А может, он опять неоправданно строг и требователен к своему сыну? Все же у них с Дементием разные исходные. Вадиму недостало мужества признаться в своем, мягко сказать, неблаговидном поступке — здесь исходная точка его неискреннего, уклончивого поведения. Дементию ни в чем таком признаваться но надо: ему «пришили» поступок, которого он не совершал, потому он прямо и открыто об этом и говорит.
Нет, все же не только в разности исходных точек дело. Дементий твердо знает, что он хочет, и столь же твердо идет к намеченной цели. Если бы и Вадим знал, что он хочет, в той сомнительной компании он бы не оказался, все было бы по-другому. Еще две тысячи лет назад одним мудрецом Древнего Рима было сказано: если человек не знает, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным…
Дементий случайно, вовсе не желая того, попал в неприятную историю. Вадим оказался в компании резвящихся мальчиков по своей воле и охоте, никто его туда не загонял… Впрочем, вся и беда в том, что своей-то воли у него недостало, к какой пристани надо держать путь, он не знал…
И раз, и два посреди разговора всплывали в памяти слова Дементия: «Будь хоть один свидетель… Допустим, вы бы сидели рядом…»
Рядом он не сидел. Чего не было, того не было. Но почему он подвигает парня на борьбу с клеветниками, а сам при этом спокойно остается в стороне? Почему бы ему не стать тем свидетелем? Разумеется, не в узко юридическом смысле слова, поскольку на вечере его не было. Но ведь речь идет не о тонкостях процедуры надевания на голову хохломской салатницы. Он будет свидетельствовать честность и правоту парня, на которого возведен злостный поклеп. И почему сторонний человек, профессор-историк, сразу же заступился за Дементия, а он все еще занимает выжидательную позицию?..
Провожая Дементия, Николай Сергеевич сказал как бы между прочим:
— Если завтра увидишь меня в институте — не удивляйся. Хочу кое-какие справки навести.
Дементий, похоже, уразумел его иносказание.
— Вряд ли это что даст.
— Посмотрим!
ГЛАВА XXIVКРАСОТА, ПРИЛОЖЕННАЯ К ЖИЗНИ
О чем разговаривал Николай Сергеевич с ректором, Дементий не знал. Но на другой день после его прихода в институт доску объявлений украсил приказ, в котором «за неэтичное поведение и безответственные высказывания, граничащие с политическим недомыслением», студенту такому-то объявлялся строгий выговор.
Никогда еще так строго Дементия не наказывали, но — посмотреть со стороны — чудеса, да и только! — суровое наказание вызвало у него такой прилив радости, что он, как молодой козелок, подпрыгнул на месте, на весь институтский вестибюль гаркнул «ура» и, расталкивая собравшуюся около него толпу, ринулся к лестнице, а по ней — через две ступеньки на третью, через две ступеньки на третью — в свою аудиторию. На его дороге возник цветосветный юноша и, еще издали завидев Дементия, шарахнулся в сторону, будто шел на него не человек, а танк. «А-а, ханыга!» — походя усмехнулся Дементий и — дальше, дальше…
На своем этаже среди фланирующих по коридору сокурсников он отыскал глазами Машу, довольно бесцеремонно оторвал ее от подруги и потащил в аудиторию. Там, у окна, коротали переменку несколько студентов, поленившихся выйти в коридор.
— Ребята, на доске объявлений важный приказ ректора. Бегите читайте, покуда не сняли!
Скучающих однокурсников как ветром выдуло из аудитории.
Маша, глядя на Дементия ничего не понимающими глазами, тоже сделала движение бежать со всеми, но Дементий не выпустил ее руки из своей.
— Маша, ура, меня оставили!.. Можно я тебя на радостях поцелую?
Маша просияла лицом, заулыбалась — сначала радостно-открыто, потом, словно бы спохватившись, сдержанно-лукаво.
— Ну, если ты теперь полноправный студент, как тут откажешь.
Дементий коротко дотронулся губами до ее смеющихся губ и опять как у доски приказов, подпрыгнул на месте.
— Если бы ты знала, как я тебе благодарен за Абрамцево! Я тебя, Маша, за Абрамцево… люблю.
Маша тихонько засмеялась.
— Я-то думала, что и сама по себе, без прекрасного Подмосковья, чего-то стою.
— Я не так сказал… — смешался Дементий. — Я хотел сказать…
— У тебя еще будет время и возможность сказать, как хотел, — Маша разом посерьезнела, — а сейчас — слышишь? — звонок.
— Ну, я побежал.
— Далеко ли?
— Николаю Сергеевичу сказать «спасибо».
— Ты же его так или иначе сегодня увидишь.
— Надо сейчас. Не ему — мне надо… Дождись меня в институте, я через час вернусь.
Дементий видел по лицу Маши, что она так и не поняла, почему ему надо именно сейчас увидеть Николая Сергеевича, но объяснять было некогда: сокурсники уже валом валили в аудиторию, того гляди, столкнешься в дверях с преподавателем.
Он не стал брать куртку с вешалки, а как был в пиджаке поверх свитера, так и выскочил в институтский скверик, а оттуда на улицу.
Троллейбус будто его и поджидал: едва Дементий запрыгнул на площадку — тут же тронулся.
Погода в последнее время держалась устойчиво пасмурная. Солнце и нынче не показывалось. Но сидевшему у окна Дементию нынешний день и без солнышка виделся светлым и радостным. И люди, которые сидели и стояли в троллейбусе, были все сплошь милыми, симпатичными, хотелось каждому из них сделать или хотя бы сказать что-то хорошее, чтобы им стало тоже светло и радостно. Чтобы и вон та седенькая, похоже чем-то расстроенная старушка, и сидящий с нею рядом деловито озабоченный дядя с кожаной папкой в руках улыбнулись друг другу. И у круглолицей конопатой девчонки, которая внимательно изучает оторванный билет, — пусть номер билета будет счастливым…
А какие большие и хорошие письма он завтра же напишет братчанам — и ребятам, и голубоглазой Зойке!.. Впрочем, Зойке большое и хорошее вряд ли получится. Что он ей напишет: голубые глаза хороши, а теперь полюбилися карие?..
Вот он и доехал. Остается немного пробежать вперед и повернуть за угол.
Николай Сергеевич иногда работает дома. Хорошо бы застать его!
Видно, уж день нынче такой, с утра везучий. Мало того, что Николай Сергеевич дома, он сам и дверь открывает.
— Что случилось, Дема? — спросил он удивленно, с тревогой в голосе.
Должно быть, его удивил и встревожил и неурочный приход Дементия, и его всклокоченный, запыхавшийся вид.
— Случилось, случилось, дядя Коля! — Дементий обхватил Николая Сергеевича за плечи и ткнулся лбом куда-то в подбородок. — Спасибо!.. Строгий выговор…
На шум в прихожую вышла из кухни Нина Васильевна.
— Что за выговор? — конечно же поинтересовалась она. — За что и кому?
— Нина Васильевна, можно я и вас на радостях обниму?
Хозяйку дома явно смутили слова Дементия. Она — вот уж никто не ожидал! — зарделась, застеснялась.
— Какая же радость, если сам говоришь — строгий выговор?!
Нина Васильевна продолжала спрашивать и в то же время сама торопливо вытирала о фартук то ли в муке, то ли еще в чем испачканные руки.
Дементий шагнул к ней поближе, взял за полные мягкие руки повыше локтей и неумело громко чмокнул в щеку. Румянец залил ее лицо еще гуще.
Николай Сергеевич ни о чем не расспрашивал, ему и так было все понятно, Нине Васильевне же пришлось объяснять.
— Была тут у нас одна дискуссия… — начал Дементий.
— И один студент, — пришел к нему на выручку Николай Сергеевич, — доказывая свою правоту, размахался руками…
— Размахался и то ли нечаянно, то ли чаянно… задел своего оппонента.
— Тот — в бутылку. И парня, при нынешних строгостях, могли попросить из института.
— А дали только выговор! Как тут не радоваться?!
Слушая эту на ходу сочиняемую басню, Нина Васильевна переменно переводила взгляд с одного рассказчика на другого, и видно было по ее глазам, что она не очень-то верит сказанному, а может, даже и подозревает, что «один студент» перед нею сейчас и стоит.
— Складно у вас получается, только непонятно, зачем за дурака драчуна переживать-то?
Николай Сергеевич понял, что на этот вопрос надо отвечать ему.
— Дело в том, что дурак этот… как бы тебе сказать… в общем и целом хороший, дельный парень.
— Первый раз слышу, чтобы дурак был дельным, — все так же недоверчиво покачала головой Нина Васильевна. — Ну да у меня котлеты жарятся, как бы не подгорели, — и скорым шагом ушла на кухню. Уже оттуда крикнула: — Ты, Дема, чай, пообедаешь с нами?
Николай Сергеевич заговорщицки подмигнул: мол, конечно, с удовольствием. Но, вспомнив уговор с Машей, Дементий заколебался:
— У меня сейчас окно, — пришлось соврать, чтобы хоть с опозданием объяснить Нине Васильевне свой неожиданный приход. — А вообще-то опять надо в институт.
— А ты в это окно и пообедай. Если торопишься — у меня все готово, можно садиться.
Теперь отказываться и вовсе было нехорошо, неучтиво, а для хозяйки дома так, наверное, и обидно. «Поем борща и побегу!» — заранее ограничил себя Дементий, садясь за стол.
Нину Васильевну за обедом было не узнать. Она была не только доброй и щедрой, но и по-матерински ласковой к Дементию. И ласковость эта была не показной, а вполне искренней. Чудеса, да и только!
Николай Сергеевич ел молча и время от времени затаенно, как бы про себя, улыбался. Должно быть, ему тоже такая метаморфоза с супругой была и удивительна и приятна.
И когда, очистив почти полную тарелку фирменного блюда дома — борща с пампушками, Дементий решительно поднялся из-за стола — иначе, мол, опоздаю на занятия, — на лицо Нины Васильевны можно было прочесть неподдельное огорчение. И ее охи и ахи по поводу не съеденных Дементием великолепных котлет с какой-то необыкновенной подливкой были по-настоящему трогательны.
— Спасибо, спасибо, Нина Васильевна, я и так сыт по горло, побежал.
Он и в самом деле вплоть до троллейбусной остановки бежал. Правда, на сей раз троллейбус пришлось немножко подождать.
Ему нельзя было являться в институт точно к концу занятий: тогда бы выходящие однокурсники волей-неволей обратили на не