Я едва дышу.
– Ждешь. Чего?
Назира, скрестив руки на груди, смотрит на меня сверху вниз.
– Я как раз пытаюсь тебе объяснить, что у меня не было другого выхода. Не беспокойся. С твоими друзьями все в порядке. И мы можем помочь им выбраться из заключения прежде, чем наступят необратимые изменения.
– Что? Что ты называешь необратимыми изменениями?
Назира вздыхает.
– По-любому, только так можно было украсть самолет, не привлекая внимания. Требовалось поладить с Андерсоном.
– То есть все это время ты знала, что он жив, и молчала?
Она приподнимает брови.
– Если честно, я думала, и ты знаешь.
– Откуда, черт побери, я мог знать? – ору я. – Как я что-то мог знать?
– Прекрати орать, – требует Назира. – Я прошла через весь этот ад, чтобы тебя спасти, но клянусь богом, убью тебя, если ты сейчас же не заткнешься.
– Где?! – Я продолжаю орать. – ЧЕРТ ПОБЕРИ! МЫ СЕЙЧАС?!
И, вместо того чтобы меня убить, она хохочет.
– Где, как ты думаешь, мы находимся? – Она качает головой. – Мы в Океании. Мы здесь, чтобы найти Эллу.
Уорнер
– Мы можем жить в озере. – Она произносит это так просто.
– Что? – Я чуть не расхохотался. – О чем ты?
– Серьезно, – настаивает она. – Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой, я попрошу ее рассказать, и тогда мы сможем жить в озере.
Я вздыхаю.
– Элла, мы не сможем жить в озере.
– Почему нет? – Она поворачивается и смотрит на меня, глаза у нее большие, очень-очень яркие. Зеленовато-голубые. Они напоминают мне миниатюрные копии земного шара. – Почему мы не сможем жить в озере? Мама говорит…
– Хватит, Элла. Прекрати…
Я, вздрогнув, просыпаюсь, быстро открываю глаза, легким не хватает воздуха. Резко вдыхаю и закашливаюсь от избытка кислорода. Тело наклоняется вперед, грудь ходит ходуном, руки упираются в холодный бетонный пол.
Элла.
Элла.
Грудь пронзает болью. Уже два дня я отказываюсь от отравленной пищи, но галлюцинации продолжаются, даже когда я в ясном уме. Очень странно – воспоминания вливаются в меня снова и снова, острая боль раздирает внутренности. Дезориентирующий сверхъестественный поток эмоций.
В первый раз я поверил.
Конечно, есть доля вероятности, что это все галлюцинации. Те же самые ночные кошмары.
Однако теперь я знаю.
Теперь отрицать невозможно.
Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой…
Я так и не понял, почему Макс и Иви держат меня здесь узником, должно быть, они считают меня в чем-то виноватым – может, в том, за что несет ответственность отец? В чем я, по незнанию, принял участие?
Может, в том, что я мучил их дочь Эммелину?
Когда меня отослали на два года, то не сообщили – куда. Подробности моего местонахождения не рассекречивали, и в тот период времени я жил в подлинной тюрьме, только своей собственной; мне не разрешали выходить на улицу, не разрешали знать больше, чем положено для выполнения задания. Мне давали перерывы, во время которых тщательно охраняли; когда привозили и отвозили на самолете, требовали, чтобы я на глаза надевал повязку; все эти меры предосторожности заставляли думать, что я работал в месте, легко узнаваемом. Однако эти два года также включали в себя и самые темные, самые печальные дни моей жизни; все – оттого, что я отчаянно нуждался в утешении. Я был так противен сам себе, что мне казалось правильным найти забвение в объятиях того, кто для меня ничего не значил. Я каждый день ненавидел себя. Быть с Леной – и облегчение, и пытка.
И все же я словно находился в оцепенении.
Пробыв здесь две недели, я стал задумываться: а не та ли это тюрьма, которую я знал прежде? Не здесь ли я провел те два года, самые ужасные в моей жизни? Трудно объяснить, по какой непостижимой причине и почему вид из окна стал казаться мне знакомым, но два года – достаточный срок, чтобы изучить жизненные циклы местности, даже если не знаешь какой.
Интересно, здесь ли Эммелина?
Она должна быть здесь, имеет смысл держать ее поближе к дому, поближе к родителям, чьи достижения в медицине и науке – единственная причина, почему она до сих пор жива. Если это можно назвать жизнью.
Логично рассуждать, что они и Джульетту – Эллу, напоминаю я себе – забрали тоже сюда, домой. Вопрос…
Зачем? Что они надеются сделать с ней?
Хотя, если ее мать такая же, как мой отец, нетрудно представить, что у них на уме.
Я отталкиваюсь от стены и делаю глубокий вдох. Держусь только на адреналине, без сна и пищи, но я должен…
Боль.
Внезапная, стремительная, бьет под дых, узнаю подругу. Сколько же будут заживать ребра! А пока стискиваю зубы и выпрямляюсь, опираясь, как слепой, на шершавую стену. Руки дрожат, я снова глубоко вдыхаю, взгляд мечется по знакомой камере.
Я наклоняюсь над раковиной и споласкиваю лицо ледяной водой.
Помогает сразу. Собираюсь.
Аккуратно все снимаю с себя. Стираю майку и протираю ею лицо, шею, туловище. Мо`ю голову. Полощу рот. Чищу зубы. Потом стираю и выкручиваю досуха остальную одежду. Заново натягиваю все на себя, хотя белье еще влажное, и во тьме снова борюсь с дрожью. Голод и холод по крайней мере лучше, чем наркотики и бред.
Заканчивается вторая неделя заключения и третий день голодовки. Так хорошо иметь ясную голову, хотя тело умирает от голода. Я совсем отощал, теперь даже мне очертания моего тела кажутся чересчур острыми, руки-ноги как спички. Через некоторое время атрофируются мышцы, а во внутренних органах начнутся необратимые изменения, только выбора у меня нет. Нужно достучаться до своего разума.
Чтобы думать.
Почему-то вынесение приговора откладывается.
Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне кажется, что Иви и Макс заставляют меня страдать за то, что я сделал с Эммелиной. Они же сами, первые, добровольно отдали своих дочерей Оздоровлению. Моя работа по присмотру за Эммелиной являлась по сути назначением, фактически работой, которую они же и одобрили. Логичнее предположить, что я сейчас здесь из-за своего предательства. Иви и Макс, как и прочие главнокомандующие, скорее всего, хотели бы меня снова вернуть в свой лагерь.
Но и это предположение неверно. Не подходит.
Наказывать за измену целесообразнее публично. Сразу. Торжественно казнить меня перед строем моих же солдат. Но вот так – запирать, медленно убивать, лишая здравого ума, разрушая психику – дико. Так Оздоровление поступает с другими, не со своими.
А что они делали с Эллой! Мучили ее. Экспериментировали над ней. Ее запирали не для того, чтобы заставить раскаяться. Ее изолировали, потому что она – часть непрерывного эксперимента.
И за такими узниками, уж я-то знаю, ведется постоянное наблюдение.
Понимаю, если бы меня подержали здесь несколько дней – ну, неделю, но запирать на неопределенный срок…
Как же им трудно сейчас.
В эти две недели им удавалось держаться чуть впереди меня, их выручала только ловкость, с которой они подмешивали яд в мою еду. На тренировках мне никогда не требовалось больше недели, чтобы выбраться из любой тюрьмы самого строгого режима, и они должны об этом знать. Заставляя меня каждый день выбирать или питание, или ясную голову, они тем самым обеспечивают себе преимущество.
Хотя я и не тороплюсь.
Чем дольше я здесь, тем больше средств для побега я могу раздобыть. Если они знают, на что я способен, то должны также знать, что им это не по силам. Они не могут до бесконечности использовать шок и яд, постоянно выводя меня из строя. Я здесь уже достаточно долго, чтобы собрать данные об этой местности, у меня скопилось много информации за почти две недели: движение солнца, фазы луны, производитель замков, раковины, необычных петель на двери. Я догадывался, однако теперь точно знаю, что я в Южном полушарии, не только потому, что Иви и Макс родом из Океании, но и потому, что за моим окном северные созвездия висят вниз головой.
Значит, я на их базе.
Если рассуждать логически, то я был здесь несколько раз, только мало что помню. Еще: ночное небо тут чище, чем в Секторе 45. Звезды – ярче. Недостаток уличного освещения говорит о том, что мы далеко от цивилизации, а вид из окна – о том, что мы окружены со всех сторон нетронутой природой. Недалеко отсюда огромное блестящее озеро, которое…
В голове что-то толчком пробуждается к жизни.
Воспоминания, еще:
Она пожимает плечами, бросает в озеро камень. Тот тихо булькает.
– Слушай, давай сбежим, – предлагает она.
– Мы не можем, – отвечаю я. – Хватит об этом говорить.
– Нет, можем.
– Некуда бежать.
– Вокруг столько мест.
Я качаю головой.
– Ты же понимаешь, о чем я. Нас везде найдут. Они все время за нами следят.
– Мы можем жить в озере. – Она произносит это так просто.
– Что? – Я чуть не расхохотался. – О чем ты?
– Серьезно, – настаивает она. – Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой, я попрошу ее рассказать, и тогда мы сможем жить в озере.
Я вздыхаю.
– Элла, мы не сможем жить в озере.
– Почему нет? – Она поворачивается и смотрит на меня, глаза у нее большие, очень-очень яркие. Зеленовато-голубые. Они напоминают мне миниатюрные копии земного шара. – Почему мы не сможем жить в озере? Мама говорит…
– Хватит, Элла. Прекрати…
На лбу выступает холодный пот. По телу бегут мурашки. Элла.
Элла Элла Элла
Вновь и вновь.
Все, связанное с этим именем, начинает казаться знакомым. Движения языка и губ, формирующие звуки этого слова, знакомы. Будто мышцы помнят, что я тысячу раз произносил его.
Я заставляю себя глубоко вдохнуть.
Мне нужно ее найти. Я должен ее найти