А потом исчезаю в ванной.
Вся комната заполнена паром, зеркала запотели. Держу полотенце в руке и наблюдаю за капельками воды, которые скатываются по обнаженной коже. На мне будто комбинезон из капелек воды. Вытираю от влаги металлические браслеты на запястьях и лодыжках, их мертвящий синий свет постоянно напоминает мне, что я в аду.
Тяжело дыша, оседаю на пол.
Очень жарко, одеваться не хочется, да я и не готова покинуть ванную, свое убежище, поэтому сижу здесь, голая и в наручниках, обхватив голову руками.
Волосы у меня снова длинные, густые, тяжелые.
Я это обнаружила однажды утром, а когда спросила Иви, едва все не испортила.
– Что ты имеешь в виду? – Она пристально, прищурившись, посмотрела на меня. – У тебя всегда были длинные волосы.
Я похлопала глазками, изображая дурочку.
Иви еще какое-то время пристально смотрела на меня, пока не успокоилась, однако, боюсь, промах мне дорого обойдется. Временами трудно помнить, как надо себя вести. Мой разум истерзан, ежедневно меня атакуют чувства, которых я прежде и не испытывала. Предполагалось, что воспоминания исчезнут напрочь. Так нет же: их становится все больше и больше.
Я помню все.
Смех мамы, ее тонкие запястья, запах ее шампуня и объятие ее рук.
Чем больше я вспоминаю, тем больше это место не кажется мне чужим. Тем больше звуки, и запахи, и горы вдали кажутся мне знакомыми. Точно разрозненные кусочки моей растерзанной души наконец-то соединяются, точно зияющие раны в голове и сердце затягиваются, заполняются ощущениями.
Вот это место и есть мой дом. Эти люди – моя семья. Я проснулась сегодня утром, вспомнив цвет маминой любимой помады.
Кроваво-красный.
Я помню, как перед выходом она красила губы. Помню день, когда я прокралась в ее комнату и стащила блестящий цилиндрик; помню, как она застала меня, и мои руки и рот были перемазаны красным, а мое лицо до смешного походило на ее лицо.
Чем больше я вспоминала родителей, тем больше начинала понимать себя – свои многочисленные страхи и сомнения, безуспешные поиски неизведанного и незнакомого.
Потрясающе.
И еще…
В этой новой беспощадной действительности оказался один человек, которого узнавать мне не пришлось, – он. Мои воспоминания о нем – воспоминания о нас – что-то со мной сотворили. Где-то внутри, в глубине, я изменилась. Стала другой. Тверже, свободнее, увереннее, обрела опору под ногами, стала больше доверять своему сердцу. Осознание, что я могу доверять себе, даже когда я – не я, что я имею право сделать собственный выбор – окрыляет. Я знаю наверняка, что уж в одном-то я никогда не ошибалась.
Аарон Уорнер Андерсон – единственная связующая нить моей жизни, вот что имеет смысл. Он – неизменная константа. Надежная, прочная опора моей жизни.
Аарон, Аарон, Аарон, Аарон
Я понятия не имела, сколько мы потеряли и насколько сильно и страстно я его желала. Я понятия не имела, как отчаянно мы боролись. Сколько лет мы боролись за минуты – мгновения – нашего счастья.
Меня наполняет мучительная радость.
Но когда я вспоминаю, как мы расстались, мне хочется выть.
Не знаю, увидимся ли мы снова.
Во мне еще теплится надежда, что где-то там он жив. Иви сказала, что не может его погубить. Сказала, что нет у нее власти его казнить. И если Аарон жив, я найду его. Только надо быть осторожнее. Выбраться из новой тюрьмы ох как непросто – Иви почти никогда не выпускает меня из комнаты. Хуже того, она в течение дня пичкает меня успокоительными, оставляя мне только пару часов ясного сознания. Этого недостаточно, чтобы думать, не говоря уже о том, чтобы спланировать побег, изучить окрестности, исследовать пространство за пределами комнаты.
Только один раз она разрешила мне выйти на воздух.
Условно выйти.
Она выпустила меня на балкон. Немного, но даже этот маленький шаг помог мне понять многое о том, где мы находимся.
Картина впечатляющая.
Похоже, мы в центре поселения – небольшого города – посреди непонятно чего. Я перегнулась через край балкона, вытянув шею, чтобы увидеть как можно больше, однако разглядеть все-все не смогла. Насчитала более двадцати различных сооружений, соединенных между собой дорогами и забитых снующими туда-сюда миниатюрными электрокарами. Увидела и погрузочно-разгрузочные платформы, и огромные грузовики, полные и пустые. Вдалеке просматривалась взлетно-посадочная полоса и реактивные самолеты, аккуратно стоящие в ряд. Я поняла, что живу среди кипучей деятельности, пугающей намного сильнее, чем Сектор 45.
Это – международная база.
Скорее всего, одна из столиц. И по сравнению с ней Сектор 45 – лишь жалкая пародия.
Здесь, где холмы зеленые и прекрасные, где воздух прохладный и свежий, здесь все живое. Я потеряла счет времени, хотя по ощущениям сейчас конец апреля, – а вид из окна совсем не такой, как в Секторе 45: огромные горы со снежными шапками, крутые холмы, покрытые зеленью, деревья с густой яркой листвой и огромное блестящее озеро – так близко, что можно добежать. Эта земля живет. Дышит.
Я-то думала, что мы уже давно потеряли такой мир.
Иви начала уменьшать дозу успокоительных, но иногда периферическое зрение мне отказывает, будто картинка зависает при проблемах загрузки со спутника.
И тогда закрадывается мысль: а не травит ли меня Иви?
Думаю об этом и сейчас, вспомнив про суп, который она принесла на завтрак. Все еще чувствую на нёбе и корне языка липкий налет.
Из-за тревоги крутит желудок.
С трудом поднимаюсь с пола в ванной комнате, руки-ноги еле слушаются. Мне требуется время, чтобы встать устойчиво. Слабость меня огорчает.
Злит.
Из ниоткуда всплывает образ Иви. Я помню ее глаза. Карие, глубокие. Бездонные. Ее темные волосы. У нее короткая стрижка, боб, тяжелая прядь, как занавес, закрывает одну щеку. Она красивая женщина, в пятьдесят красивее, чем была в двадцать.
Скоро.
Слово внезапно приходит мне в голову, от нахлынувшего страха по спине бегут мурашки. В ту же секунду раздается резкий стук в дверь.
– Да?
– Элла, ты в ванной уже полчаса, а ты знаешь, как я отношусь к пустой трате вр…
– Иви, – вынуждаю себя засмеяться, – я почти закончила. Уже иду.
Пауза.
Секунда молчания длится целую жизнь. Мое сердце выпрыгивает из груди, бьется в горле.
Стучит во рту.
– Хорошо, – отвечает она медленно. – Еще пять минут.
В изнеможении закрываю глаза, прижимаю полотенце к пульсирующей жилке на шее, к пылающим щекам. Вытираю досуха волосы, облачаюсь в халат.
Наконец открываю дверь ванной, и прохладный утренний ветерок приветствует меня, разгоряченную. Однако у меня нет даже минутки, чтобы вздохнуть, как тут же появляется Иви.
– Надень это. – Она заставляет меня взять платье, при этом улыбается, только как-то криво. Она взвинчена. – Тебе нравится желтое.
Беру платье, и у меня возникает дежавю.
– Конечно, – отвечаю. – Мне нравится желтое.
Улыбка Иви еще больше растягивается, грозя вывернуть ее лицо наизнанку.
– Могу я?.. – Рукой показываю на себя.
– О… – Она вздрагивает, – конечно, – снова улыбается и добавляет: – Я подожду за дверью.
Я тоже слегка улыбаюсь.
Она за мной наблюдает. Она всегда за мной наблюдает. Изучает мои реакции, их адекватность. Постоянно оценивает мое состояние, собирает данные. Хочет убедиться, что я выпотрошена. И собрана заново.
Я улыбаюсь еще шире.
В конце концов Иви отступает.
– Хорошая девочка, – мягко говорит она.
Я, все еще прижимая желтое платье к груди, стою посреди комнаты и смотрю, как она уходит.
Вот и опять я в той же самой ловушке. Меня уже держали взаперти против моей воли, давали красивую одежду, кормили как на убой три раза в день и требовали, чтобы я стала тем, кем никогда не была, а я боролась, боролась изо всех сил.
Ничего хорошего мне это не принесло.
Честное слово, если бы можно было отмотать назад, я бы все сделала по-другому. Если бы можно было пережить заново, я бы носила ту одежду, ела бы ту еду и притворялась бы до тех пор, пока не разобралась: где я и как сбежать на волю.
Вот мой шанс.
Уж теперь-то я поведу себя иначе: я подыграю.
Кенджи
Я просыпаюсь от рева в ушах, связанный и с кляпом во рту. Зажмуриваюсь, моргаю, чтобы сфокусировать зрение. Я крепко связан, не могу даже пошевелиться, а потому не сразу понимаю: ног-то своих я не вижу.
Ни ног. Ни рук, кстати.
От того, что я невидим, мне становится плохо.
Это не моих рук дело.
Я себя сюда не приносил, не связывал, не затыкал рот кляпом, и невидимым себя тоже не делал.
Только одна особа может такое.
Я в отчаянии озираюсь: где я, как отсюда выбраться? Мне удается перевернуться на бок и вытянуть шею, и я застываю от ужаса – до меня доходит, что я в самолете.
А потом – голоса.
Андерсон и Назира.
Я слышу: они обсуждают, что скоро посадка, и через несколько минут мы приземляемся.
Еще какое-то время самолет катится по посадочной полосе, и проходит целая вечность, пока двигатели не замолкают.
Андерсон уходит. Назира задерживается, говорит, что надо почистить салон. Захлопывает двери самолета, кабины, не обращая на меня никакого внимания.
Вот я слышу, как ее шаги приближаются к моей голове. Ногой она переворачивает меня на спину, и невидимость тут же исчезает. Назира молча взирает на меня.
Наконец она улыбается.
– Привет. – Вынимает у меня кляп изо рта. – Еще держишься?
Прямо сейчас я хочу ее убить.
– Ладно, – говорит она. – Понимаю, ты, наверное, расстроился…
– Расстроился?! Ты считаешь, что я расстроился?! – Яростно дергаюсь, пытаясь освободиться. – Женщина, черт тебя побери, развяжи меня…
– Развяжу, когда успокоишься.
– ТЫ ЕЩЕ ЖДЕШЬ, ЧТОБЫ Я УСПОКОИЛСЯ?!
– Прямо сейчас я пытаюсь спасти твою жизнь, поэтому да, я многого от тебя жду.