– Опытная няня, – объявил он. – Полина Львовна – медсестра с тридцатилетним стажем. Сильно верующая дама, и ее глубоко взволновал наш призыв. Но только жить ей почему-то негде.
– М-м-м, блядь, – задумался Бармашов.
– И не говори, Данилыч. Вот не везет хорошим людям – и точка! Ну, теперь у нее все наладится… Она так считает.
Груша ходил по комнате, похохатывал и время от времени дергал головой, будто в недобром изумлении, и малиновые щеки мотались туда-сюда. Он превратился в пружину затвора. Создавалось впечатление, что он лопнет, не дождавшись няни.
Телефон зазвонил в тринадцатый раз, и Груша снял трубку, придавил рычажки, а трубку оставил лежать.
– Кто рано встает, тому Бог подает. Вакансия занята, – сказал он весело телефону, который притих в ужасе. Операция, назначенная к началу вот-вот, постепенно раскрылась и стала понятна всем предметам домашнего обихода. До сих пор звучали сплошные разговоры – тревожные, безусловно, но страшное выжидало в неопределенности. Его не было видно. Обозначалась идея страшного, Протострашное, над которым раздумывал протобегемот, но мир материальных вещей сохранял известную беспечность. Теперь в комнате потемнело. Темный ангел медленно проплыл за окном, и крылья его, простершись, ненадолго застыли; повеяло смертью не понарошку, а по-настоящему.
Данила Платоныч сидел на кровати бесстрастно, подобный статуе. Груша умышленно не побрил его, не подмыл, не вычистил зубы и даже покормил не особенно щедро, чтобы в глазах поселился голодный блеск. Страдание Данилы Платоныча обогатилось дополнительной достоверностью. В зрительном зале погасили свет, умолкли подготовительные брюшные вздохи из оркестровой ямы. Дирижер, объявившийся в световом пятне, поклонился, вскинул руки и замер.
Полина Львовна, медсестра со стажем, мгновенно заполнила собой квартирку Бармашова, да так, что даже могучему Груше пришлось подвинуться.
Это был сгусток энергии, божество нескончаемой бодрости, генератор болтливого оптимизма. Среднего роста, кубических очертаний, в заломленном зеленом берете она, не раздеваясь, волчком понеслась по жилым квадратным и кубическим метрам. Атмосфера задрожала от восхищенных рукоплесканий, Полину Львовну радовало все – даже веник, которым особо пользовались, когда отключали воду и унитазный бачок иссыхал; даже самый паралич Данилы Платоныча.
– Какие мы молодцы! – нахваливала она беспомощную руку, поглаживала дрожащую ногу. – Давно я не видела таких молодцов! Мы с вами славно заживем! У нас дело быстренько пойдет на лад!
Полина Львовна деловито повернулась к полковнику, который следовал за нею хвостом, не поспевал и находился в состоянии почтительной оторопи.
– Он ведь соображает? – осведомилась она деловито. – Юрист не откажется бумагу составлять? Впрочем, у меня есть надежный человечек, и если нужно…
– Нужно! – воскликнул Груша. – Обязательно, обязательно пригласите вашего человечка. – И он сглотнул слюну. – Мы заплатим. Не хочется, знаете ли, мороки, а то ведь начнется кошмар с этими юристами. Я их с детства ненавижу.
– Дедушка! – окликнула Бармашова Полина Львовна. – А ну-ка, давайте деятельно участвовать! Вашу квартирочку обсуждаем, не чью-нибудь. Будем составлять бумагу. Завещание. Вы не против?
– Блядь, – сказал Бармашов.
Полина Львовна шутливо погрозила ему пальцем.
– Я помогу, – суетливо вмешался Груша. – У меня доверенность есть. Я все документы достану, какие нужно, вы только назовите.
Он очень похоже изображал родственника, бесконечно довольного перспективой скорого избавления от обузы, но вместе с тем сострадательного. Полина Львовна, печатая шаг, вступила в кухню.
– Это таблеточки? – прищурилась она на разноцветные пузырьки. – Что же мы тут кушаем, какие лекарства? – Обнаруживая высокий профессионализм, она принялась снимать пузырьки со стола один за другим, подносить к глазам, а маленькие круглые очки уже взлетели на лоб. – От сердца. От диабета – у нас диабет, вот оно как. От головы. От давления. Для давления… Ну, ничего. – Она облегченно вздохнула. – Все это мне прекрасно знакомо, все я знаю, во всем разберусь. А что же вы сами не поучаствуете, за квартирку-то? – неожиданно спросила Полина Львовна у Груши.
Тот вытянулся во фрунт и радостно гаркнул:
– Рад бы стараться, но не имею возможности! Отягощен семейством. В Иванове, городе невест. Видит око, да зуб неймет. Не могу отсутствовать. Жильем обеспечен.
Полина Львовна смотрела на него подозрительно. Но в итоге что-то про себя решила и отказалась вдаваться в детали.
– Мы это оговорим на бумаге, конечно, – заметила она. – Поймите меня правильно, люди бывают разные. Потом начнутся претензии, притязания…
– Блядь, – снова вырвалось у Бармашова при слове «потом».
– Клянусь. – Груша сделался очень серьезным. – Клянусь не притязать. Претензий не будет. Мы все оговорим непременно, меня нет, меня никогда и не существовало.
Он отвел Полину Львовну в угол и там зашептал:
– Не по-божески это, ужасно стыдно, и мне себя загрызть хочется, честное слово, но знали бы вы, как он мне надоел! – Груша закатил глаза. – Не представляю, как вы с ним поладите. Капризный, сволочной, вредный… Возьмет и нагадит нарочно, если что ему не по нраву.
Бармашов не был ни капризным, ни сволочным, но полковник наказал ему таковым стать. Чтобы не затягивать операцию и побыстрее спровоцировать финал.
– Ничего страшного! – вскричала Полина Львовна и легонько ударила Грушу в грудь. – У меня нервы крепкие. У меня не похулиганит. У меня все, которые безобразничают, через пять минут становятся шелковые.
Груша немного присел, нырнул под ее толстую руку и гусиным шагом прошел на свободу. Он выпрямился и начал смущенно переминаться с ноги на ногу.
– Тогда… Вы позволите удалиться? Я ненадолго, пока вы тут устраиваться будете, то да се. Душа истомилась, – признался он, снова шепотом. И нанес себе по горлу щелчок.
Желание заботливого брата не вызвало в Полине Львовне никакого отторжения.
– Конечно. Идите. Это тоже нужно. – Она заговорила отрывисто, одобрительно-агрессивно, как будто вела с кем-то спор. – А как же иначе? Мы разве не люди? Все люди.
Она возвратилась в состояние неистового волчка, и у Данилы Платоныча потемнело в глазах. Но верный Груша, прятавшийся за ее спиной, корчил рожи, и Бармашову полегчало. Груша обеими руками зажимал себе рот и уморительно давился хохотом. Вся его туша сочилась восторгом, на лбу выступила роса. Полковник побежал одеваться, и Бармашов подумал, что на сей раз тот сказал Полине Львовне чистую правду. Операция началась блестяще, и Груша намеревается навестить соседей, чтобы выпить у них за успех и обсудить виды на будущее. Несомый невидимыми крылами, он выпорхнул из квартиры, не попрощавшись.
Полина Львовна резко остановилась перед Бармашовым и уставилась на него, уперев руки в бока. Слабое тиканье часов превратилось в оглушительный перестук часового механизма, присобаченного к бомбе.
Данила Платонович не находил в себе способности думать о чем-то другом, кроме как о способе, которым его начнут убивать. Больше всего на свете он теперь боялся подушки. Он догадывался, что Полина Львовна, договоренность с которой была подписана головокружительно быстро, не станет в него стрелять или выбрасывать из окна, не будет и резать. Насчет окна он, правда, не был вполне уверен: подоконники низковаты. Старичок может высунуться, чтобы подышать воздухом, и вывалиться. Но задушить его подушкой намного удобнее, и Бармашов, будь его сила и воля, спрятал бы все подушки, включая ту, на которой спал сам. Особенно беспокоила его маленькая думочка, черная, атласная, доставшаяся от мамы, с вышитой малиновой розой. Если накрыть Бармашова этой думочкой, то он не успеет ударить в стенку.
Не спрятать ли под матрацем нож? Груша строго-настрого запретил ему самовольничать, это во-первых. Во-вторых, Полина Львовна уверенно вела хозяйство и рано или поздно заглянула бы под матрац. По правде сказать, с Данилой Платонычем почти еженощно происходили урологические казусы, и матрац теребили постоянно, перестилали, воркующим голосом укоряли Данилу Платоныча и сразу же намекали, что ему не следует огорчаться из-за таких пустяков. Скоро все кончится. Полина Львовна была уверена, что Бармашов понимает этот обещанный конец как неизбежное выздоровление, но тот делал иные выводы и приходил в уныние.
Через несколько дней после вселения Полины Львовны выяснилось, что новое место жительства ей все больше и больше нравится. Данила Платоныч содрогался, видя, как эта коварная женщина заводит часы с медведем и обрабатывает бегемота влажной тряпкой. То, что эти предметы не выскальзывали у нее из рук и терпели лживую ласку, Бармашов расценивал как измену.
В своем общении с квартировладельцем, которому не так уж долго осталось владеть квартирой, но все-таки – неопределенно долго, и потому утомительно долго, Полина Львовна избрала традиционный стиль: бодрое ворчание-воркование, уместное как в доме для престарелых, так и в яслях. Она исправно ухаживала за бестолковым Бармашовым, играла с ним в развивающие, по ее мнению, игры, варила отвратительные супы, которые он поедал через силу, с ложечки, умышленно кивая на левую руку – якобы он не умеет держать ею ложку, но это была неправда. Еще Полина Львовна регулярно звонила Груше, и тот многочисленными техническими средствами добивался иллюзии междугородного звонка, тогда как на деле частенько сиживал за стенкой, сосредоточенно кивал в ответ на доклады Полины Львовны и потихоньку прыскал в огромный убийственный кулак.
Данила Платонович постепенно разочаровывался. Он видел себя важнейшей деталью сложного капкана; он, в конце концов, был залегендированным агентом. Он даже сумел убедить себя в предпочтительности своего нынешнего состояния. Он хотел сгореть, как свеча. И в то же время не хотел. Временами ему гораздо сильнее хотелось сидеть по-паучьи, на окраине паутины, и злорадно посмеиваться над идиотскими мухами. Все чаще говорил он себе, что силен. О том, что он всемогущ, Данила Платоныч пока еще не говорил. Но неуклонно приближался к этому выводу. Таких агентов не было нигде и никогда, он первый. Он уникален, и его имя войдет в милицейские учебники. Его будут называть в одном ряду с Матой Хари и Кимом Филби, через запятую; о нем снимут многосерийное кино.