Раньше говорили: суженый. Значит, предназначенный, предопределенный судьбой. Сейчас мы сами выбираем свою судьбу. Но боже мой, какое это непростое дело — выбрать свою судьбу! Если и не весь мир, то большая часть его должна как бы замкнуться на одном человеке. Один человек должен заменить тебе и друзей, и подруг, и знакомых. Тебе должно быть и радостнее, и интереснее с ним, чем с кем бы то ни было. А если этого не будет — значит, ты ошибся в выборе… Мир людей так широк и богат, так бесконечно разнообразен. И один человек должен вместить в себя все его богатство и разнообразие. Один человек!.. Уверена ли ты, что Вадим именно такой человек?
Фу, даже голова от всех этих гамлетовских вопросов заболела!
Вика встала с дивана, на котором сидела, подошла к окну. Но глядела в окно, а ничего за ним не видела, словно бы все еще продолжала глядеть в себя. Продолжался и неоконченный разговор с собой.
Не зря ли все это она напридумывала? С какой, собственно, стати? Вадим — прекрасный парень. Во всяком случае, лучший из всех, каких она знала, — чего же попусту мучиться, чего терзаться? Это, наверное, просто день нынче такой тяжелый. Из парикмахерской вон и то вернулась ни с чем, только расстроилась… Какой-то дикобраз ввязался, речи о красоте начал толкать…
Вадим вчера небось обиделся, небось ждал весь вечер. Надо ему позвонить… Нет, сначала девчонкам позвоню, проинформируюсь.
Вика вернулась на диван, пододвинула столик с телефоном.
— Маша?.. Машенька, это я, Вика… Как вчерашние посиделки?
— Небось про Вадима хочешь узнать? Не понравился он мне вчера: мрачный какой-то сидел. Ты-то чего не пришла?
— Да понимаешь, Маша, стечение обстоятельств… Ну, а еще что интересного было?
— Ты извини меня, Вика…
— Опять скажешь — занята?
— Угадала. Дали мне тут одну интересную рукопись на полдня — надо успеть. Я тебе сама попозже позвоню, тогда и потреплемся. Бывай!
Вика положила трубку, опять задумалась.
Ну конечно, Маша, как всегда, грызет гранит. Всегда у нее дела, не то, так другое. Вот девка — на удивление! Прямо и не девка, а какой-то монах, Нестор-летописец. Такая-то собранная, такая целеустремленная и волевая. Железобетон!.. Мне бы такой характер. А то отец не зря говорит про нас с Вадимом: два сапога пара…
Причина-то вчера была не такая уж и уважительная. Но это как посмотреть… Зато у меня завтра будут такие сапожки, что Музыка с Машей лопнут от зависти… Впрочем, Маша-то и ухом не поведет, ей это до лампочки. Какую-нибудь редкую книгу достать — это по ней, на это она ни времени, ничего другого не пожалеет… Отец ее к книгам приохотил. Интереснейший человек! О своих раскопках на Ярославовом городище в Новгороде начнет рассказывать — заслушаешься. И мать у Маши хорошая — умная, интеллигентная. Вот только не нравятся ей длительные отлучки мужа, не нравится, что отпуск у него «не как у людей» — всегда по зимам. И в итоге — один прекрасный человек ушел от столь же достойного другого и уже второй год живет Маша с матерью, а к родному отцу ходит в гости…
Как посмотреть… Машиному отцу время отпуска кажется несущественным, матери же — наоборот. Вот и на мой взгляд причина важная, а Вадим посмотрит и вдруг скажет: пропади они пропадом, эти сапожки, если из-за них я тебя целый вечер прождал да так и не дождался… Вот уж и надо думать не только о том, что тебе нравится, но и о том, понравится ли это другому… Нет, Вадик, конечно, так не скажет. Да я ему к тому же и сюрприз хотела преподнести. Он приходит сегодня вечером сердитый, надутый, а я — вот она, в помрачительных сапожках и без кос, стриженая… Если бы не этот тюха-матюха из тайги, так бы оно и было… Вот что, позвоню-ка я Музыке — эта не Маша, эта всегда свободна.
Подняв трубку, Вика помедлила набрать номер. Она еще раз представила, как вечером придет Вадим, придет хмурым, а потом сядет на этот диван, обнимет ее и улыбнется. И как только она мысленно увидела улыбающегося ей Вадима, сразу стало легко и хорошо.
Теперь можно и с Музыкой поговорить.
— Муза?.. Здравствуй, Музыка!.. Крутишь колесо истории? Молодец!.. Что-что, голова болит после вчерашнего?
— Еще как болит-то, Вика… Альфа с Омегой новенького привели, ну, а он возьми да за мной и увяжись. Ну прямо глаз с меня не сводил…
Ну, мне-то теперь остается только слушать: если уж Музыка заиграла, слова вставить не даст. «Огонек», что ли, пока полистаю.
— Так вот этот новенький все подливал мне да подливал. И все такие интимные, или, как он еще называл… вспомнила, сепаратные — это, значит, только для нас одних — тосты говорил, что получалось: и нельзя не пить…
У тебя всегда так получается, что нельзя не пить.
— А глаз он на меня положил… Вика, ты слушаешь? Глаз он на меня положил, еще когда стихи читали… Да, постой-ка, а какие же стихи-то читали? Вот ведь память-то. Помню, что-то про розовую зарю, а больше убей ничего не помню… А может, это оттого не запомнила, что волновалась: он так глядел, так глядел на меня!..
На тебя кто ни посмотрит — пиши пропало… А вот эта репродукция «Красных виноградников в Арле» получилась совсем недурно. Смотри-ка, какие чистые краски. Не забыть вырезать…
— Ты слушаешь, Вика?
— Да, да, слушаю.
— Так почему же не реагируешь? Что бы ты ответила, если бы парень тебе такое сказал?
Что-то, видно, прослушала.
— Ведь это надо, в первый же вечер сказать такое!
Какой-нибудь банальный комплимент небось сморозил, а ты уже и растаяла.
— Я так думаю, если парень в первый же вечер говорит, что вы теперь долго не сойдете с экрана моих глаз, значит…
Значит, он обыкновенный пошляк!
— Значит, я на него действительно произвела впечатление.
Тебе-то, конечно, хочется думать, что произвела. Эх, Муза-Музыка!
— А когда танцевать стали, то он так смело, сильно так взял меня за талию…
Попросту говоря, облапил…
— …что у меня даже голова закружилась… Правда, под конец он и вольности некоторые позволил…
Понятно, что это за вольности!
— Но это, наверное, лишняя рюмка повлияла.
Ну конечно, нет чтобы поставить дурака на место, ты его еще и оправдала. Эх, Муза-Музыка!
— Да! Про Вадика-то забыла сказать… Смурной сидел, сразу видно: по тебе ужасно скучал… Счастливая ты, Вика! Любит он тебя до невозможности… Потом они пошли пройтись, обещали вернуться, а что-то не вернулись… А знаешь, Вика, мой-то…
Уже «мой»!
— …мой-то что сказал мне на прощанье? Со значением так сказал…
Кто-то из ребят пошутил: Музыка — пластинка долгоиграющая.
— Ты уж извини меня, Музик…
— Поди-ка дела какие-нибудь?
— Угадала… Суп варю, как бы не убежал.
— Все такие ужасно занятые! А я тебе самого-то главного не успела сказать…
— Приветик, Музыка!
Про суп-то я брякнула просто так, а ведь и в самом деле давно пора обед готовить, отец вот-вот может нагрянуть… И всего-то на неделю тетя Поля уехала, а гляди-ка, как без нее плохо…
В прихожей раздался звонок.
Это, конечно, отец. А я еще и плиту не зажигала. Хозяйка!
Отец пришел оживленным, разговорчивым — верный признак, что «срезавшихся» у него на экзамене было немного.
— Уходил, не стал тебя будить. Выспалась ли? Что-то у тебя вид какой-то неопределенный… А у меня нынче счастливый день: двое ребят попались — заслушался. Один про Киевскую Русь так рассказывал, словно сам при дворе Владимира Мономаха живал и в походы на половцев ходил. Другому раскол достался, протопоп Аввакум — так этот еще хлеще отвечал; Аввакумку на память цитировал…
— Ты сегодня рано, папа.
— Какое же рано?! Шестнадцать человек проэкзаменовал… А-а, ты вон о чем — обед не успела приготовить. Ай да Витя! Хочешь отца голодом уморить? Негоже, негуманно!.. Впрочем, древние говорили, что из того, что ест человек, только одна четверть идет ему на пользу, а три четверти — на пользу врачам. И ты права — с какой стати мы будем заботиться о врачах?!
Какой у нее замечательный отец! Отругать бы надо лентяйку-копуху, а он только улыбается, будто и в самом деле это очень здорово, что дочь его без обеда оставила. И вспомнить — что-то даже и не припоминается, чтобы он ее вообще когда-нибудь ругал или хотя бы сердито с ней разговаривал.
— Папа, я сейчас. Мигом!
— Ну, так ты же у меня молодец.
Отец пошел в кабинет, а Вика — быстрым шагом на кухню.
Вот мясо, а вот картошка и лук… Какая умница-заботница эта тетя Поля — все запасла, все приготовила. Старенькая только уже стала, устает… Да и отец все храбрится, бодрится — есть еще порох в пороховницах! — а тоже ведь уже совсем старенький. Пошел сейчас к себе, сухонький, маленький, беззащитный какой-то, и так-то жалко его стало…
— Ты что, Виктуар? Что за слезы?
Она не заметила, как вошел на кухню отец.
— Это лук, папа…
— Ладно, если так… А я пока стаканчик кефира пропущу.
Он достал из холодильника кефир, налил стакан и ушел с ним опять к себе. Сейчас раскроет книгу, будет читать и, не отвлекаясь от чтения, отхлебывать из стакана. Ему всегда было жалко времени, которое он тратил на еду. «Самая бездарная трата! — говорил он. — За свою жизнь человек просиживает за столом в общей сложности от десяти до двадцати лет — это ли не ужасно?!» Когда обедали все вместе, волей-неволей приходилось есть без книги или газеты. Но как только выпадала возможность что-нибудь съесть между делом, в кабинете — он именно между делом и съедал, несмотря на громкие протесты и открыто выражаемое неудовольствие со стороны давней их домработницы — милой, доброй тети Поли. Случалось, что тетя Поля принципиально не подавала ему в кабинет. Тогда отец тихонько, покорно придет на кухню, для приличия посидит минутку-другую за столом, а потом подхватит стакан чаю с бутербродом и с виноватой улыбкой, так же тихо, как вошел, исчезнет…
А я еще хотела уходить от него. Нет, никуда я от него не пойду: и мне без него будет плохо, и ему без меня. Пусть Вадим как хочет, а только мне уходить нельзя… Вот и еще проблема. Вадику хочется, чтобы мы начинали жизнь отдельно от родителей. «Пока будем снимать комнату, а там что-нибудь придумаем. Может, в кооператив вступим…» Он знает, что отец мой его не то чтобы не любит, но и не скажешь, что любит. А я не хочу, не могу от отца уйти… Надо с Вадимом еще раз об этом поговорить. Сегодня же. Вот пообедаем — позвоню, чтобы пришел.