Да и вообще, что это такое? Что за наваждение? Какую-то электрическую цепь придумала. Нет никакой цепи! Привел Николай Сергеевич парня-столяра, они сидят, пьют чай, и твое дело угощать их, вовремя подливать в чашки — вот и все. Через каких-нибудь десять — пятнадцать минут они уйдут. А потом позвонит от Боба Вадим, и вечер можно будет провести вместе… Успокойся. Возьми себя в руки… Кто-то ей сегодня уже говорил это. Кажется, Вадим. «Ты какая-то вздернутая. Успокойся…» Теперь вот самой себя приходится успокаивать.
— Когда приезжает Викентий Викентьевич? — намазывая хлеб маслом, спросил Николай Сергеевич.
Может, он все же что-то заметил и хочет отвлечь ее внимание на другое? А может, ей просто уже начинает мерещиться?..
Она ответила Николаю Сергеевичу то же самое, что давеча и Нине Васильевне: задерживается, но скоро должен быть.
— Как видишь, Коля, какое-то время на эскиз у тебя есть… А ты, Вика, напиши телефон, чтобы он мог позвонить и договориться с Викентием Викентьевичем о встрече… Спасибо за чай, за сахар!
— Очень вкусный чай! — поблагодарил-похвалил Вику и Коля.
— Колина мама тоже большая мастерица по чаю, так что такая похвала дорого стоит, — улыбаясь, заключил Николай Сергеевич. — Ну, нам пора.
Уже в прихожей Николай Сергеевич, как бы между прочим спросил, виделась ли Вика с Ниной Васильевной. Вика ответила, что виделась и они обо всем договорились.
— Вот и хорошо.
Коля все это время стоял у двери и с вниманием рассматривал что-то у Вики на платье.
Уж не пятно ли какое, будучи в гостях, посадила?
— Можно потрогать?
Вика не сразу сообразила, что речь идет о косе.
— Если интересно, почему же нельзя?
Коля бережно взял косу, потрогал, помял в пальцах, словно бы удостоверяясь в ее натуральности.
— Живые волосы! Ни перекисью, ничем не убитые. По нынешним временам — редкость. Красиво!
Дверь за гостями уже давно закрылась, а Вика все еще стояла недвижимо и сама не зная чему улыбалась. Когда Коля взял ее за косу, опять замкнулась та самая цепь и опять она испытала ощущение пробежавшего по ее телу тока. Что за чудеса?
Но на этот раз корить и стыдить себя почему-то не хотелось…
ГЛАВА XXIIВЕЙМАР И ЕГО ОКРЕСТНОСТИ
…Весенний бал во дворце герцога был в самом разгаре. Давался он не в чинных зимних залах, а на воздухе, в замкнутом со всех сторон дворе герцогского замка, и потому был особенно оживленным и многолюдным. Гавоты, мазурки, полонезы рекой лились из медных глоток оркестра, музыкой пронизан был, казалось, сам воздух этого праздничного людского столпотворения.
Рядом с герцогом и его супругой, на возвышении, сидел молодой, с высоким лбом мудреца министр и тайный советник двора. Он сидел в низком кресле и отстраненно, словно бы из дальней дали, глядел на проносящиеся мимо разодетые пары, на все это будто бы праздничное, заряженное весельем, а на самом деле просто праздное, суетное людское коловращение. Министр по совместительству был еще директором и режиссером придворного театра, и как знать, может, и сейчас он, по привычке смотрел на происходящее перед ним как на театр, как на один из актов пьесы неизвестного автора, называемой человеческой комедией?!
Искрилось в бокалах шампанское, сверкали настоящие и фальшивые бриллианты на изящно полуодетых дамах, гремела, властвовала над всем и вся чудесная музыка. Она заполняла до краев огромный квадрат двора, давала ощущение полноты жизни, ощущение ее высокого смысла и значения.
И только один молодой министр двора хмурил высокий лоб, будто спрашивал себя: неужто и в самом деле в этом смысл жизни человека? Неужто для того только, чтобы сладко есть, нарядно одеваться, разъезжать в золоченых каретах и кружиться под музыку вот на таких балах, и живет человек?.. Так в чем же тогда, в чем смысл человеческого существования?.. Нет, он еще и сам не может дать ответа на этот вопрос. Он еще не знает этого ответа, а только ищет его и будет искать очень долго — десять, двадцать, тридцать лет, — всю жизнь. И только под конец ее, создав своего гениального «Фауста», найдет. Устами доктора Фауста, тоже искавшего смысл и цель жизни, он потом скажет:
…Жизни годы
Прошли недаром, ясен предо мной
Конечный вывод мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
…Викентию Викентьевичу так живо и так ясно представился этот бал, что когда он открыл прижмуренные глаза и увидел из окна второго этажа все тот же пустынный двор герцогского замка, то не сразу переместился из восемнадцатого века в век двадцатый.
Да, такие балы двести лет назад гремели и во дворе замка, и под сводами вот этих залов, которыми Викентий Викентьевич сейчас проходил. Бывал на этих балах и веймарский полубог Гёте; его дом — в какой-нибудь сотне шагов от дворца.
Сейчас здесь — музейная тишина. На стенах комнат и обширных залов — картины, в нишах — мраморные и бронзовые бюсты. Бюст Гёте, а по стенам — иллюстрации к «Фаусту». Бюст Шиллера, и под ним: «Мое разящее оружие — слово». Оба великих поэта не только знали силу художественного слова, они верили, что с его помощью можно преобразить мир, сделать людей лучше, добрее друг к другу.
В доме Гёте самое разительное впечатление произвел на Викентия Викентьевича кабинет хозяина дома. Среди множества комнат и залов он был едва ли не самым скромным. Очень скромной, если не сказать бедной, была вся обстановка кабинета: потемневший от времени дубовый стол, кресло, шкафы и полки с книгами. Еще скромнее, еще беднее выглядела соседняя с кабинетом комнатушка: там и всего-то стояла деревянная кровать. На этой кровати Гёте отдыхал, на ней он и встретил свой последний час.
В одних комнатах дома хозяин принимал гостей (на пороге этой большой комнаты, скорее залы, прямо в паркете выложено гостеприимное «Добро пожаловать!»). В других комнатах Гёте слушал музыку. В третьих наслаждался созерцанием картин или античных статуй. А работать он приходил в эту небольшую угловую комнату с окнами в сад. Здесь он оставался наедине с собой. Здесь он оставался один на один с человечеством.
Сколько самых знаменитых людей из скольких стран мира побывало здесь, в этом доме, в этом кабинете! Разве лишь один яснополянский старец потом, через сто лет, будет пользоваться таким же поклонением, такой же любовью всего мыслящего человечества.
Викентий Викентьевич знал, что в числе многих русских, приезжавших лицезреть веймарского полубога, был и Жуковский. И ему захотелось представить эту встречу в живых подробностях.
…Здесь, в своем кресле, сидел хозяин, здесь, по эту сторону стола, — русский гость. Жуковский говорит, как высоко чтят у него на родине великого немца, как многие русские поэты, и он сам в их числе, переводят Гёте, делая его творения достоянием широкой читающей публики. А еще Жуковский говорит, что на небосклон русской поэзии взошла новая, очень яркая звезда. Нет, не звезда, правильнее будет сказать — взошло солнце русской поэзии, и его свет скоро распространится на всю Европу. Он говорит о Пушкине. Он говорит, что Пушкин тоже преклоняется перед гением Гёте и назвал его «Фауста» величайшим созданием человеческого духа, сравнив его с «Илиадой».
И Гёте берет со стола свое перо — может, то самое, которым он писал «Фауста», — протягивает Жуковскому и просит передать его Пушкину.
Символический, исполненный глубокого смысла дар: один гений протягивает через тысячи верст дружескую руку другому гению. Он считает его достойным держать это перо…
Городское кладбище, на котором похоронен Гёте, мало чем похоже на кладбище в обычном понимании этого слова. Это скорее парк — зеленый, тенистый парк. И склеп над могилами Гёте и Шиллера тоже только называется склепом — это светлое снаружи и просторное внутри здание с дорическими колоннами по фронтону.
Здесь же захоронены и веймарские герцоги — те, которых Викентий Викентьевич только что видел в музее на семейных портретах. Даже если быть более точным, то следовало бы сказать: именно гробницами герцогской фамилии раньше и было уставлено внутри все здание усыпальницы, а могилы Гёте и Шиллера находились в подвальном помещении: как-никак ведь и тот и другой были не больше чем поэтами. Ну разве что Гёте был министром, но ведь опять же министром при герцоге… Теперь другие времена, в новой Германии герцоги уже не в такой чести, и хотя их останки выносить не стали, но все же поменяли местами с поэтами.
Постояв у великих могил, Викентий Викентьевич спустился затем и в подземелье, к герцогам. Огромные, темные от времени саркофаги стоят в ряд. Один — несколько особняком: это гробница супруги герцога — дочери русского императора Павла Марии. Хоть от могилы ее мужа отделяет какой-нибудь шаг — лежат они на разной земле. Мария Павловна завещала похоронить ее на родной земле. На ней, на русской земле, и стоит ее гробница. Для этого земля специально была привезена сюда, в Веймар. Наверху, над гробницей, впритык к склепу, стоит русская церковь — точная копия константинопольской Софии, только уменьшенная в двадцать раз.
Выходя из подземелья наверх, Викентий Викентьевич только теперь обратил внимание на каменные ступени, по которым поднимался, и не сразу понял, что видит, может, самое интересное, самое важное из всего, что здесь можно было увидеть. Что гробницы, многое ли они могут сказать! А вот ступени говорили. И каким выразительным, каким красноречивым, оказывается, может быть, язык мертвого камня! В каждую ступеньку на всю середину были влиты новые окрайки — они были немного потемней и выделялись на светло-сером старом камне.
Чтобы сносилось дерево и то надо долго и много по нему ходить. Сколько же, сколько тысяч — да нет, какие там тысячи! — сколько миллионов людей должны были прийти на поклон великому немцу, чтобы стереть, сточить край каменных ступеней!