Вот и дом, который ему нужен. А вот и арка, ведущая во двор, где останется найти слева второй подъезд.
Итак, еще раз соберемся с мыслями, успокоимся. В конце концов не на экзамен к профессору идем.
Не на экзамен, это верно. Но уж лучше бы на экзамен!
Шел Николай Сергеевич в этот дом не только по свадебным делам…
Дверь открыла Вика.
— Проходите, — пригласила она, — папа вас ждет, — и указала на дверь в конце коридорчика.
Пока Николай Сергеевич вешал плащ и шляпу, в проеме той двери появился сухонький беленький старичок. Викентий Викентьевич и тогда, десять лет назад, не выглядел молодым богатырем. И все же перемена в его облике была резкой: он словно бы усох, еще больше побелел и теперь словно бы весь серебрился.
— Прошу ко мне в кабинет. Садитесь, где вам понравится, обглядывайтесь, а я тем временем проинструктирую Вику, как нужно заварить чай для гостя, который пришел в наш дом первый раз.
«Везет мне на чаепития!» — вспомнилась Антонина Ивановна и ее чай с вишневым вареньем.
Оставшись один, Николай Сергеевич оценил деликатность хозяина. Конечно, лучше, если он немного оглядится, чтобы потом уже во время разговора не глазеть по сторонам, не отвлекаться.
И в застекленных шкафах, и на обширном письменном столе сверкали тиснеными корешками старинные, редкие по нынешним временам издания — энциклопедии, словари, справочники. Вот стоят в ряд тома «Истории государства Российского» Карамзина, на соседней полке — «История России» Соловьева. А вот уж и совсем редкость — знаменитые «Примечания на русскую историю Леклерка», принадлежащие перу отечественного историка генерал-майора Болтина.
— Приходилось читать? — услышал за спиной Николай Сергеевич. Увлекшись разглядыванием титульного листа «Примечаний», изданных еще в XVIII веке, он не заметил, как в кабинете появился Викентий Викентьевич.
— Нет, только слышал.
— Занятное сочинение!.. Прошу, присаживайтесь.
Они расположились в огромных мягких креслах по ту и другую сторону низкого журнального столика, стоявшего впритык к письменному столу.
— Уму непостижимо, сколько всяких небылиц, нелепостей и просто глупостей наговорено о России чужеземцами! — Викентий Викентьевич легко взметнул и тут же опустил сухонькую руку — будто восклицательный знак поставил. — Ведь, казалось бы, не какая-то Полинезия — все та же Европа. Поезжай, смотри, вникай, пытайся узнать своего соседа. Где там!.. Ни об одной европейской стране, наверное, не написано столько всякой несуразицы, как о России. Хотите несколько образчиков?
— Интересно! — отозвался Николай Сергеевич.
Профессор взял объемистый том в руки, полистал.
— Сначала о стране… «В России, как в Исландии и Гренландии, к суровостям зимы присоединяется еще неприятность коротких дней… Почва российская или водянистая и болотная, или песчаная и сухая». Болтин по этому поводу восклицает: трудно вообразить, а еще труднее других уверить, что в таком обширном государстве, какова есть Россия, почва повсюду была токмо двух видов, то есть или болотная, или песчаная. И что в Архангельске и Астрахани или Киеве одинакая стужа бывает и одинакой долготы дни… Но, оказывается, стужа не помеха для такой российской ягоды, как клюква: она, по Леклерку, прекрасно созревает под снегом.
— Вот так клюква! — не удержался Николай Сергеевич.
— Теперь послушайте, что пишет сей ученый муж о русском народе. «Миряне могут жениться до трех раз, а четвертый брак признается за многоженство. Вследствие сея мысли не едят оне петухов, понеже, по мнению их, сии животные суть многоженцы…» Это — о еде. Теперь о питье. «Народ русский не пьет никогда воды. Пития его обыкновенные суть крепкое пиво, называемое квас, мед простой и кисловатый напиток нарочито приятной вкусом, имянуемой кислые шти…»
Викентий Викентьевич опять полистал книгу.
— А вот еще: «Для возбуждения аппетита едят немного хлеба с солью, ломтик редьки и запивают потом водкою…» То есть не выпивают, а потом закусывают, а наоборот. Дальше в лес — больше дров: «Русские имеют около 104 праздников в году, и народ проводит их в пьянстве. На другой день праздника почти обыкновенно бывают пьяни. Называется то по-ихнему опохмелиться. И так выходит около 208 дней в году, употребляемых на пьянство».
— Не поленился подсчитать! — подивился Николай Сергеевич.
— Вместо того чтобы взять да задуматься: как это, при общем безделье, Россия не только себя, но еще и Европу кормила, вывозя туда ежегодно до пятнадцати миллионов пудов хлеба… Живем мы, по сказанию Леклерка, с горечью пишет наш историк, как дикари, пляшем, как сенегальские негры, здороваемся, как зейландцы, род ведем от гуннов, а язык в великом числе заняли у татар… Свое знание русского языка — это уже не Болтин, а я говорю — Леклерк показывает на каждом шагу. «Слово красавица происходит от слова, означающего красный цвет. Для выражения хорошей женщины говорят прекрасная баба, то есть выкрашенная красною краскою…» Наверное, хватит!
Викентий Викентьевич захлопнул книгу и положил на стол.
— И это пишет человек, проживший в России ни много ни мало десять лет. Какой же клюквы можно ожидать от наезжих путешественников!
Николай Сергеевич молчал, не зная, как продолжить разговор.
— Ну ладно, это — восемнадцатый век; для Европы мы еще не более и не менее как варвары… Помните, что сказал Фридрих II, когда узнал, что Вольтер начал писать «Историю Петра»? «С чего это вы вздумали писать историю волков и медведей сибирских! Я не буду читать истории этих варваров, мне бы хотелось даже вовсе не знать, что они живут на нашем полушарии…». Вот я и говорю: ладно, это — восемнадцатый век. Но проходит добрых полстолетия после написания своего опуса Леклерком — и в Россию приезжает его соотечественник маркиз Адольф де Кюстин…
Николай Сергеевич признался, что если о Леклерке что-то слышал, то этого писателя не знает вовсе.
— Тогда тем более вам небезынтересно узнать, какие впечатления вынес сей путешественник из своего вояжа по России.
Викентий Викентьевич подошел к шкафу, достал с полки небольшую книжицу и, возвращаясь к столу, на ходу раскрыл ее.
— Начнем… да вот хотя бы с этого… «Русские солдаты, — с чисто французским изяществом изъясняется маркиз, — менее блестящи, чем наши». И, должно быть, для полной ясности добавляет: «Русские не дадут миру героев…» Где уж там!.. Дальше. «Русские воинственны, но лишь для завоевательных войн; они сражаются из повиновения или из жадности…» И это говорится после недавнего наполеоновского нашествия на Россию! Оказывается, в 1812 году не французы, а наши, менее блестящие, солдаты вели завоевательную войну на подмосковных полях вроде Бородинского. Да при этом еще и не были достаточно деликатными (в другом месте маркиз говорит, что «русские мало деликатны»): надо бы отдать Наполеону Россию, а они, смотри-ка, не отдали, пожадничали…
— Может, явная несуразица с завоевательными войнами — плохой перевод? — усомнился Николай Сергеевич.
— Словно бы для того, чтобы рассеять ваши сомнения, маркиз сей мотив повторяет: «Этой нации недостает нравственного начала; она находится еще в периоде завоевательных войн, между тем как Франция и другие Западные государства ведут войны исключительно для пропаганды».
— Так и сказано? — опять не поверил Николай Сергеевич.
— Вы подивитесь другому: какие непонятные эти русские, если не знали, что Наполеон вел против них войну исключительно в пропагандистских целях!.. Между прочим, сам корсиканец был схожего с маркизом мнения о русском народе. Вспомним-ка, что он сказал на Поклонной горе, не дождавшись депутации с ключами от Москвы. Он сказал, что русские, видимо, «не знают, как надо сдаваться». А потом, отступая с жалкими остатками своей великой армии и дойдя до Варшавы, выразился еще определеннее: «Это дикий суеверный народ, из которого ничего нельзя сделать…» Можно понять императора французов: конечно же, обидно, что русские не научились как следует сдаваться и что из них нельзя сделать своих послушных рабов. Но маркиз-то, которого принимали в Петербурге на высшем, как бы мы нынче сказали, уровне: сам царь приглашал его на обеды в Зимний — маркиз-то зачем возводит на нас явную напраслину?!
Викентий Викентьевич перевернул еще несколько страничек.
— Маркиза поразила быстрота, с какой был построен Зимний дворец. Но он уверяет, что много работников погибло при постройке оттого, что, переходя из натопленных до тридцати градусов комнат на тридцатиградусный мороз, они простужались от шестидесятиградусной разницы температур. Чтобы предохранить себя от этого, они надевали на голову род каких-то ледяных колпаков.
— Что за колпаки? — спросил Николай Сергеевич.
— Я бы и сам хотел это знать, — невесело усмехаясь, ответил Викентий Викентьевич. — Маркиз полностью отказывает нам не то что в талантах, а даже в каких-либо способностях, кроме способности подражать другим. Обозревая архитектурные памятники Петербурга, он прямо говорит, что «усилия русских напрасны». А чтобы мы на сей счет и наперед не заблуждались, пророчески добавляет: «Старания их будут напрасны и в будущем».
Викентий Викентьевич еще полистал книжицу.
— Он пишет, что «сам воздух страны враждебен искусству… Беспробудная лень, тревожная бездеятельность — вот неизбежный результат сложившихся условий русской жизни. И при таких условиях нечего ждать, чтобы создалась серьезная литература».
— И когда это писано?
— Писано это в 1839 году. То есть уже после Пушкина! Россия уже дождалась своего гения, а ей все еще твердят: нет у вас литературы и ждать нечего!.. «Я не ставлю в вину русским того, каковы они есть, — милостиво великодушничает де Кюстин, — но я порицаю в них притязание казаться тем же, что мы…» По-другому, по-русски говоря, неча со своим азиатским рылом лезть в европейский калашный ряд: ишь, чего захотели! «Они беспрестанно заняты обезьянничанием с других наций… И я говорю себе: вот люди, пропавшие для дикого состояния и потерянные для цивилизации…»