лаза становятся круглыми.
– Процесс Слияния, – выдыхает он, – зависит от Эллы?
– Творец и Каратель, – поясняет Делалье. – Это…
Он с судорожным всхлипом заваливается назад, головой ударяется о спинку кресла. Время внезапно замедляет свой ход.
Даже сердце стучит реже. Мир приостанавливается. Передо мной медленно проходят сцены, кадр за кадром.
Пуля между глаз Делалье.
Кровь тонкой струйкой течет по его лбу.
Громкий резкий рык.
– Ах ты сукин сын, предатель.
Я смотрю и не верю глазам.
Андерсон.
Джульетта
Мне ничего не объясняют.
На обед отец меня не зовет, несмотря на обещание Иви. Рядом не садится, чтобы поведать долгие истории обо мне или о себе, не выдает никакой новой информации ни о моей жизни, ни о других Верховных главнокомандующих или хотя бы о тех шести сотнях людей, только что убитых мною. Он и Иви ведут себя так, будто и не было ужаса последних семнадцати лет. Как будто ничего странного не происходило, как будто я никогда не переставала быть их дочерью.
Не знаю, чем зарядили тот шприц, только никогда я не испытывала ничего похожего. Я будто сплю и бодрствую одновременно, будто буксую на месте, будто шарики у меня в голове завязли в густой смазке, я стараюсь говорить, но губы больше не слушаются. Отец переносит мое безвольное тело в комнату ослепительно-серебристого цвета, устраивает в кресло, фиксирует ремнями, и паника, горячая, жуткая, накрывает меня с головой. Кричу. Ни звука. Разум отсоединен от тела, точно меня вынули из оболочки. Действуют лишь базовые функции выживания. Глотать. Дышать.
Плакать.
Слезы текут по лицу, а мой отец насвистывает мелодию, его движения просты и изящны: он устанавливает капельницу. Двигается с поразительной легкостью, я даже не замечаю, как он снял наручники, пока в его руках не блеснул скальпель.
Серебряная вспышка.
Лезвие такое острое, что он без усилий делает на каждом моем предплечье по два ровных разреза, и кровь, кровь, теплая и тяжелая, стекает по запястьям в раскрытые ладони, и все кажется ненастоящим, даже когда он втыкает несколько электродов прямо в незащищенную плоть.
С небольшим опозданием появляется боль.
Боль.
Она проклевывается в ступнях, поднимается по ногам, распускается в животе и, пробравшись сквозь горло, фейерверком взрывается в голове, прямо за глазами, я кричу, однако кричит только мой разум, мои бесполезные руки безвольно лежат на подлокотниках. Ясно, он меня убивает…
Но он лишь смеется.
И… исчезает.
Агония, моя агония длится и длится часами.
Сквозь туман небытия я смотрю, как кровь, капля за каплей, срываясь с кончиков пальцев, наполняет кровавые лужицы в складках моих штанов. Меня атакуют видения, воспоминания девочки, которой я могла бы быть, сценки с людьми, которых я могла бы знать. Хорошо бы только галлюцинации, однако я уже ни в чем не уверена. Кто знает, не Иви ли с Максом навязывают мне эти воспоминания? Кто знает, смогу ли я снова доверять себе, как прежде?
Я все думаю и думаю об Эммелине.
Невесомо дрейфую в море равнодушия, но что-то не дает мне забыться, что-то, связанное с ней, тащит и дергает меня, подталкивает к каким-то случайным откровениям – эмоциональным открытиям, которые, вспыхнув, тут же гаснут, будто испугавшись самих себя.
Все это длится, длится, длится и длится.
Тысячу световых лет.
Целую вечность.
вновь
и
вновь
чуток ясности
глотоккислорода
и меня швыряет обратно в море.
Слепящий белый свет мерцает над головой, шумит в унисон с низким гулом двигателей и вентиляторов. Резко пахнет антисептиком. Тошнит так, что сознание уплывает. Я зажмуриваюсь – все, на что я способна.
Я и Эммелина – в зоопарке
Я и Эммелина – первое путешествие на самолете
Я и Эммелина – урок плавания
Я и Эммелина – первая стрижка
Мой разум наполняется образами Эммелины начиная с самых первых лет нашей жизни, ее лицо я совсем не помню и вспомнить его не могу. Ничего не понимаю. Не понимаю, откуда они приходят. Иви, что ли, их подсовывает, только зачем ей это нужно, непонятно. Картинки в моей голове сменяют одна другую, точно я перелистываю страницы в альбоме с фотографиями, они заставляют меня взгрустнуть о сестре. Они заставляют меня вспомнить Иви как свою мать. Заставляют меня вспомнить, что у меня была семья.
Наверное, Иви хочет, чтобы я вспомнила прошлое.
Капли моей крови падают на пол. Такая знакомая всем капель, звук, как от неисправного крана, медленное
кап
кап
теплой жидкости на плитку.
Эммелина и я всегда держались за руки, куда бы ни шли, часто одинаково одевались. У нас, у обеих, были темные длинные волосы, но ее глаза – синие-пресиние, и она на несколько дюймов выше меня. Хотя у нас только год разницы, выглядела она намного старше. Особенно когда в ее глазах появилось что-то суровое. Серьезное. Она держала меня за руку так, будто старалась уберечь. Словно она знала то, чего не знала я.
Где ты? – хотелось бы мне узнать. Что они сделали с тобой?
Понятия не имею, где я. Без понятия, что они сделали со мной. Без понятия, какой час, день – только обжигающая боль. Я будто живой оголенный электропровод, нервы опутывают мое тело снаружи, чутко реагируют на малейшее изменение вокруг. Я выдыхаю, больно. Раз – и у меня перехватывает дыхание.
И потом неуловимое движение – возвращается моя мать.
Дверь открывается и порождает легкое дуновение, шуршание ветерка, ласковое, оно скользит по моей коже, и это ощущение почему-то так невыносимо, что я вот-вот закричу.
Но нет.
– Тебе лучше? – спрашивает она.
Иви держит серебристую шкатулку. Хочу ее внимательно рассмотреть, глаза болят. Будто высохли.
– Ты, должно быть, гадаешь, зачем ты здесь? – мягко спрашивает она. Слышу, как Иви что-то делает, металл стучит о стекло, дзинь, дзинь. – Потерпи еще, птенчик. Осталось немного.
Закрываю глаза.
Чувствую ледяное прикосновение ее рук за секунду до того, как она рывком поднимает мне веки. Ее пальцы быстро и грубо перемещаются по моему лицу, от боли я могу только низко, глухо простонать.
– Не закрывай глаза, Элла. Не время спать.
Даже сейчас, в этот болезненный до ужаса момент, слова кажутся такими знакомыми. Странными и знакомыми. Не понимаю почему.
– Прежде чем действовать дальше, мне надо убедиться, – она натягивает перчатки из латекса, – что ты жизнеспособна. Посмотрим, что осталось в тебе после всех этих лет.
Ее слова порождают во мне волну ужаса.
Ничего не изменилось.
Ничего.
Я по-прежнему не больше чем резервуар. Мое тело изменяют, отдают, изменяют, отдают в обмен на что-то.
У моей матери нет ко мне ни капли любви.
Что же сделала она с моей сестрой?
– Где Эммелина? – хочу выкрикнуть, однако слова застревают внутри.
Они формируются, расправляются, сердитые, гневные, теснятся в голове, в то время как губы отказываются мне повиноваться.
Умираю.
Вдруг это слово приходит на ум, как если бы я что-то сейчас вспомнила. Ответ на вопрос, про который я и забыла.
Совсем ничего не понимаю.
Иви вновь стоит передо мной.
Она трогает мою голову, пропускает между пальцев жесткие волосы, будто пытается намыть золото. Ее касания меня мучают.
– Не годится, – говорит. – Это не годится.
Она отворачивается и делает какие-то записи в блокноте, который достала из кармана лабораторного халата. Грубо берет меня за подбородок, приближает мое лицо к своему.
Считает мне зубы. Скользит кончиком пальца по моим деснам. Осматривает внутреннюю поверхность щек, нижнюю часть языка. Удовлетворенная, сдергивает перчатки, латекс издает резкий неприятный звук, который, отражаясь от стен, усиливается и колышет воздух вокруг меня.
Уши заполняет урчание механизма – это Иви регулирует наклон моего кресла. Так что теперь я полулежу на спине. Она берет ножницы и распарывает на мне все: штаны, футболку, рукава.
Страх вот-вот разорвет мне грудь, но я только лежу как овощ, в то время как она меня обнажает.
Наконец отходит назад.
Я не могу видеть, что происходит. Гул оборудования перерастает в рев. Звуки, как ножницы, кромсают воздух. Потом краем глаза замечаю стенки из стекла, они вырастают вокруг меня со всех сторон. Со злым кликом они смыкаются надо мной.
Я заживо погребена.
Жар неведомой силы, невидимый огонь – я не могу остановить. Не понимаю, что происходит, только чувствую. Чувствую запах. Запах горелой плоти наполняет нос, заставляет сжаться желудок. Это медленно обгорает верхний слой кожи. Кровь капельками, словно утренняя роса, выступает по всему телу. Вслед за жаром – восхитительная изморозь, очищающая, охлаждающая. Туманит стекло вокруг меня, и, когда я уже умираю от боли, кокон вдруг с треском раскрывается.
Лучше бы она меня просто убила.
Вместо этого Иви педантично изучает. Обстоятельно записывает в блокнот подробности моего физического состояния. В целом, кажется, она разочарована. Мои руки и ноги слишком слабы, говорит она. Плечи слишком напряжены, волосы слишком короткие, руки сплошь в шрамах, все ногти обломаны, губы потрескались, туловище слишком длинное.
– Мы создали тебя совершенной. – Она качает головой, глядя на мое обнаженное тело. Тычет в бедра, в подушечки пальцев на ступнях. – Красота может быть страшным оружием, если знаешь, как им владеть. Но все это сейчас уже лишнее. – Она опять что-то записывает. Вновь смотрит на меня, задумчиво. – Это тебе дала я. Понимаешь? Оболочка, в которой ты живешь. Я вырастила, я сформировала. Ты принадлежишь мне. Твоя жизнь принадлежит мне. Очень важно, чтобы ты это понимала.
Гнев, яростный и горячий, опаляет меня изнутри.
Иви осторожно раскрывает серебристую шкатулку. Внутри десятки тонких стеклянных цилиндров.