– Ладно. – Она пожимает плечами.
– Не потому что с ним что-то не так, – тороплюсь уточнить. – Кенджи замечательный. Той, которая станет его девушкой, очень повезет.
Назира тихо смеется.
Она переносит стопку подушек и одеял через несколько рядов кресел и начинает опускать спинки сидений. Я наблюдаю, как она работает. Изящные движения, в глазах светится ум. Интересно, о чем она размышляет, что задумала? Почему, в конце концов, она здесь?
Внезапно она вздыхает. Спрашивает, не поднимая взгляда:
– Ты меня все же помнишь?
– Конечно, – удивленно отвечаю я.
Она кивает. Говорит:
– Я ждала, когда ты все наверстаешь.
Она садится и приглашающе похлопывает по соседнему сиденью.
Я сажусь рядом с ней.
Не говоря ни слова, она протягивает мне пару одеял и подушек. А потом, когда мы обе устроились и я с подозрением поглядываю на еду в пакете, решаюсь спросить:
– Ты тоже помнишь меня?
Назира с треском открывает свою вакуумную упаковку. Заглядывает внутрь.
– Эммелина вела меня к тебе, – тихо отвечает она. – Воспоминания. Сообщения. Это все она.
– Знаю, – подтверждаю я. – Она старалась нас объединить. Хотела, чтобы мы действовали вместе.
Назира, высыпав содержимое упаковки себе в ладонь, выбирает кусочки сухофруктов. Мельком смотрит на меня.
– Тебе было пять, когда вы исчезли. Эммелине – шесть. Я на шесть месяцев старше тебя и на шесть месяцев младше Эммелины.
Я киваю:
– Мы втроем были лучшими подругами.
Назира печально отворачивается.
– Мне очень нравилась Эммелина, – говорит она. – Мы с ней были неразлучны. Все делали вместе. – На ее лице проступает боль. – У нас было все. И у нас все отняли.
Она бросает в рот пару кусочков. Я смотрю, как она задумчиво жует, и жду продолжения.
Однако время идет, Назира молчит, я решаю нарушить молчание.
– Итак, сон отменяется, да?
Она улыбается, но все еще не смотрит на меня.
Наконец говорит:
– Я знаю, что вам с Уорнером пришлось хуже всех. Но если тебя это утешит, то нам тоже стерли все воспоминания, с самого начала.
– Я знаю, Эммелина мне говорила.
Она кивает.
– Они хотели, чтобы мы вас забыли. Хотели, чтобы мы все забыли. Эммелина рассказала тебе, как она достучалась до нас? До тебя, меня, Уорнера, моего брата – всех детей?
– Немного. Ты с кем-нибудь еще говорила об этом?
Назира кивает. Бросает в рот кусочек фрукта.
– И?
Она наклоняет голову.
– Увидим.
– Что это значит?
– Узнаю, когда приземлимся, вот и все.
– А… Как ты догадалась? – Я слегка хмурюсь. – Если тебе стерли все воспоминания обо мне и Эммелине – как ты связала прошлое с настоящим? Как ты поняла, что я и есть та Элла из твоего детства?
– Знаешь, я не была уверена на все сто процентов, пока не увидела тебя на обеде в нашу первую встречу на базе.
– Ты меня узнала? – удивляюсь я. – Через столько лет?
– Не сразу. – Она показывает на мою правую ладонь. – Когда заметила шрам на руке.
– Этой? – Я поднимаю руку. А потом, хмурясь, вспоминаю, что Иви регенерировала мне всю кожу. Раньше мое тело сплошь покрывали шрамы; самые страшные были на руках. Как-то раз приемная мать засунула мои руки в огонь. И когда я сидела в заточении, то начала себе вредить, много раз; было много ожогов, много плохо заживших ран. Я качаю головой и говорю Назире: – У меня было столько шрамов на руке после приюта. Иви все их удалила.
Назира берет мою руку, переворачивает ладонью вверх. Осторожно ведет пальцем от запястья вверх по руке.
– Ты помнишь тот, который был здесь?
– Да. – Я жду ее объяснения.
– У папы имелась роскошная коллекция мечей, – продолжает она, отпуская мою руку. – По-настоящему великолепное оружие – древнее, ручной работы, украшенное орнаментом. Как бы то ни было… – Она указывает на мой исчезнувший шрам, – это тебе сделала я. Я пробралась в оружейную комнату отца и предложила поиграть в сражение. Я ранила тебя очень сильно, мама чуть не убила меня. – Она смеется. – Такое не забудешь.
Я хмуро смотрю на нее, потом на место, где раньше был шрам.
– Разве ты не говорила, что мы дружили, когда нам было по пять лет?
Назира кивает.
– Нам было по пять, и мы подумали: а не поиграть ли настоящими мечами? – Она виновато смеется. – Я и не говорила, что детство нам выпало нормальное. Нам сломали жизнь. Родителям я никогда не доверяла. Всегда знала, что они по колено в каком-то дерьме. Старалась больше разузнать. Не бросала попыток проникнуть в папин компьютер, – добавляет она. – Мне удалось раскопать основную информацию. Так я узнала о приютах и Неестественных.
– Так вот почему ты скрывала свои способности, – догадываюсь я.
Она вновь кивает.
– Я хотела знать еще больше. Понимала, что докопалась лишь до вершины айсберга. Но аккаунт отца был надежно защищен, я с таким раньше не сталкивалась. Мне удалось взломать первые несколько уровней защиты, так я узнала о вашем с Эммелиной существовании. У отца хранились тонны записей и отчетов о ваших привычках и ежедневных занятиях, по дням и минутам, когда вам стирали память, – и все записи были сделаны относительно недавно.
Я судорожно вдыхаю.
Назира смотрит на меня с сочувствием.
– В твоих файлах упоминалась и сестра, однако ничего существенного, – продолжает она, – в основном заметки о том, что вы обе обладаете мощью и что вас приобщили к делу ваши родители. Больше о неизвестной сестре мне ничего не удалось найти, поэтому я решила, что информация о ней еще больше засекречена. Я провела последнюю пару лет, пытаясь проникнуть глубже в аккаунт отца, но у меня не получилось. Поэтому я отпустила ситуацию.
Она закидывает в рот еще кусочек.
– А когда ты чуть не убила Андерсона и мой папаша из-за этого едва не свихнулся, я стала кое-что подозревать. Вот тогда я и предположила, что Джульетта Феррарс, о которой он вопил, скорее всего, не случайная Неестественная. – Назира искоса смотрит на меня. – У отца совсем сорвало крышу. Поэтому я стала рыть дальше.
– Ух ты. – Все, что я могу выговорить.
– Ага, – кивает она. – Здорово? Ну, вообще-то я просто хотела сказать, что я ковыряюсь в этом дерьме уже несколько лет, и сейчас, с подсказками Эммелины, наконец приблизилась к разгадке. Единственное, чего я пока не знаю, – почему Эммелину держат взаперти. Что они с ней делают. И не понимаю, почему это такая тайна.
– Я знаю, – шепчу я в ответ.
Назира вскидывает голову. Смотрит на меня широко открытыми глазами.
– Все тайное рано или поздно становится явным?
Я смеюсь, хотя мне совсем невесело.
Уорнер
Только мы уселись, как Кенджи заявляет:
– Ну, расскажешь, что тут происходит?
– Нет.
Кенджи раздраженно разрывает пакетик с перекусом, не глядя закидывает содержимое в рот и жует, закрыв глаза и причмокивая от удовольствия.
Подавить в себе приступ тошноты я еще могу, а промолчать – нет.
– Ешь как троглодит.
– Я? Нет! – возмущается он. Спустя мгновение: – Правда я так ем?
Внезапно его смущение волной прокатывается сквозь меня. Из всех эмоций, которые мне приходится сопереживать, смущение – самая ужасная. Будто в живот пнули. Так тошно, что буквально выворачивает наизнанку.
И самый легкий способ покончить с этим – извиниться.
– Нет, – с трудом выговариваю я. – Ты не ешь как троглодит. Я не прав.
Кенджи смотрит на меня. В его взгляде столько надежды.
– Просто я никогда раньше не видел, чтобы кто-то ел с таким энтузиазмом.
Кенджи приподнимает бровь.
– Я не энтузиаст. Я голодный.
С осторожностью вскрываю свой пакет. Вытряхиваю несколько сухофруктов на ладонь.
Фу, как засушенные червяки.
Я отправляю их обратно в пакет, вытираю руки и предлагаю свою порцию Кенджи.
– Уверен? – спрашивает он, а сам тут же забирает у меня еду.
Я киваю.
Он благодарит.
Какое-то время мы оба молчим.
– Итак, – наконец не выдерживает Кенджи, хотя еще жует. – Ты собирался сделать ей предложение. Круто.
Я тяжко вздыхаю:
– С чего ты решил?
– Ну, я же не глухой.
Я приподнимаю брови.
– Здесь есть эхо.
– Нет здесь никакого эха.
– Нечего менять тему разговора, – продолжает он жевать. – Дело в том, что ты собирался сделать предложение. Будешь отрицать?
Я отворачиваюсь, рукой разминаю затекшие мышцы шеи.
– Отрицать не буду.
– Тогда поздравляю. И я согласен быть твоим шафером на свадьбе.
Я удивленно смотрю на него.
– Мне совсем неинтересно твое последнее предложение, кроме того… Почему ты поздравляешь? Я думал, ты категорически против.
Кенджи хмурится.
– Что? Я только за.
– Тогда почему ты злился?
– Потому что глупо делать предложение здесь и сейчас, – объясняет он. – Я просто не хотел, чтобы ты потом пожалел. Вы оба пожалели.
– Не понимаю. Почему пожалеем? Вполне подходящий момент, как и любой другой.
Кенджи смеется, однако умудряется держать рот закрытым. Глотает, потом продолжает:
– Ты не хочешь, ну, не знаю, купить, что ли, ей розы? Зажечь свечи? Или преподнести коробку конфет и тому подобную ерунду? Или, черт, э-э… сначала подарить ей кольцо?
– Не понимаю.
– Да ладно, чувак. Ты что, никогда в фильмах не видел, как это делается?
– Нет.
Кенджи, потрясенный, таращится на меня.
– Разыгрываешь? – не верит он. – Признайся, что шутишь?
Я сержусь.
– Мне не разрешали смотреть фильмы, пока я рос, у меня не было такой привычки, а когда к власти пришло Оздоровление, то и вовсе все развлечения запретили. Кроме того, кино – сплошной обман, да и сидеть в темноте слишком долго не доставляет удовольствия.
Кенджи смотрит на меня с выражением ужаса на лице.
– Не может быть. Ты меня точно разыгрываешь.
– Да с чего… Я не понимаю, что тут странного. Я обучался дома. Мой отец всегда…
– Ты не перестаешь меня удивлять. – Кенджи в изумлении таращится на стенку за моей спиной. – Ну, знаешь ли, все у тебя не как у людей.