Но вот входила Полина Львовна с тарелкой борща – жуткого, багрового клейстера – и начинала набивать Бармашова этим рискованным блюдом. Миражи рассеивались, и Данила Платоныч ударялся в бесславную физиологию.
Поэтому он замер от восторга, когда краем глаза – тем, с которого сохранилось зрение – усмотрел, как Полина Львовна, воровато оглядываясь, меняла таблетки в баночках. Пилюли были похожи между собой, и подмена осталась бы незамеченной.
Задыхаясь от возбуждения, Бармашов дважды постучал в стенку. Неслышно заревел бегемот, заурчал медведь, свистнул чайник, шлепнулся веник. Милицейский отряд ворвался в квартиру, когда Полина Львовна несла Даниле Платонычу таблетку в одной руке и воду – в другой. Полину Львовну сбили с ног, уложили ничком и заковали в наручники. Она только кричала, как это свойственно злым и разоблаченным людям: «Ненавижу, ненавижу!» И билась, подобно змее, что казалось удивительным при ее контурах, но фальшивая шкура сползла с нее, как с той же змеи, а под шкурой обнаружился клокочущий черный ад.
Многие люди с колыбели убеждены в своем могуществе, но эта убежденность таится, не доходя до ума, разуверенная и запуганная мировыми явлениями, которые совершенно с нею не согласуются. Нужен толчок. Нужна, если угодно, инициация в той или иной форме, и это хорошо понимают даже отсталые дикари. В конце концов, употребление в пищу райского яблока тоже было инициацией, за которой потянулись все остальные посвящения с озарениями.
Еще накануне Данила Платонович просыпался и приходил в ужас от того, что проснулся.
Теперь он ликовал, как дитя. Всходившее солнце, напоминавшее макушку великана, который медленно поднимается с корточек, сулило ему приятные сюрпризы, предупреждало о новых победах. Бармашов окончательно поверил, что в немощи он обрел силу, о какой не мог и мечтать, когда пребывал в добром здравии.
Груша объявил ему благодарность перед строем. Все было очень серьезно. Пришли вооруженные соседи, выстроились перед постелью Данилы Платоновича, вытянулись в струну. Груша вышел на середину комнаты, раскрыл адрес, прочел скупые казенные слова. Тем важнее они прозвучали для Бармашова: он сумел впечатлить даже Канцелярию, собирательный образ. И Канцелярия признала его заслуги, и коротко, отрывисто поклонилась ему.
– Вы задержали опытную преступницу, товарищ Бармашов. – Груша говорил официально, да только из глаз его струился добрый свет, и Бармашов понимал, что даже официальность призвана доставить ему удовольствие. – Вы действовали оперативно. В подъезде уже дожидались сигнала сообщники злоумышленницы. С большими чемоданами, – многозначительно пояснил Груша. – В общем, благодарю вас за службу, Данила Платонович.
Полковник протянул ему правую руку для взаимопожатия. Бармашов снова неловко вцепился в нее своей рабочей левой.
Он захотел ответить: «Служу Советскому Союзу», но вспомнил, когда слова уже готовы были сорваться с его обложенного налетом языка, что полагается говорить «Служу России», и переделывать пришлось уже на ходу, а речь не поспевала за мыслями, и все закончилось «ебаной блядью».
– Теперь, – сказал Груша, – мы с вами можем выпить наливочки, товарищ Бармашов.
Данила Платонович уже сообразил, что наливочка эквивалентна повышению в звании. В его голове сверкнула отчаянная мысль. Он поднял руку и медленно погладил себя сперва по одному плечу, потом по другому. Надежды на то, что полковник его поймет, было мало. Но Груша понял. У человека не так много потребностей, чтобы полковник ГРУ, пусть и бывший, не сумел в них разобраться.
Он погрозил Бармашову:
– Ты, Данилыч, непростой старик! Но и я не пальцами изготовлен…
Груша перевернул лист, взял новый, поднес к лицу Бармашова.
– Сможешь прочесть?
Тот виновато замычал: нет, не сможет.
– Так я и думал, – вздохнул Груша. – Это, Данилыч, еще один приказ. Ты ведь у нас ефрейтор запаса, верно? Данным приказом ты производишься в лейтенанты. Автоматически, минуя всякую промежуточную шелупонь.
Бармашов впился глазами в китайскую грамоту. Может быть, оно и правда, а может быть, и нет. Кто его знает, что там написано. Может быть, это вообще бухгалтерская ведомость на аванс. Но подобные мысли приходят в здоровую голову, а здоровая голова не пойдет на такие изощренные и опасные операции с недвижимостью. Груша попросту отказал бы здоровой голове. Зато больная голова запросто может обойти прапорщика и сделать головокружительную карьеру, всего-навсего постучав кулаком по стене. Бармашов перевел взгляд на бегемота и мысленно произвел его в сержанты; потом присвоил звание капитана часам и медведю, одно на двоих; очередность воинских званий перепуталась, как перепутался алфавит и нарушился счет; Данила Платонович плохо помнил, кто за кем следует, и понимал только, что не властен над высшим офицерским составом, да и его перепутал со старшим.
Чтобы не мучиться, он, человек сугубо штатский и вдруг, как это часто случается в преклонные годы, воспылавший страстью к солдатчине, призвал на военную службу все, что находилось в доме, единым списком. Бегемота он поставил полковником, которому подчинялись все, даже веник-генералиссимус, и выше которого был только сам лейтенант Бармашов. Предчувствия, окрашенные торжеством, имевшие одуряющий привкус наливки, возбудили Данилу Платоновича, и ему пришлось лечь полежать. Квартира ожила; судебно-карательные идеи, отяжелевшие от праведного и мстительного коварства, готовы были овеществиться и расползтись по углам, их следовало немедленно поставить под ружье. Бармашов понял, что сделался хозяином положения, грозой лиходеев, фигурой незаменимой. В известном смысле – монополистом. Пожалуй, он мог бы даже продиктовать кое-какие условия, но ему больше ничего не было нужно. Мухомор, потрясавший палкой, продолжал пританцовывать среди разорванных мыслей, но давно уже слился с гудящим фоном, и Бармашов его не выделял. Он не терял надежды со временем дотянуться и до Мухомора.
Галина Тихоновна и Полина Львовна были похожи как две капли спитого чая. Данила Платонович подумал сперва, что началось наваждение и виновата болезнь. Правда, Галина Тихоновна не была медсестрой, зато она дослужилась до старшего бухгалтера. К пузырькам и таблеточкам она пошла сразу с порога, даже не раздеваясь. Остановилась над ними в кухне и постояла, будто очарованная. Данила Платоныч караулил ее, осторожно выглядывая из дверного проема. Он воображал себя опытным разведчиком и следил, как полагается. Но видел большей частью Грушу, которого новая хищница еще не успела оттеснить человеколюбивым энтузиазмом на вторые роли. Груша художественно ныл, стараясь говорить вполголоса – чтобы, дескать, не услышал Бармашов. Галина Тихоновна отрывисто взлаивала: да, да. Потом по квартире прокатилась тугая волна: Галина Тихоновна вздохнула. Ей все было ясно, и ее все устраивало. Она обернулась и восхитилась, увидев, что Бармашов самостоятельно стоит и смотрит.
– Какие мы молодцы! – взревела она.
Данила Платоныч едва не прыснул. Страха не было, он сменился сладостным предвкушением. Данила Платоныч жалел об одном – что он не в состоянии потереть руки. В душе его запела диковинная птица; песня была без музыки, но со словами: «Погоди у меня, гадина». Других слов не было, и эти четыре повторялись, как если бы из болота бодро вытягивали протобегемота, с обнадеживающим вдохом на запятой.
Галина Тихоновна сообразила снять пальто. Она прибыла уже с чемоданами.
Закружился смерч, имевший в середке очередное деятельное кубическое-кубышечное существо, а Бармашов проковылял к окошку и отвел занавеску. Во дворе на скамейке расположились незнакомые мрачные личности. Молодые люди со злыми лицами курили, плевали, быстро и мелко пили пиво и бросали ответные взгляды на окно Данилы Платоныча. Тот загорелся желанием спуститься и всех перебить или арестовать: он начнет, махнет красным платком, а люди Груши – поддержат.
В Бармашове зашевелилась инициатива. К чему затягивать разоблачение? Можно приблизить финал. Достаточно сделать так, чтобы Галина Тихоновна потеряла терпение. Где-то в отдалении, за домами, прогромыхал чудовищный грузовик, и здание задрожало вместе с квартирой, и дрогнул, затрясся малахитовый бегемот. Бармашову пришла в голову странная мысль: бегемот умышленно притянул машину, чтобы дрожью своей показать солидарность и согласие. Держась за стенку, Данила Платоныч приблизился к бегемоту и впился в него взглядом. Веки у бегемота были устроены так, что ему принципиально не удавалось посмотреть в ответ. Напруженный и озабоченный, бегемот собирался с силами, готовясь направить в подарок Даниле Платонычу новое телепатическое послание.
Бармашов намочил постель. Галина Тихоновна стоически переменила белье и бросила ему веселый упрек. Данила Платоныч отозвался широкой улыбкой и расплакался. Груша смотрел на него восторженно: он обо всем догадался. Бармашов играл превосходно, и никакой Станиславский не отказался бы поверить его игре. Потому что верь или не верь, а простыня была мокрая. Получив новую, Данила Платоныч немедленно испортил и ее тоже. Галина Тихоновна поджала губы и обошлась без упреков; она изображала непринужденность, но лицо ее превратилось в маску. Груша, хоронясь за няниной спиной, показывал знаками, что нужно продолжить это занятие, и даже вносил собственные предложения. Когда Галина Тихоновна принесла Бармашову воды, тот выбил стакан и с удовольствием назвал ее блядью.
– Вы его простите, – виновато попросил Груша.
– Ах, что вы, – отозвалась Галина Тихоновна. – Я трех мужей похоронила, и все они были вот такие, как он.
Данила Платонович и полковник обменялись многозначительными взглядами.
Прошло две недели, и Бармашову показалось, что в супе что-то плавает.
Тот подернулся радужной пленкой, какая бывает в луже после бензина или мазута, Данила Платоныч не особенно хорошо разбирался в технических жидкостях. У него никогда не было автомобиля, и он побаивался техники.