— Я рада за тебя, Вика. Арриведерчи!
Они приложились щекой к щеке — это считалось, что поцеловались.
С Машей Вика целовалась в губы: Маша не красилась.
— До свиданья, девчонки!
Вика закрыла дверь, немного постояла, прислушиваясь к затихающим шагам подруг, потом медленно, нога за ногу, пошла в комнату.
Ей тоже, вслед за Музой, хотелось сказать: славно посидели! И слава богу, кончилась эта неопределенность с Вадимом. Теперь его невиновность уже, что называется, доказана, и теперь все встанет на свои прежние места… Только что же это он до сих пор не позвонит? Или знает, что Муза мне все уже рассказала? Но прийти-то все равно надо…
Вика унесла на кухню чашки и блюдца, ополоснула их под краном. Но что бы она ни делала, в мыслях все еще вспоминался-продолжался недавний разговор.
Хорошо сказала Маша о гуманной судейской арифметике! Самую суть ухватила…
И только сейчас Вике пришло в голову, что Маша-то правильно возмущалась мягкостью приговора, а вот ей самой особенно-то возмущаться не надо. Не только не надо — нельзя. Если бы Джиму-Яшке дали десять лет, Вадим вряд ли бы прошел по суду свидетелем. Тут бы другая арифметика в ход пошла… И получается, что ей надо радоваться, что преступнику дали так мало… Но как она может радоваться, если понимает, что приговор несправедлив?.. Какой-то заколдованный круг получается…
Дела все переделаны. А ни отца, ни Вадима все еще нет. На одном месте Вике не сиделось, и она бесцельно слонялась по квартире. Побывала в кабинете отца, пошла опять в свою комнату.
Проходя мимо зеркала в прихожей, остановилась, приглядываясь к своему отражению, зачем-то перекинула косу из-за спины на грудь. В памяти вдруг всплыло: «У них теперь все пойдет на ускорение…» Если бы так! Твоими бы, Музыка, устами да свадебный мед пить… Погоди, погоди, а может, это она с намеком? Может, она уже заметила?
Вика снова откинули косу за спину, внимательно пригляделась к своей фигуре, провела руками по груди, ощупала живот.
Да нет, не могла заметить. Рано еще. Я еще сама-то только узнала…
Как-то все не так, не по-людски у нее получается!.. До того июльского дня, что провели они с Вадимом на даче, все было ясно и никаких сомнений и колебаний она не испытывала. Сомнения начались — не странно ли? — уже после э т о г о. Может, они постепенно и развеялись бы со временем. Но именно в эти смутные дни случилось происшествие с Вадимом… Суд есть суд, и его ожидание, конечно же, не приглушило, не убавило сомнений. Теперь все вроде бы вернулось на прежний круг, и в их отношения с Вадимом должна бы вернуться прежняя ясность. Однако же ясность еще не пришла, а жизнь уже позаботилась о том, чтобы подкинуть новую задачу со многими неизвестными…
Когда Вадим узнает об э т о м, он будет — уж определенно — рад и счастлив. А у нее радости почему-то нет… Куда бы все проще было, если бы… если бы в тот июльский день на даче она не уступила Вадиму…
А может, все это я напридумывала?.. Ведь вот жду Вадима, хочу его видеть — значит, по-прежнему люблю его? Конечно же люблю!
Но другой внутренний голос говорил-спрашивал: любишь? Но почему же раньше ты просто любила, и все, а теперь тебе надо уговаривать, убеждать себя, что любишь?
И Вика не знала, что ответить.
ГЛАВА XIVИЗ ЗАЛА — В ЗАЛ
Сразу же по объявлении приговора Николай Сергеевич через боковую дверь вышел из зала суда. Сидел он отдельно от Нины Васильевны, и надо бы дождаться ее и Вадима, чтобы имеете идти домой. Но он боялся встретиться с матерью потерпевшего, Антониной Ивановной. Боялся ее вопросов. Возможно, Антонина Ивановна и не стала бы ни о чем спрашивать — вопросы задал своим решением суд. Неужто так низко, так нипочем ценится человеческая жизнь? И это у нас, где человек во всей иерархии ценностей объявлен ценностью наивысшей.
Вряд ли Антонина Ивановна пылает чувством мести и жаждет крови. Но если так получилось, что на ее долю выпали тяжелые переживания за судьбу сына, она, надо думать, вправе была надеяться, что порок будет наказан и справедливое наказание это принесет успокоение ее измученному сердцу: закон защитил ее сына. Защитил и от этого Джима-Яшки, и от других таких же Яшек… Нет, не защитил. И если Коля будет работать в вечернюю или ночную смену, она будет еще больше тревожиться за него…
А еще и потому, наверное, Николай Сергеевич не стал дожидаться жены и сына, что идти домой ему сейчас не хотелось. Несостоявшийся разговор с Вадимом теперь уж определенно не состоится. Если они с матерью еще до суда в один голос спрашивали: «А что, собственно, произошло?» — то теперь суд вполне авторитетно и официально подтвердил, что действительно ничего не произошло. Ребячья шалость, не больше.
В «Вильгельме Телле» отец должен был попасть стрелой в яблоко на голове сына. Пролетит стрела хотя бы на сантиметр выше яблока — смерть отцу; пройдет на сантиметр ниже — яблоко-то на голове! — смерть сыну. Те сантиметры имели высокий трагедийный смысл. А какой, хотя бы обыкновенный человеческий, смысл имеет тот сантиметр, благодаря которому Джим-Яшка фактически избежал наказания: два года условно — разве это наказание?! Будто перед ним стояла задача пырнуть ножом как можно ближе к области сердца, но не задеть самого сердца. И поскольку, мол, ты задачу эту успешно выполнил, мы тебя для вида пожурили, и можешь продолжать дальше в том же духе…
Ну а уж если за нож последовало чуть ли не символическое наказание, что говорить о какой-то шапке или бесплатном катании на такси?! Нашелся тот таксист, и суд, словно бы в насмешку, постановил взыскать с пассажиров те два рубля семьдесят копеек в его пользу. Будто все и дело-то в этих рублях и копейках!..
Целая книга — уголовный кодекс: сотни страниц, сотни различных, на все случаи жизни, статей. Но, оказывается, нет в этой премудрой книге статьи, по которой бы каралось унижение человека человеком…
Вспомнилась история, которую Николаю Сергеевичу года два назад рассказывали в одном селе.
Тракторист-пьяница терроризировал свою семью. Напиваясь по праздникам, по его же собственному выражению, до изумления, он гонялся с топором за женой, держал в смертельном страхе детей. Так продолжалось довольно долго. Жена пыталась жаловаться в милицию: укоротите буяна! В милиции сказали, что могут провести с мужем воспитательную беседу или — самое большее — посадить на пятнадцать суток. А привлечь к ответственности за угрозы и размахивание топором — нет такой статьи. «Ну хоть на пятнадцать суток. Может, одумается». Мужика посадили, время для обдумывания своего поведения у него и впрямь было. И что он надумал? Если и раньше характер у него был не слишком мягким, вернулся он из райцентра домой и вовсе зверь зверем: «Дура баба! Какая прибыль тебе от того, что я две недели тротуары подметал, а не на тракторе работал? Да я бы минимум сотню заробил — и выпить было бы на что, и тебе бы, много ли мало ли, перепало… Ну, теперь держись, кровавыми слезами тебе эти пятнадцать суток отольются!..»
Увы, это была не пустая угроза. Жена у него работала дояркой. А тут вскоре подоспел праздник животноводов. И вот в застолье ему померещилось, что жена что-то уж больно весело рассмеялась на какую-то шутку зоотехника. «Не иначе у них шуры-муры», — решил опьяненный всего-то скорее не столь ровностью, сколь вином супруг. И когда они вернулись с праздника домой, в кровати, прямо на глазах у детей, зарубил жену топором. Дали ему восемь лет; осиротевших детей — мальчика девяти и девочку семи лет — отдали в детдом. Пишет покаянные письма соседям, но винит в содеянном больше милицию, чем себя: почему сквозь пальцы смотрела на его художества, почему вовремя не остановила… Печальная история. Да и если бы одна такая история!
Неужто и в самом деле нет никаких прав и возможностей защитить человека от нависшей над ним и громогласно заявленной угрозы? Точно так же — и от издевательства? И только потому, что оскорбление, нанесенное человеку, к делу не подошьешь, а топор, которым размахивает дебошир, — пока еще не вещественное доказательство? Вот когда им будет кто-то зарублен, тогда — другое дело…
Николай Сергеевич попытался припомнить хотя бы один случай наказания по закону за оскорбление человеческого достоинства или за тот же топор, нож, который заносится над человеком, и не вспомнил. Может, где-то кого-то и судили, но он о таком не слышал, не читал в газетах. А вот как милиции терпеливо выжидает, когда угроза будет приведена в исполнение, и только тогда схватывают убийцу за руку, когда эта рука уже опустила топор или нож на жертву, о таком и читать и слышать приходится довольно часто…
«Стой, стой, а куда это меня занесло?»
Николай Сергеевич огляделся: бог ты мой, угол Петровки и Страстного бульвара! Вроде бы и не собирался на работу заходить, а смотри-ка, ноги сами принесли. Ладно, зайду. Заодно и жене позвоню — все будет оправдание, почему не сразу домой пошел…
В редакции царила обычная для второй половины дня рабочая суета: из открытых дверей кабинетов доносились автоматные очереди пишущих машинок, надрывались телефоны, по коридорам туда-сюда — из редакции в типографию, из типографии в редакцию — сновали быстроногие девушки с гранками и подписными полосами. То и дело слышалось: «Повис хвост в двадцать строк!», «Этот абзац совсем опустить, а этот перебрать петитом!», «Где подтекстовка под фото?», «Выпускающий просит сменить шапку», «А это — загоните в подвал…» И все спешат, все нервничают: через какой-нибудь час-два сверстанная и вычитанная полоса должна быть полностью готова к печати!
Если с утра сотрудники редакции могли позволить себе зайти один к другому, обменяться новостями, а то и за чашкой неспешно сваренного на электроплитке кофе рассказать свежий анекдот, то к концу дня и то и другое становилось недоступной роскошью. Словно бы какая-то невидимая рука каждый день запускала редакционный маховик, и он, постепенно набирая обороты, к вечеру развивал такую неодолимую инерцию движения, что людям уже не оставалось ничего, кроме как подлаживаться под эти все убыстряющиеся обороты колеса, быть в полном у него подчинении.