаки и многоточия. Увидев, что делать им в этой глуши нечего, мысли разбрелись кто куда, и осталась одна взбесившаяся пунктуация. Вместе с нею, молодцом среди овец, отплясывало то самое непобедимое слово.
Объявление заработало очень быстро.
Газета еще куталась в пачки, нераспакованная, и киоскеры только прицеливались ножницами, чтобы разрезать шпагат, а телефон уже бился в истерике.
Груша снова сидел рядом с Бармашовым, восторженно улыбался и отвечал на звонки. Он представлялся племянником из Иванова, который счастлив посидеть с дядей, и жить с ним вечно, и даже умереть с ним в один день, но дела вынуждают его вернуться домой.
Телефонная трубка щебетала, каркала и квакала. Данила Платоныч вытягивал шею, прислушивался, и Груша легонько толкал его в любопытствующий подбородок, чтобы не сопел.
Кандидаты не устраивали Грушу. Уже позвонили десять человек, и всем было отказано.
– Рыба играет, ходит кругами, – объяснил полковник. – Я говорю про крупную рыбу. Всякая сердобольная мелочь лезет, хотя такая же хищная, только о метрах мечтает. У меня, дорогой мой товарищ, профессиональный нюх. Я щуку чувствую. Але! Да! Точно так! У вас что, насморк? Нет, будьте здоровы… Я… в смысле – прощайте. Ваш голос не вызывает у нас доверия…
Слушая его, Данила Платонович понемногу завелся. Охваченный азартом, он сидел вплотную к полковнику и почесывал себе череп здоровой рукой. Люди, которых Груша отбраковывал, начинали его раздражать. Куда они лезут? Он уже не довольствовался образом неопрятной, хищной и хамоватой охотницы за квартирой. Воображение распоясалось. Ему хотелось увидеть откровенного разбойника: волосатого, свирепого, с кривыми ножами в обеих руках. А если это будет женщина, то пускай демоническая: в красной косынке, с полуперекушенной папиросой в золотых зубах.
Двенадцатый звонок заставил Грушу прислушаться внимательнее. Он не перебивал, а только хрюкал с некоторым сомнением. В трубке удвоили напор, и Бармашову казалось, что там спрятался влюбленный кузнечик: стрекотание невидимой собеседницы слилось в длинную неразборчивую трель.
Грушино хрюканье прекратилось, и Груша сдался, замурлыкал.
– Хорошо, Полина Львовна. Мы очень рады с вами познакомиться. Запишите адресочек и приезжайте…
Бармашов замер. Скоро он увидит настоящую преступницу. Мало того – останется с ней наедине, нос к носу. Обманчиво и соблазнительно слабый. Половина рта у Данилы Платоныча сложилась в коварную улыбку. Груша положил трубку, встал, широко потянулся. Для убедительности он подразделся: не особенно свежая майка, вытянутые на коленях тренировочные штаны, огромные китайские – контрабандные-конфискованные – тапки в виде собак, выглядывающих из почтовых конвертов.