Что ж, и то хорошо. Хорошо, что учение начинается не с каких-то околичностей, а с существенного, если не сказать главного.
Дементий с готовностью раскрыл тетрадь, взял в руки карандаш.
Лектор начал с общей характеристики буржуазного искусства. Он сказал, что искусство на Западе неудержимо разлагается, деградирует и давно зашло в тупик, из которого нет и не может быть выхода…
Ну, что из тупика нет выхода — это понятно: на то он и тупик. А вот почему то ли пятьдесят, то ли добрую сотню лет буржуазное искусство деградирует и все еще никак не может рассыпаться в прах, это не мешало бы и как-то объяснить. Когда нечто подобное в газетах пишется — ладно, а с профессорской-то кафедры, поди-ка, можно бы и глядеть пошире, и копать поглубже…
С записями у Дементия ничего не получалось. Заносить в тетрадку слово за словом он не успевал, да и хотелось выслушать фразу до конца, чтобы уловить смысл и знать, стоит ли записывать. После же того как смысл прояснялся, ему хотелось или задать вопрос, или оспорить сказанное, и, значит, опять было не до записи. Получалось так, что он не только слушал лектора, но и как бы постоянно разговаривал, полемизировал с ним.
Вот теперь ты говоришь что-то дельное. Мне, темному, и то ясно, что буржуазное искусство — разное, зачем же вселенскую-то смазь делать?! Про живопись ничего не скажу — мало что видел, а приходилось, к примеру, Фолкнера и Моравиа читать — какая же это деградация, какой тупик?! Как говорится, дай бог каждому… Согласен, знать Маркса и Ленина и руководствоваться их взглядами на искусство — большое дело. Но и тут не все так просто и прямолинейно, мил человек. Что толку, что посредственный художник стоит на правильных идейных позициях? Кому нужна его «правильная», но бесталанная книга или картина? А те же Фолкнер и Моравиа, насколько известно, отнюдь не являются приверженцами коммунистической идеологии…
Перейдя к отечественному искусству, лектор с большим жаром говорил о тех благоприятных условиях, какие создает наш строй для развития искусства, для полного проявления талантов. Все правильно. Но опять у него получалось так, что одним созданием этих условий не только обеспечивается, но и как бы автоматически предопределяется расцвет талантов. А ведь тоже, наверное, не такую бы геометрически прямую линию надо тянуть из точки A в точку B. Условия-то — кто спорит — распрекрасные, и в Союзе художников, говорят, не то десять, не то пятнадцать тысяч членов, а Пластовых и Кориных по пальцам одной руки можно пересчитать. С другой стороны, благоприятных условий для проявления своих талантов ни тому же Репину, ни Сурикову, ни Саврасову с Шишкиным вроде бы никто не создавал, а — ничего, проявились. И Достоевский с Некрасовым бедствовали, уж вон как бедствовали, а смотри-ка, и из них тоже что-то вышло…
Прозвенел звонок.
Преподаватель той же деловитой походкой, какой вошел в аудиторию, не мешкая ни минуты, покинул ее. Следом за ним в дверь устремились и студенты. Сразу стало шумно, оживленно, разговорчиво.
Дементий закрыл тетрадь и только сейчас с немалым удивлением увидел слева от себя девушку-соседку. Аж вон как внимательно слушал — забыл про все на свете! Вот только много ли интересного узнал-услышал…
— Меня зовут Машей, — перехватив его взгляд, просто, ровным голосом сказала соседка. Таким ровным, что в нем нельзя было уловить ни интереса, ни безразличия.
— Дементий.
Слава богу, хватило ума руку не протягивать, а то бы самое дурацкое танцплощадочное знакомство получилось!
Маша поднялась со своего места и, влившись в общий поток, пошла к двери. И надо думать, ничего такого позорного или унизительного бы не было, если бы Дементий вышел вместе с ней. Куда там! Он заставил себя зачем-то выждать, с деловитым видом перекладывая с одного места на другое тетрадку, и уж потом только не торопясь — подчеркнуто не торопясь! — двинулся к выходу из аудитории. Хотя спроси он сам себя, для кого и для чего нужно было подчеркивание, — вряд ли бы нашелся вразумительный ответ. Разве для того лишь, чтобы потешить глупое мальчишеское самолюбие: вот, мол, я какой независимый, за тобой вприпрыжку не побежал…
В коридоре многие из однокурсников стояли или прохаживались группами по двое, по трое и разговаривали, как-давние знакомые.
И когда только успели! Дементий и удивлялся, и втайне завидовал способности людей быстро знакомиться. Для него это всегда было трудноодолимой преградой. Вот и сейчас — почему бы не подойти к той же Маше, вон у окна стоит, и тоже одна, подойти и этакий легкий светский треп завести: из какого города и с какими работами поступали? Нравится ли вам Пикассо? А какой больше — голубой или розовый?.. Да мало ли о чем можно турусы на колесах завести!.. Нет, не заведет. Не дано. Не отпущено богом такого таланта. То есть даже не то что он двух слов связать не может — поднатужился и как-нибудь связал бы. Но ему будет все время казаться, что он навязывается в знакомые, и Маша тоже будет считать так, а не иначе, и уже одно это сознание еще загодя вселяет боязнь опростоволоситься и сковывает язык.
Вернулся он в аудиторию сразу же после звонка, одним из первых. И все по той же причине: сядешь далеко от соседки — гордым зазнайкой сочтет, сядешь близко — с какой, мол, такой стати? Так что пусть сама, где ей хочется, там и садится…
Только, парень, не слишком ли много ты о таких пустяках думаешь? — сам себя одернул Дементий. Вроде бы в институт пришел, а не на танцплощадку. Думай, как лучше учиться, а не знакомства заводить. На первом уроке забыл про эту самую Машу — вот таким манером и дальше продолжай…
Однако как ни увещевал, ни уговаривал себя Дементий, сосредоточиться, вслушаться в то, что говорил лектор, теперь ему не удавалось. Вот-вот вроде бы потянулась ниточка мысли, пошла, пошла, с другой перехлестнулась, дальше бы идти — нет, почему-то оборвалась, и полезло в голову что-то совсем стороннее, никакого отношения ни к буржуазному, ни к советскому искусству не имеющее. Может, оттого так получалось, что он, истратив в первый час весь наличный запас своего внимания, получил уж слишком скудную, говоря современным языком, информацию, и вот теперь организм включил свои защитные устройства. Есть, говорят, такие устройства. Перебор информации — где-то там что-то отключается и человек уже не способен ничего воспринимать, кроме разве анекдотов. Пришел, к примеру, слушать стихи модного поэта, разинул рот, развесил уши, настроился, а поэт читает какую-то модерновую невнятицу. Читает пять минут, читает пятнадцать, а все еще никакого просвета нет; чик! — и все отключилось, человек только видит, как поэт размахивает руками и разевает рот, а что из того раззявленного рта вылетает, уже не слышит. Не слышит, потому что знает, убедился: ничего интересного не вылетело и не вылетит…
Лектор одну за другой брал лежащие на кафедре брошюры и приводил из них пространные цитаты. Надо думать, цитаты должны были подтверждать неукоснительную правильность сказанного. Дементию же казалось, что дважды два — четыре можно доказать и без обильных ссылок на высокие авторитеты. Надо ли вообще такие вещи доказывать — вот в чем вопрос…
Он исподволь, незаметно начал приглядываться к соседке. Недурна. Может быть, даже красива. А что сразу такой не показалась — глаз приучается к яркому, кричащему, и только такое, бьющее на эффект, в первую очередь и замечается: малиновые или вишневые губы, цыганские, дугой, брови, желтые, сиреневые или лиловые волосы… А у этой, кажется, вообще никаких следов косметики не видно. Волосы зачесаны просто, без ухищрений, и с химией — это видно, — слава богу, пока еще знакомства не водит. И одета строго: поверх глухой, стального цвета кофточки — черная жакетка. Ни брошки, ни висюльки какой, никаких украшений. Разве что вон на безымянном пальце грубоватый на вид, почти необработанный кусок янтаря мягко так, солнечно теплится… И имя по нынешним кибернетическим временам редкое. Не какая-нибудь Виолетта или Викторина, а Маша. Хорошо звучит: Маша…
— Вы что там шепчете?
Уж не Маша ли спрашивает? Ну да, кому же еще. Значит, услышала? Какой позор… Какой ужас!
Самое Машу-то вряд ли кто-нибудь, кроме Дементия, услышал — спросила она шепотом, да еще при этом и ладонью загородилась, — но в Маше ли дело! Если бы ее и услышали — беда невелика. А вот, не дай-то бог, она сама что-то там такое, похожее на свое имя, слышала…
Звонок прозвенел — словно бы спасательный круг утопающему Дементию кто кинул.
— Понимаете… чтобы лучше запомнить, я… некоторые формулировки про себя повторяю, — выжал он из своих артезианских глубин, чувствуя, как от напряжения всех, что называется, моральных и физических сил рубашка начинает приставать к лопаткам.
— И помогает?
Маша лукаво улыбалась, и эта улыбка окончательно повергла Дементия в полное смятение: слышала, конечно же слышала…
— А мне кажется, самое верное — записывать, — идя на выручку разом онемевшему Дементию, продолжала Маша. — Нынче ты повторил про себя и запомнил, а пройдет месяц — забыл. А по записям и к экзаменам легче готовиться.
У Дементия немного отлегло: чего паникуешь, может, она всего-то навсего по-деловому, просто так тебя спросила — очень-то ей нужно всякие твои глупости подслушивать! — а ты уже возомнил…
— А если неинтересное, пустое или что спорное слышишь — тоже записывать?
— Хотя бы коротко, но — тоже записывать.
— Зачем же пустое-то или спорное?
— Да хотя бы затем, чтобы, когда будешь перечитывать записи, пустое назвать пустым, а спорное — оспорить.
— Кому назвать? — не понимал Дементий. — Кого оспорить?
— Себе назвать. А вдруг это пустое тебе уже не покажется пустым? Или на какую-нибудь интересную мысль наведет. А уж оспаривать возьмешься — тем более: тебе же доказательства потребуются. Значит, опять какое-то движение мысли… Бывает, что вообще зацепишься глазом за одно-единственное слово, за какой-то крючок в тетради и целую картину этим крючком из памяти вытянешь. А когда не за что зацепиться — как вспомнить? Разве что феноменальную или того чище гениальную память иметь.