— Да нет, до этого-то у меня далековато, чаще в одно ухо влетает, а в другое вылетает, — чистосердечно признался Дементий и тяжело вздохнул.
Ему все больше нравилась девушка. Даже не то что нравилась — она становилась все более интересной ему. Дементий уже забыл, красива она или не очень; его захватил живой ход мысли и какая-то необыкновенная легкость разговора (даже с Зойкой — свой человек! — и то так легко не было). Только откуда, откуда ей все эти крючки и зацепки известны? Ведь первый курс, первый день занятий!
— Нет, для меня уже не первый, — серьезно ответила на его вопрос Маша. — Я уже старая, третий год на студенческой скамье.
— Каким же образом?
— Как-нибудь потом объясню, а сейчас… слышите: звонок… Проболтали, дураки, всю перемену, теперь еще час без движения.
Дементию все нравилось в Маше, даже то, что она и его и себя обозвала дураками. В компании с такой интересной девушкой даже дураком побыть приятно.
— А что у нас сейчас?
— Вроде бы должен быть иностранный…
В аудиторию вошли сразу две дамы средних лет. Одна из вошедших была полноватой и улыбчатой, другая сухопарой и подчеркнуто строгой, но выглядели они чем-то неуловимо похожими друг на друга, будто выражали два состояния одного и того же человека. Одинаковость профессий, что ли, наложила на их лица такой отпечаток.
Ну, вот ты мечтал увидеть музу — сразу две…
Это были преподавательницы французского и английского языка. Они немного посовещались между собой, затем улыбчивая француженка сказала, что ее будущие ученики остаются в этой аудитории, а желающие заниматься английским пусть встанут и с ее коллегой пойдут в соседнюю.
В школе Дементий учил немецкий, так что сейчас ему было глубоко безразлично, какой язык выбрать, поскольку о немецком речи не было. Он загадал: пойдет Маша с англичанкой — и он пойдет, останется в своей (да, теперь уже, считай, «своей») аудитории — еще лучше: ходить никуда не надо. Да и как получится на новом месте, неизвестно — то ли вместе удастся сесть, то ли порознь…
Маша как сидела, так и осталась сидеть. Вот и прекрасно: языковая судьба Дементия решена — он будет знатоком французского.
Начала француженка с похвалы «своему» языку. Затем, чтобы студенты услышали его прекрасное звучание и сразу же, с первого урока, возлюбили, читала стихи французских поэтов.
Звучание было и воистину красивым, мягким, нежным, будто шло непрерывное объяснение в любви. Но без знания смысла слов даже оно, в конечном счете, утомляло. Звучит музыка — это одно; поется песня — уже хочется знать, о чем она; а когда звучит слово — тем более хочешь постигнуть смысл сказанного…
Постигнет ли когда-нибудь Дементий смысл этой чужой красивой речи?.. В школе, помнится, больших способностей в изучении языка он не обнаружил. Свой-то, родной, и то сдавал с грехом пополам…
— Вы только представьте, какое это наслаждение — читать в подлиннике Вийона, Флобера, Мопассана! — так закончила преподавательница свое похвальное слово французскому. — А вы будете читать!
И когда на перемене Дементий с Машей прохаживались по коридору, Маша спросила его:
— В школе учил и теперь решил дорваться до Мопассана в подлиннике?
— Ни то ни другое, — ответил Дементий и невесело усмехнулся. — Никогда мне не читать французов в подлиннике!
— Что за мрачные предсказания?! — Похоже, Маше хотелось считать такой ответ не более как шуткой. — Что за малодушие?
— Не малодушие, а трезвый взгляд на вещи… Каких-то особых способностей к языку у меня нет — раз…
— Будешь чуть больше других заниматься — и вся премудрость!
— Этого-то делать я как раз и не буду, — гнул свое Дементий.
— Не понимаю, — Маша даже приостановилась и в недоумении развела руками.
— А очень просто. Вряд ли на всем курсе найдется человек темнее меня. Мне столько надо узнать такого, что у вас, к примеру, уже давно в зубах навязло. Улавливаете?
— Не совсем. Какое все это имеет отношение к языку?
— Самое прямое. Господь бог на его изучение специального времени, увы, не прибавил. Надо укладываться в те же двадцать четыре часа. И мне всегда будет жалко тратить из них даже один час на язык.
«Может, зря я так-то разоткровенничался, — запоздало спохватился Дементий. — Зачем недоумком-то себя перед девчонкой выставлять — уж не думаешь ли, что так скорее ей понравишься?!»
Однако же спросить себя Дементий спросил, а никакой тревоги почему-то не ощутил. Он словно бы пребывал в твердой уверенности, что умная Маша поймет его правильно.
— Так как же? — спросила умная Маша.
— Что как? — не понял Дементий.
— Совсем не учить язык?
— Не учить нельзя могут из института выгнать. Буду учить, буду сдавать на троечки. Но ложиться костьми, чтобы читать в подлиннике Камю, — увольте. Я еще всего Достоевского в подлиннике не знаю, я еще его «Дневник писателя» не читал.
— Какая-то странная нигилистическая теория! — все еще недоумевала Маша. — Мне и возразить вроде нечего, и согласиться я никак не могу.
Такая Маша — недоумевающая, немного растерянная — нравилась Дементию, пожалуй, даже больше, чем ровная и строгая, какой он увидел ее в первый раз.
— И не надо соглашаться. И никакую теоретическую базу для оправдания своего невежества подводить я вовсе и не собираюсь. Просто язык надо учить в школе. Лучше — с первого класса. Мне не пришлось, а теперь потерянного не наверстать. Вот и все. А кто же говорит, что знать еще один язык — пустая забава. Если хотите, я всегда завидовал и буду завидовать людям, знающим кроме родного еще какой-нибудь язык. Великое это дело!
Дементий сам на себя подивился, как это у него складно да здорово все получается. Он дивился той свободной непринужденности, с какой держался с малознакомой девушкой. Никогда такого не было! И он понимал, конечно, что дело здесь не в нем самом, а в Маше — это ее простота и естественность сделали и его свободным и естественным. Новое для Дементия радостное чувство благодарности к девушке наполнило его сердце.
Они и следующую перемену провели в разговорах. И Дементий не переставал дивиться, что ему интересно слушать Машу даже и тогда, когда речь заходила о каких-нибудь пустяках.
Бывает, слушаешь человека и про себя отмечаешь: вот это он говорит свое, а это — то ли где вычитал, то ли от кого узнал и теперь повторяет чужие слова. У Маши было все свое, не заемное… Кем-то давно уже замечено: человек — это стиль. И Дементию подумалось, что от какой-нибудь синтетической девы с чужими наклеенными ресницами и перекрашенными под седину, значит, тоже чужими волосами, наверное, в разговоре скорее услышишь заемное, взятое напрокат, чем от такой вот Маши, у которой и во внешнем облике все свое. Да, могут быть и исключения, но ведь они, как известно, лишь подтверждают правило…
На последнем уроке, или — уж если не по-школьному — последней лекции, в аудитории появился сухонький седенький старичок профессор, которого Дементий хорошо помнил еще по вступительному экзамену. Воспоминания были, правда, не из самых приятных, поскольку на один вопрос Дементий ответил плохо, но старичок тогда показался ему добрым, сердечным.
Получалось так, что нынче они с ним как бы менялись местами: нынче профессор будет держать экзамен. Что интересного и важного он им скажет и как скажет?! Зачетной книжки у профессора хотя и нет и оценку в ней выставить они не вольны, но, в свою очередь, и профессор не волен запретить им, каждому про себя, выставить ту оценку…
— Мы будем изучать отечественную историю. И для начала… для начала попробуем вдуматься в смысл сказанного… Оте-че-ственная — значит, история наших отцов и праотцов. А если так, то разве что самым никудышным, чванливым детям неинтересно знать, как жили их отцы и деды. Таким детям, которые, ничтоже сумняшеся, считают, что и вся мировая история начинается с их появления на свет…
Профессор стоял не на кафедре, а рядом, положив одну руку на ее край, другой слегка жестикулируя («Оте-че-ственная!» — указательный палец вверх). Никаких конспектов, никаких брошюр. Он глядел прямо перед собой, и нельзя было понять, то ли на студентов в задних рядах смотрит, то ли поверх их голов, в ту дальнюю даль веков вглядывается, о которой говорит.
— Наша прародина — Киевская Русь, — продолжал он уже другим, более ровным голосом. — Тыща лет отделяет нас от тех времен. Тыща лет, сколько всяких событий! Как их запомнить, в каком порядке заучивать? Можно, конечно, заучить: в таком-то году произошло то, в таком-то — это…
— Непросто! — тяжело вздохнул кто-то за спиной Дементия.
— Да и это ли самое главное? Если кто-то из вас не сможет точно сказать, в каком году был первый поход Святослава на Дунай, а в каком второй, — это еще полбеды. Куда важнее постигнуть суть того времени и понять, что оно — и в нынешнем, нашем с вами, времени. Сумеете ли вы найти общий язык с князем Святославом или будете говорить, не понимая друг друга — как-никак тыща лет меж вами! — вот главное…
Дементий на минуту представил киевского князя с дружиной в ратном походе. Где-то на берегу реки — может, то Днестр, а может, Буг — захватила воинов ночь… Мерцает отраженными в ней звездами река, спит, раскинувшись по ее берегу, дружина. Не спит, бодрствует у потухающего костра один Святослав. Вот он поднял глаза на усыпанное звездами небо, посмотрел на крепко спящих ратников и что-то сказал… Дементий напрягся: ему хочется знать, что сказал князь. Но он услышал голос, какие-то слова, а смысл их до него не дошел, смысла он не понял. Какая досада: может, князь сказал что-то очень, очень важное!..
Дементий тряхнул головой, отгоняя видение, придвинул тетрадь.
— …Когда вы будете читать учебники по истории, — меж тем говорил профессор, — у вас может создаться впечатление, что история, начиная первым русским летописателем монахом Киево-Печерской лавры Нестором и кончая, скажем, Покровским, пишется пером и чернилами. Это — заблуждение! История пишется на бумаге пото́м. Пото́м! А сначала она пишется кровью…