Но он-то ехал к лужицким сорбам, конечно, не за тем, чтобы похрустеть крепкими и ароматными огурчиками. Его интересовало, сохранились ли национальные особенности народа, его древние традиции или все утратилось, развеялось на суровом ветру времени — ведь прошли не годы, а века и века. И прошли они в окружении чуждых по вере, по складу характера народов.
Европа обратила свое просвещенное внимание на этот уцелевший посреди иноплеменного моря островок славянства лишь в начале прошлого века. Ученые заинтересовались языком, фольклором лужичан; русский лингвист Срезневский помог им составить словарь. У лужичан появляются свои журналы, выходят книги, в том числе сборник «Отголоски русских песен». Знакомясь с песенным творчеством русского народа, автор сборника — еще вон когда! — высказал удивление, что никто до него не обращался к сему богатейшему источнику поэзии, довольствуясь подражанием французским писателям.
Вот эти отголоски Викентия Викентьевича больше всего и интересовали. Слышны они до сих пор или нет?
Сигизмунд Герберштейн, дважды побывавший в России еще в начале XVI века, как известно, оставил подробное описание Московии, быта и нравов русского народа, и его «Записки» не утратили интереса и по сей день. Посланник германских императоров еще с детства знал сорбский — по-тогдашнему вендский — язык, и это, несомненно, помогло ему в написании книги. Он мог понимать, что говорится вокруг него, мог вступать в разговоры с заинтересовавшими его людьми, мог читать летописи и другие памятники нашей письменности. Для понимания народа вряд ли есть что-то важнее знания языка этого народа!
Надо думать, при Герберштейне лужицкий язык был ближе к русскому, чем теперь. Но если с течением времени языки и разошлись далеко, корень-то у них все же один. И знание этого корневого языка — а старославянский Викентий Викентьевич хорошо знал еще с университета — тоже теперь помогало ему. Он тоже мог вступать в разговоры, мог задавать вопросы и понимать ответы.
В городе Бауцене ему показали постоянную выставку истории сорбской письменности и литературы, которая занимает несколько залов Народного дома. Среди представленных там книг он увидел и переведенную русскую классику, и современных советских авторов.
Сорбская национальная организация с явно славянским названием «Домовина» издает несколько журналов, а также ежедневную газету. В местных школах изучаются два языка: сорбский и немецкий, а для подготовки учителей есть специальный пединститут. Особенно приятно было Викентию Викентьевичу узнать, что для изучения национальной культуры недавно создан Институт сорбского народного творчества.
Побывал он и в домах лужичан. Радостное удивление вызвали у него почти «нашенские» занавески на окнах, вышитые петухами полотенца и особенно — сбереженная в веках, очень близкая к украинской, гуцульской, национальная одежда.
В одном доме в ответ на его расспросы хозяин сказал, что летом проходил очередной фестиваль лужицкой культуры, в котором участвовало около восьми тысяч самодеятельных и профессиональных артистов, — вот бы гостю на том празднике побывать!
Викентий Викентьевич и огорчился, что опоздал на фестиваль, и порадовался его массовости: восемь тысяч участников! А их, лужичан, всего-то сто тысяч…
Но, как оказалось, главная радость у Викентия Викентьевича была впереди.
Вскоре же после войны местным композитором был создан ансамбль сорбской национальной культуры. Ансамбль получил широкое признание, им даны тысячи концертов и «у себя», и в разных странах мира. И вот его-то и посчастливилось увидеть и услышать Викентию Викентьевичу.
Он увидел народные обычаи и обряды, услышал старинные славянские инструменты — гусли и волынки. А какие красочные танцы то плавным хороводом, то вихрем проносились по сцене! Какое разноцветье песен ласкало его слух и отдавалось в самом сердце! Были тут и обрядовые, и любовные, и свадебные, и игровые. И едва ли не в каждой слышались Викентию Викентьевичу то далекие, то совсем близкие родные отголоски.
Не удивительно ли, как долго славянская старина хранилась и сохранилась у этого малого числом народа. И как это прекрасно, что национальная песня живет в душе народа и по сей день и он, русский, слышит родные отголоски в ней…
Викентию Викентьевичу как-то довелось в московском Доме ученых слышать песни казаков-некрасовцев. И тогда он тоже восхищенно дивился: двести — не двадцать, даже не пятьдесят, — двести лет прожили русские люди в Турции и в первозданной чистоте и свежести сохранили свои песни! Чем это объяснить? Какая великая тайна сокрыта в народной песне, если она, как святыня, передавалась из поколения в поколение на протяжении веков?!
Много думал об этом Викентий Викентьевич на обратной дороге, но ответа на свой вопрос так и не нашел.
А еще поездка к лужичанам нет-нет да уводила его мысли в те далекие времена, когда славяне еще только вступали на историческую арену. Огромную территорию от Волги до Лабы, от берегов Варяжского моря на севере и до Русского и Адриатического на юге, занимали тогда славянские племена. И если бы это была одна единая держава — кто в Европе по силе и могуществу мог бы сравниться с ней?!
Предводитель хлынувших из монгольских степей кочевников, как известно, ставил своей конечной целью дойти до берега Атлантического океана. Первыми на пути оказались восточные славяне. Они остановили шествие и спасли Европу. Однако спасли очень дорогой ценой — едва ли не ценой собственной гибели. (Недаром современник так и назвал свое письменное свидетельство — «Слово о погибели Русской земли».) Но если бы все славяне были дружны и едины, если бы плечом к плечу с восточными стали и западные, и южные — еще вопрос, чьей гибелью кончилось бы такое противостояние…
Нет, Викентий Викентьевич не думал заниматься гаданием: как да что было бы, если бы… Пустое, особенно для историка, занятие. Он думал о другом. О том, какое это великое дело — единство народа. И что говорить о единении всех славян, когда его не было даже у одного восточного племени, когда усобицы князей делали легкой добычей врага некогда могучее государство. Недаром же призыв к единению тревожным набатом звучит в «Слове о полку Игореве». Увы, призыв этот не был услышан ни тогда, ни потом… «Видно, на роду написано потомкам славян действовать всегда порознь!» — горько посетует уже в девятнадцатом веке русский историк.
То ли потому, что Викентий Викентьевич уже был, что называется, на излете, поскольку поездка в Германию шла как бы сверх программы, то ли произошел некий перебор впечатлений от увиденного, но садился он в самолет с чувством великого облегчения, почти радости.
Скоро, совсем скоро, через каких-нибудь два часа, он увидит свою Москву…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
…В ГРУЗИНСКОЙ ЗЕМЛЕ ВСЕГО В ИЗОБИЛИИ… И МОЛДАВСКАЯ ЗЕМЛЯ ОБИЛЬНА. ТАК ЖЕ И ПОДОЛЬСКАЯ ЗЕМЛЯ ОБИЛЬНА ВСЕМ… ДА СОХРАНИТ БОГ ЗЕМЛЮ РУССКУЮ. НЕТ НА СВЕТЕ СТРАНЫ, ПОДОБНОЙ ЕЙ… ДА УСТРОИТСЯ РУССКАЯ ЗЕМЛЯ…
ГЛАВА XXIIIНАИЛУЧШИЙ ВАРИАНТ
Николай Сергеевич вынул из машинки последний лист статьи, кинул его поверх Вадимовых учебников и удовлетворенно откачнулся на спинку стула. Все! Гора с плеч! Как там и что будет дальше — неизвестно, а пока и то хорошо, что работа окончена. Завтра он сдаст ее в редакцию, а копию покажет знакомому лейтенанту милиции. Пусть читают.
И хорошо, что он побывал у Коли на заводе. Статья стала шире по охвату материала, обрела иной масштаб. Не просто описание встречи в темном переулке хулиганствующей компании с хорошим парнем, а еще и характеристика той и другой стороны. Не только описание «гуманного» суда над хулиганами, но и размышление о ложном гуманизме по отношению к преступникам вообще: он на тебя лезет с ножом, но ты не вздумай упреждающе ударить его палкой — не дай бог превысишь предел обороны и сделаешь поножовщику больно, тебя же потом затаскают по судам…
Не мешало бы показать статью и Викентию Викентьевичу. Но когда Николай Сергеевич какое-то время назад попытался узнать, как тот вообще смотрит на его затею, Викентий Викентьевич деликатно уклонился от прямого ответа: «Тут я вам не советчик, решайте сами, советуйтесь со своей совестью…» Ответ резонный, ничего не скажешь. Не советовался же он с Николаем Сергеевичем, вставая на защиту Дементия. Советчиком ему была его совесть.
Николай Сергеевич прошелся туда-сюда по комнате, бросая по сторонам беглые взгляды. Все осталось, как и было. Вадим даже некоторые учебники и тетради с записями лекций оставил на столе, посреди которого теперь стояла машинка.. Словно бы парень ушел на занятия в институт, а к вечеру вернется… Как-то ему живется на новом месте? Как там ни что, а все же — чужой дом, непривычная обстановка. Правда, любящая мамаша ухитряется и на новом месте жительства по-прежнему опекать свое дитятко, чуть ли не каждый день под разными предлогами навещая его. Вот и нынче ушла и небось сейчас либо сама готовит любимый им борщ с пампушками, либо учит этому искусству невестку…
Свадебным вечером Нина Васильевна осталась довольна. Ее радовало и многолюдье свадебного застолья (набралось-таки народу!), и то, как веселилась молодежь. «Все как у людей! Как у людей! — время от времени повторяла она. — И народу много, и весело…» Главное же удовольствие, надо думать, она испытывала оттого, что все к ней обращались как к единовластному распорядителю вечера. Николай Сергеевич еще заранее почел за лучшее ни во что не вмешиваться. О Викентии Викентьевиче и говорить нечего: тот и вовсе стремился быть незаметным. Верховное главнокомандование пьянило Нину Васильевну больше вина. Она была ко всем доброй, сердечной, внимательной. Она в этот вечер любила всех сидящих за столом и, наверное, была уверена, что ее тоже все любят.
А Николай Сергеевич сначала приглядывался к друзьям-приятелям Вадима, как бы желая удостовериться, что за столом не оказалось никого из тех, кто не так давно сидел с ним рядом в зале суда. Нет, ни одного из них здесь не было. За столом сидели веселые, симпатичные парни, и ни о ком из них ничего плохого нельзя было даже и подумать. Но ведь и лейтенант милиции рассказывал ему о таких же молодых, на вид симпатичных ребятах, которые неожиданно даже для самих себя вдруг становятся преступниками. Как же, как же это происходит?!