Подумав немного, он решил, что кашу маслом не испортишь, и перевернул тарелку. Застыв самодовольным изваянием, он высокомерно наблюдал, как Галина Тихоновна вытирает пол и собирает осколки.
– Падла такая, – бормотала Галина Тихоновна. – Я тебя, суку, покормлю из лохани.
Она отвесила Бармашову затрещину, отошла на несколько шагов и радостно засмеялась.
Данила Платоныч искусно разыграл смертельную обиду. Ему не было больно, и он тоже засмеялся, но смех маскировался универсальным плачем, который все чаще открывался по любому поводу. Галина Тихоновна не понимала, что квартировладелец веселится. Она показала ему кулак:
– Вот где ты у меня будешь! Поганка старая… Вот гад!
Стоило ей удалиться в кухню, как Данила Платонович потянулся вперед, до предела вытянул шею и увидел все, что хотел: Галина Тихоновна меняла таблетки в пузырьках. В отличие от Полины Львовны, она не ограничилась подменой и накапала какую-то прозрачную жидкость в металлическую миску. Бармашов никогда не ел из этой посудины, он хранил в ней объедки для дворовых кошек. Но теперь туда повторно наливали суп.
Облегченно вздохнув, Данила Платоныч дважды треснул кулаком по стене. Галина Тихоновна не успела ничего сделать. Она отрезала кусок хлеба для Бармашова, горбушку – нарочно ее, конечно, чтобы ему было нелегко грызть. Она стояла, вооруженная ножом, когда люди Груши громовыми голосами приказали ей ложиться на пол. Вошел сам Груша, чтобы лично произвести арест.
Галина Тихоновна метнулась к окну, чтобы выброситься оттуда, но ее уловили специальной сетью.
Бармашов остановился на пороге кухни. Он опирался на палку, благодаря чему воображал себя сверхчеловеком, то есть Мухомором. Подражая Мухомору, Бармашов поднял палку, чтобы ударить бившуюся в сети и визжавшую Галину Тихоновну в отместку за суп, но упал, лишившись опоры.
– Силовые захваты – это потом, потом, – приговаривал полковник Яцышев, оттаскивая Данилу Платоныча обратно в комнату, держа его под мышки.
Он уложил Бармашова на кровать и недоверчиво предложил вертеть для ордена дырочку, чем тот и занялся. Занятие оказалось не из легких; уставшие от окопного существования мысли-солдаты взбунтовались и вовсю братались с идиотизмом. Поэтому Данила Платонович лежал, сосредоточенно ковырял себя пальцем в районе пупа и одновременно прислушивался к зычным взрыкиваниям, полетевшим из кухни: там началось предварительное дознание с элементами следствия, суда и неминуемой кары.
– Во дворе! – причитала Галина Тихоновна. – Во дворе они ждут!
– Сигнал! – ревел Груша. – О каком сигнале вы уговорились?
– Платочком! Платочком махну из окна!
– Иди и махни!
Плачущая Галина Тихоновна, которую временно освободили из сети, прошла мимо Бармашова, на ходу приговаривая: «Хороший, хороший мой, прости меня, глупую дуру, меня попутал бес». Она остановилась возле окна, отвела занавеску и несколько раз махнула засморканным платочком.
Минутой позднее с лестницы донеслись уверенные шаги. Как потом узнал Бармашов, вошли злые молодые люди с отравленной водкой, паяльником и молотком; с ними был нотариус – без оружия, но с портфелем.
В прихожей началась свалка, взорвалась светошумовая граната. Данила Платоныч закрыл глаза, подобрал палку, заботливо уложенную Грушей рядышком, и начал наносить неотразимые удары. Он вступил в воображаемую ролевую игру. Осатанелые призраки носились над ним, а он их гонял.
Прошло время, и по малинам и притонам поползли нехорошие слухи. Говорили, что в городе завелся страшный человек, от которого не возвращаются. Он рядится под обычного фраера и придает своему жуткому логову вид соблазнительной квартиры. Никто не знает, как он выглядит, потому что братва исчезает бесследно. Уже четыре банды, на счету которых был не один десяток домов и квартир, ушли на дело и канули в неизвестность. Никто не чирикнул, никто не прислал маляву. И привлекательность недвижимости пошла в уголовной среде на спад.
Странно, но эта потревоженная действительность совпала с воображаемым миром, который выстроил себе Данила Платоныч. Конечно, лишь в самых общих чертах. В обоих мирах Данила Платоныч был грозен. На этом сходство заканчивалось, ибо разрозненным фантастическим эпизодам всемогущества не удавалось выстоять против густой паутины причин и следствий, опутавшей настоящую жизнь. Так соприкасаются две окружности. Слияние ограничивается точкой, но в эту точку могла уместиться скромная биография. И еще оставалось место для нескромной.
После Галины Тихоновны к Бармашову явились и у него поселились Вера Васильевна, Анастасия Петровна, еще одна Полина Львовна и Федор Николаевич. Федор Николаевич – пожилой негодяй, прямо-таки силком внушавший доверие, – был все же мужчиной и оказал серьезное сопротивление при задержании, а потому непоправимо пострадал.
Теперь Данила Платонович установил капкан на Марию Михайловну. Драматургия достигла высокого профессионализма, все действия Бармашова стали отточенными. Мария Михайловна уверенно приближалась к краю пропасти.
В последний день ее опрометчивого проживания при своей особе Данила Платонович по уже установившейся привычке выглянул из окна, увидел злых молодых людей, томившихся на лавочке. Один был пониже, другой был амбал, откровенный дегенерат; оба пили пиво и посматривали на окно Бармашова. Тот сделал вид, будто выглянул просто так, побужденный старческим слабоумием. Оглянулся: все шло по плану, Мария Михайловна возилась с лекарственными пузырьками, меняла таблеточки. Она заметила, что Бармашов смотрит и понимает. Плоский северный блин, служивший Марии Михайловне лицом, разломился тонкой улыбкой.
– Ыыыы, ыыыы, – закричал Данила Платонович, разыгрывая беспомощность. Он навалился на палку всем телом, сдвинул брови, дрожал весь целиком.
– Вот так, мой милый, вот так, – говорила няня. – Сейчас полежишь, а потом мальчики придут.
Затягивать постановку не имело смысла. Бармашов победно каркнул и дважды ударил в стенку. Мария Михайловна уставилась на него в тревожном недоумении. Не успела она по-настоящему испугаться, как ее уложили на пол и вошел Груша, державший перед собой амбала, который был согнут под углом о девяноста градусах и мелко семенил. Руки амбала были заведены назад и закованы в наручники, лицо превратилось в раздавленную гроздь черного винограда. Напарник амбала был без сознания, его волокли волоком.
– Бежать хотел! – громыхнул Груша, и бойцы вторили ему раскатистым хохотом.
Тут послышался конно-кавалерийский топот каких-то посторонних сапог. Груша громыхнул еще что-то, на сей раз обеспокоенно, однако не успел ничего сделать. В квартиру-западню повалили незнакомые люди, одетые в камуфляж, броню, резаные чулки и каски. Грушу уложили на пол рядом с амбалом и то же самое проделали над его отрядом – который оказался ни в чем не повинным и был оправдан уже на следующий день.
Полковник Яцышев пытался оказать сопротивление, но ударный сапог надавил ему на голову, и Груша замолчал.
Вошел поджарый незнакомец в дешевеньком костюме; от незнакомца пахло простым табаком и носками. Под мышкой у него была кожаная папка. Он был похож на утомленного волка в исполнении художника из «Мурзилки».
– Вы арестованы, полковник Яцышев, – объявил незнакомец. – И вся ваша банда – тоже.
– Ыыыы, блядь, – кричал Бармашов, совершенно растерянный.
Незнакомец оценивающе поглядел на него.
– Наслышаны о вас. Вы молодец, товарищ Бармашов, вы в рубашке родились. Как, по-вашему, поступали эти мерзавцы с вашими сиделками? И с их подручными? Они брали с них колоссальные деньги, обещали отпустить. Вот оно как. Заманивали, арестовывали, вымогали суммы. И убивали. Денег у тех было много, недвижимость – доходное дело. Разве не так, полковник Груша?
Груша смирно лежал на полу, надутый и обиженный.
И тут у Данилы Платоновича от волнения прорезался сравнительно членораздельный вопрос:
– Как… как… со мной?
Волкообразный пленитель Груши поднял брови.
– Что будет с вами? А ничего. Все останется по-прежнему. Подчиняться вы отныне будете мне, меня зовут майор Запорожников. За стенкой теперь ведомственная квартира. Вы зачислены в штат внештатным сотрудником, будете приманивать злодеев дальше…
Он наконец обратил внимание на Марию Михайловну, присел возле нее. В лице майора вдруг обозначились эмоции.
– Что, не вышло? Спасибо сказать не хотите? Еще немного – и оборотни в погонах закатали бы вас под асфальт.
– Благодарствую, начальник, – прохрипела Мария Михайловна. Ее культурные интонации сделались откровенно блатными.
Амбал подхватил уже без приглашения:
– Благодарствуем, начальник.
Запорожников удовлетворенно хмыкнул. Он расстегнул папку, выложил на стол бумаги и начал писать.
Наукой установлено, что генетическое строение людей почти не отличается от строения обезьян. Девяносто шесть процентов генов у них одинаковы, и только четыре процента – разные. Когда за человеческий геном взялись всерьез, выяснились удивительные вещи. Те самые девяносто шесть процентов оказались откровенным мусором. Эти нуклеотиды, которых подавляющее большинство, ничего не кодируют, не несут никакой информации и не проявляются никакими признаками. Наверняка это не так – тем более что в мусоре уже обнаружены определенные закономерности. Но в чем их назначение – не знает никто.
Между тем сама человеческая жизнь подсказывает ответ – скорее всего, ошибочный и даже несуразный, но как знать? Кто сказал, что не абсурдна сама истина – хотя бы тем, что постоянно меняется? Во всяком случае, так кажется марксистам, которые абсурда, однако, не признают и моментально оказываются в собственноручно вырытой яме.
Жизнь, как и геном человека, на девяносто шесть процентов состоит из унылой мусорной рутины. Конечно, в данном случае процент этот снят с потолка и употреблен скорее метафорически. Но рутины и в самом деле много больше, чем необычного и удивительного. Человек долгие годы, изо дня в день, занимается одним и тем же: выполняет обыденный ритуал – ест, пьет и одевается; читает ненужные книги, смотрит необязательные спектакли, посещает незапоминающиеся места, поддерживает ненужные знакомства. Не отвечают ли за эту рутину те самые девяносто шесть процентов бессмысленных нуклеотидов? И что произойдет, если их каким-то образом изъять и оставить четыре процента нестандарта?