— Ну, уж это слишком, наверное, — возразил лейтенант, но возразил опять же как-то неуверенно, будто по служебной обязанности, а не потому, что сам так думал.
— Суд, с которого начался наш разговор, мерил преступление на сантиметры: если бы хулиган промахнулся и лишь задел ножом, скажем, мякоть плеча — ему бы, поди-ка, не больше пятнадцати суток дали, а поскольку он их уже отсидел, пока шло следствие, — ступай, добрый молодец, на все четыре стороны, продолжай в том же духе… А в необходимой обороне этот самый предел чем у вас меряется — тоже сантиметрами или килограммами?
Следователь кинул на Николая Сергеевича прямой быстрый взгляд и тут же отвел глаза. На лице его читалась плохо скрытая растерянность. Может, его смутила нарочито резкая форма вопроса? Вряд ли. Тут было что-то другое. Всего скорее — сам вопрос.
— Принимаются, так сказать, во внимание многие факторы: степень нависавшей опасности… соразмерность защитных мер, или проще — ответного удара… Ну и… ну и последствия — в данном случае поврежденное ухо или черепная коробка.
Следователь словно бы выдавливал из себя все эти «факторы» и был похож на великовозрастного ученика, не очень твердо заучившего неинтересный урок.
— А как измерить степень грозящей опасности — может, я только не знаю, а уже есть такие измерительные приборы? — продолжал наступать Николай Сергеевич. — Как определить соразмерность ответного удара и как заранее узнать, куда — на достаточно ли мягкое место — упадет от этого удара хулиган?
— Уж не имеете ли вы в виду, Николай Сергеевич, какой-то конкретный случай? — тихо так, робко высказал догадку лейтенант. — Уж очень целеустремленно, во всеоружии доводов, на меня напираете.
Николай Сергеевич подтвердил: да, был похожий случай. И начал рассказывать о письме в редакцию.
Лейтенант внимательно, с профессиональным интересом слушал, а когда Николай Сергеевич закончил свой рассказ, долго молчал. Встал с кресла, в раздумье прошелся взад-вперед вдоль стены. То ли с мыслями собирался, то ли подобные истории вспоминал.
— Если откровенно, и опять же не для печати, не как корреспонденту, а как… ну, хотя бы бывшему сослуживцу, скажу: вот он где у нас, этот предел обороны! — и ткнул указательным пальцем в горло.
Вон почему он мямлил насчет «многих факторов» — так отвечать заставляло его служебное положение!
— Предел и храброго человека толкает к трусости: хочешь дать сдачи хулигану — смотри не передай пятачок лишнего! Да еще и не торопись со сдачей, сначала сам «получи», а то потом скажут: как же так, молодой человек тебе всего-навсего какие-то слова сказал, но еще ничего не сделал, а ты на него с кулаками — нехорошо! То есть подожди, когда он тебя в грязь втопчет, тогда только поднимайся и, соблюдая установленный законом предел, начинай обороняться.
Перед Николаем Сергеевичем опять был тот живой, возбужденный собеседник, каким он видел его полчаса назад. Лейтенант повышал голос, жестикулировал, глаза его горели сердитым огнем.
— Нас еще с детства, со школы, учат различать причину и следствие. Тут же нападающий и обороняющийся как бы уравниваются: ударили тебя кулаком или пинком — не вздумай обороняться палкой, вдруг превысишь тот самый предел… Получается, что закон как бы берет под защиту нападающего, а не того, кто обороняется. — Лейтенант невесело, криво усмехнулся. — Кажется, я уже много лишнего наговорил.
— Но это же — не для печати, — улыбаясь отозвался Николай Сергеевич.
Они поговорили еще немного о том о сем. Лейтенант посетовал, что количество правонарушений среди молодежи год от году растет, что преступность «молодеет», спускаясь с совершеннолетнего возраста все ниже, и доходит уже до четырнадцати- и тринадцатилетнего рубежа.
— Одним ужесточением наказания вряд ли эту проблему можно решить. Но и «гуманное» правосудие — это уж точно! — льет воду не на нашу мельницу. Потому что на поверку оно оказывается гуманным к преступнику, а не к его жертве. Преступность, как я понимаю, — следствие, и нам бы уже давно пора начать отыскивать причины…
Разговор, как бы описав круг, вернулся к своему истоку. И Николай Сергеевич счел момент подходящим, чтобы узнать главное, ради чего он сюда шел.
— Последний вопрос, Василий Николаевич, — я и так много времени у вас отнял, — кто может, имеет, так сказать, юридическое право опротестовать решение суда?
— Смотря какое решение. По какому конкретно делу.
— Ну, хотя бы то решение, с которого начался наш разговор.
Лейтенант опять прямо, в упор посмотрел на Николая Сергеевича, и по глазам его было видно, что он не ожидал такого вопроса.
— Обжаловать может и ответчик — в данном случае поножовщик с компанией, — и истец, то есть потерпевший. Однако вряд ли будет жаловаться на строгость суда ответчик. А вот потерпевший — тот может и обжаловать.
Николай Сергеевич представил, как придет к Антонине Ивановне с Колей, как будет уговаривать их подать на обжалование, а новый суд… оставит в силе прежнее решение, и ему стало не по себе.
— А не может сделать это кто-то со стороны? — Николай Сергеевич весь напрягся, по спине пробежал знобкий холодок. — Например… ну, например, я.
Ответно подобрался, напружинился и лейтенант.
— Я вас не понимаю, — сказал он резко изменившимся официальным голосом. — Ведь ваш сын и так не получил никакого наказания — чего тут опротестовывать? Или вам хотелось бы добиться еще большего смягчения приговора тому, что с ножом?
Вон как понял его лейтенант!
— Наоборот.
— Тогда, извините, тем более непонятно!
Интересное дело! Только что сидел по ту сторону стола близкий по духу и мыслям человек, побратим по войне, и беседа шла дружески откровенная. А вот уже и нет этого человека, за столом восседает отчужденно строгий лейтенант милиции, каким Николай Сергеевич видел его в свой первый приход сюда. А ведь всего-то — недоразумение: что-то не так понято… Тяжелая у них работенка!
Николай Сергеевич не стал ничего объяснять: и так должен понять.
Лейтенант в мысленном напряжении согнал складки лба к бровям, подпер щеку ладонью.
— Ага… Так, так… — тихонько, про себя, бормотал он. — Кажется, начинаю понимать. Однако… — это уже было сказано громко, сказано для Николая Сергеевича. — Однако в данной ситуации вряд ли ваш протест будет принят во внимание.
— А если я напишу об этом и напечатаю в газете?
— Другое дело. И это будет куда весомее и авторитетнее: к выступлениям в печати прислушиваются внимательно. Но…
Тут лейтенант сделал нарочито длинную паузу, как бы в свою очередь давая возможность Николаю Сергеевичу подумать и понять, что обозначает это «но». Понять было нетрудно, но Николай Сергеевич сделал вид, что не понимает. Пусть лейтенант скажет сам.
— Но ведь пересмотр дела в сторону увеличения наказания может затронуть и вашего сына. Как знать, свидетелем или… или соучастником его при новом разбирательстве будут квалифицировать. Вы об этом подумали?
— Да, я об этом подумал, — по возможности спокойно ответил Николай Сергеевич.
— О! — только и нашелся сказать лейтенант.
Он опять стал «своим» человеком, сослуживцем по флоту, с которым по случаю нынешней, памятной для обоих, годовщины не грешно бы посидеть за чашкой чая в каком-нибудь тихом месте и всласть повспоминать службу, свою молодость…
«А что, может, и в самом деле пригласить его на такое товарищеское сидение?» — спросил себя Николай Сергеевич. Но подумал-подумал и не решился. Если бы не здесь, а в каком другом месте работал лейтенант! Вон о деле рассказывал, и то с оговорками: не для печати…
Тут Николай Сергеевич чуть не подпрыгнул на стуле от запоздало осенившей его мысли: а почему бы и нет?
Он так и сказал лейтенанту:
— Когда о пределе обороны речь шла, вы все приговаривали: не для печати. Сразу-то я не сообразил, а вот сейчас подумал: а почему же, как раз для печати!.. Нет, нет, — он упреждающе выставил ладонь перед собеседником, — ваше имя называться не будет и никакие неприятности по службе вам не грозят… Я назову проблему. А поскольку так же, как мы с вами, думают очень и очень многие, их голос через газету тоже будет услышан.
— Что ж, пожалуй, — после некоторого раздумья согласился лейтенант. — И со своей стороны, чем могу, готов помочь. Что же до каких-то неприятностей — об этом не думайте, думайте о пользе дела…
Должно быть, посчитав разговор оконченным, он посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер.
— Петр Иваныч? Как идет дежурство?.. Вот и я думаю, что пора перекусить. Заходи.
Николай Сергеевич понял, что ему тоже пора откланяться, и встал.
— Если не торопитесь, посидите с нами за компанию, — удержал его лейтенант.
Он сдвинул телефон на самый край стола, к папкам, освободившееся место застлал газетой и положил на нее извлеченные из ящика бумажные свертки.
Дверь без стука открылась, вошел улыбчивый соломенноволосый сотрудник, примерно тех же лет, что и хозяин кабинета, с такими же лейтенантскими погонами. В одной руке у него был целлофановый мешочек с бутербродами, в другой — завернутая в обрывок газеты бутылка шипучки.
— Знакомьтесь: мой боевой товарищ, бывший сослуживец по Тихоокеанскому флоту… Тоже фронтовик и нынешний мой сослуживец.
Они сели вокруг стола, хозяин развернул свертки с сыром и колбасой, налил в стаканы шипучей влаги.
— У нас с ним, Николай Сергеевич, сегодня — такой уж выпал график — дежурство. Так что мы, как говорится, при исполнении и ничего более крепкого нам не положено. Да и в крепости ли дело! А день нынче не простой, и пусть каждый из нас скажет свое слово. — Он встал, и Николай Сергеевич с Петром Ивановичем тоже встали.
— В этот день о к о н ч а т е л ь н о окончилась война, — сказал хозяин кабинета.
— Чтобы ее никогда больше не было! — сказал его бывший сослуживец.
— А если будет, чтобы дети наши оказались достойными своих отцов! — сказал его нынешний сослуживец.
Они вместе отпили по глотку и долго молчали, каждый думая о своем. А всего-то скорее об одном и том же: вспоминали прошлое и пытались заглянуть в будущее. И каждый из них, и все вместе хотели надеяться, что дети будут достойны своих отцов. Иначе их победа да и сама жизнь теряли смысл…